- Ты опять начинаешь клонить к тому, что во всем виноваты Димов и
Кралев.
- Именно. Только я ничего не выдумываю, а просто наблюдаю факты,
которых ты не замечаешь.
- Ну конечно, Младенов спит...
- Они убаюкивают тебя. И особенно ловко делают это в последнее время.
"Бай Марин то, бай Марин се". Уже одно то, что они так настойчиво тебя
убаюкивают, должно было тебя насторожить. Глубокий наркоз дают перед
серьезной операцией. Они явно готовятся ампутироавть тебе голову...
- Таких вещей не говорят, - нервно бросает Младенов.
- Говорить - пустяки, некоторые это делают. За что, по-твоему,
погубили Милко?
На грязной беговой дорожке выстроились две команды - белая и голубая,
по шесть машин в каждой. Впереди остановилась машина в белую и красную
полосу, словно некая зебра особой породы. Но вот зебра трогается с места,
издав пронзительный вой сирены; за нею, тесня одна другую, устремляются
машины обеих команд, напирая на идущих впереди, но тех пока сдерживает
зебра. Вдруг красно-белая круто сворачивает в сторону, открывая путь
состязающимся. По раскисшей дороге таратайки кидаются вперед, каждая
норовит обогнать других и в то же время задержать идущую рядом машину
противника. Под невообразимый рев моторов машины то и дело сталкиваются,
таранят друг друга, врезаясь то бампером, то брызговиком, то боком, и все
это под экзальтированный вой публики.
- Ты знаешь, кто его уничтожил, нашего Милко? - кричит мне в ухо
Младенов.
- Знаю и кто и почему! - рявкаю я в ответ. - Милко нам симпатизировал
и дал понять, что он на нашей стороне, вот за это его и уничтожили. На
днях схлестнулся с Кралевым: "Довольно, - кричит, - этих анонимных статей!
Пускай пойдет передовица за подписью Младенова. Крупное имя, большой
авторитет!" Кралев весь пожелтел. И вот разделались с парнем...
Моя версия не целиком придумана. Милко и в самом деле раздражали
анонимные статьи, и, ссылаясь на номер, подписанный в печать, он заявил
Кралеву, что журнал не может состоять из одних анонимных материалов.
Грохот возле нас усиливается. Одна из голубых машин слетает на
обочину и опрокидывается. Туда бросаются люди в белых халатах. Кувырком
летит бельгийский "плимут" и тут же загорается. Из кабины едва успевает
выбраться водитель. Остальные таратайки - с продавленными дверками, с
дребезжащими, развороченными бамперами, с текущими радиаторами и картерами
- продолжают зигзагами мчаться вперегонки, поднимая невообразимый шум и
изрыгая тучи дыма.
- Если б дело заключалось только в этом, его бы просто прогнали! -
кричит мне Младенов.
- Не могли. Неудобно было после того, как прогнали меня. Тем более
Милко не одинок, не то что я, у него связи среди эмигрантов. Пошла бы
молва... Так хитрей: меня прогоняют, Милко убирают, приписывая убийство
коммунистам, а дальше твой черед, и опять будут собак вешать на
коммунистов. Главное, восстановить статус-кво. Вот чего они добиваются,
бай Марин! Им бы ткать свою паутину, как прежде, и чтоб никто не мешал! -
разъясняю я старику в самое ухо.
Стоит такой шум, что никто нас не слышит, никому из окружающих до нас
нет дела. Публика ревет, подпрыгивая на местах, поощряя самоистребление на
беговой дорожке, тогда как мы с Младеновым перекрикиваемся по поводу
другого самоистребления, не столь массового, но более безоглядного.
- Ничего они не могут иметь против меня, - упорствует старик. - Пока
что я с ними и ничем им не мешаю.
- Ты мешаешь им тем, что существуешь, ты внушительная фигура, какой
они никогда не были и не будут; что главная ставка у американцев на тебя,
несмотря на то, что громадный куш идет Димову. Димов с Кралевым уничтожат
тебя, потому что всегда будут видеть в тебе угрозу, пока ты жив. Сейчас у
них только деньги, а ликвидировав тебя, они станут и полновластными
хозяевами!
- Какие там деньги! Что ты мне все о деньгах толкуешь! - начинает
злиться Младенов, которого слово "деньги" всегда приводит в раж.
- Скажу тебе, не торопись! И докажу! На фактах и документах...
Первый тур состязаний в двадцать четыре круга подходит к концу. Из
двенадцати таратаек продолжают гонки только две - белый "пежо" и голубое
такси "ситроен". Однако в самом последнам туре "паккард", вышедший из
строя и слетевший на обочину при крутом повороте, собравшись с духом, дает
задний ход, сталкивается с "пежо" и опрокидывает его. Побеждает
французская команда, хотя в одном-единственном лице.
Устанавливается относительное затишье. По стадиону носятся тягачи и
линейки, расчищая поле. Крики прекращаются. Над секторами повисает
монотонный гул спокойных бесед.
Я достаю из кармана банковские справки и небрежным жестом подаю их
Младенову.
- Ты как-то мне говорил, что все проверил, но не мешает бросить
взгляд и на эти вот выписки.
Младенов бегло просматривает справки, затем прочитывает их еще раз,
более внимательно.
- Не может быть...
- Ну вот еще, "не может быть". Документы официальные, ты же видишь.
Кроме известного тебе счета, у Димова есть два других, на которые он
ежемесячно вносит секретные вознаграждения. Так что ты все же прав:
получаете вы с ним одинаково, только его сумма умножается на десять...
Я рассчитывал, конечно, что мои справки определенным образом
подействуют на Младенова, но не в такой степени. Лицо его постепенно
приобрело землистый оттенок, губы посинели, глаза налились кровью.
- Он заплатит мне за это... Могу я взять документы?
- Для тебя ведь они получены. Только предупреждаю: не делай
глупостей! Атмосфера сейчас такая, что стоит пикнуть, как они тут же тебя
ликвидируют. Пойми это раз и навсегда, бай Марин: они тебя ликвидируют,
глазом не моргнув!
Подавляя ярость, Младенов пытается собраться с мыслями. Потом
возвращает мне справки.
- Что ж, ладно. Держи их у себя. Что теперь делать?
Двадцать четыре машины, стеснившиеся за красно-белой зеброй,
неожиданно трогаются в этот момент, оглашая стадион ревом моторов.
- Я скажу тебе, что делать! - прокричал я. - Все обдумано. И не они
нас, а мы их, будь уверен.
На этот раз состязание являет собой подлинное побоище. Машин так
много, что они не столько продвигаются вперед, сколько сталкиваются в
облаках бензинового дыма, застилающего это бело-голубое стадо. Как только
какой-то таратайке удается оторваться, вдогонку ей тут же кидаются
несколько других, норовят броситься ей наперерез, бодают с боков, таранят
сзади, пока на одном из поворотов она не оказывается на обочине. Публика
неистово ревет, то и дело взлетают стаи рук, зонтов, шляп.
- Может, нам уйти? - морщится Младенов. - Голова распухла от этого
безумства!
- Нам не выбраться. Придется дождаться конца.
И мы остаемся среди этого содома, занятые своими мыслями, а перед
нами, на поле стадиона, бедные наемники, сжимая в руках руль, борются за
свой престиж и за свою жизнь, давясь ядовитым дымом, опрокидываются,
выбираются ползком из-под охваченных пламенем машин.

В маленькой кофейне на Монруж толпятся у стойки несколько человек из
местных завсегдатаев. За столами, расставленными прямо на тротуаре, ни
души. Улица просматривается достаточно хорошо, и мне легко заметить
каждого нового посетителя.
- Во-первых, - говорю я, выпив из кружки пиво, - дома не вести
никаких разговоров. У вас в квартире установлена аппаратура.
Младенов пытается выразить не то сомнение, не то негодование, но я
жестом останавливаю его.
- Сказано тебе, значит, так оно и есть. Во-вторых, старайся по
возможности не вступать в контакт со мной. Я сам приду к тебе, и то в
случае крайней необходимости. В-третьих, ни малейшего сомнения, ни тени
недовольства с твоей стороны. Ты ничего не знаешь, и ничего не случилось.
До сих пор Младенов выслушивал мои советы без возражений. Трус по
натуре, он охотно принимал любые меры в целях собственной безопасности.
- Главная наша задача - вывести из строя Димова. Это позволит тебе
стать первым. Однако для начала нам придется заставить его сменить шкуру и
дать иное направление его злобе. Вечером завтра или - самое позднее -
послезавтра я принесу тебе одну запись. У тебя есть магнитофон?
- На что он мне сдался? - вскидывает брови Младенов.
- Ладно, принесу тебе магнитофон. Позовешь Димова, пускай послушает
запись. Он придет в бешенство. Но ни тебя, ни меня это касаться не будет.
Это важно.
- А если спросит, откуда взялась запись?
- Скажи, что тебе ее принес француз, назвавший себя слугою из отеля
"Сен-Лазер". Он заверил, что это весьма интересно для твоего приятеля
Димова, и, сильно нуждаясь в деньгах, предложил тебе эту штуку за пятьсот
франков, взял же ты ее за двести...
- А если Димов не поверит?
- Не имеет значения, поверит он или нет. Можешь не сомневаться, что,
прослушав запись, он задумается над другим...
- Пожалуй, для пущей убедительности мне стоит потребовать с него эти
двести франков...
- Разумеется. Он не задумываясь выплюнет и больше, лишь бы забрать
пленку...
- А что на ней записано?
- Потом узнаешь. Ты же будешь слушать... Учти, что это всего лишь
первый ход.
- Ты все продумал как надо?
- Все. До последней мелочи. И во всех возможных вариантах. Будь
спокоен. Не пройдет и недели, как ты станешь во главе Центра.
Я нарочно сокращаю срок, лишь бы вдохнуть в старика бодрость. Перед
коротким сроком и малодушный обретает храбрость, забывая о том, что
очутиться на том свете можно в одну секунду.
Но, возвратившись вечером домой с только что купленным магнитофоном,
я, в свою очередь, тоже обретаю некоторую храбрость. На столе в студии
меня ждет прекрасно упакованное устройство, напоминающее автомобильный
радиоприемник, а рядом - катушка с магнитной пленкой.
Налаживая магнитофон, я уныло размышляю над тем, что такова уж моя
участь - жить и двигаться словно обнаженным на глазах у незнакомых людей.
Тебя подслушивают, выслеживают на машинах, являются к тебе на квартиру в
твое отсутствие.
Магнитофон включен, медленно вращается катушка.
"Тони, миленький, просто не могу без тебя... Сто раз на день я
испытываю желание чувствовать тебя рядом, вот так..."
Это мягкий похотливый голосок Мери Ламур. Затем следует кислая
реплика Тони:
"Дашь ты мне, наконец, обещанные триста франков или вы опять умоете
руки с этим дураком Димовым?"
И так далее.

Зловещее предсказание Тони сбывается вторично. Но следующим по
порядку и на этот раз оказываюсь не я. Следующим оказался сам Тони.
Похороны были куда торжественней, чем можно было ожидать. Следом за
черной траурной машиной, скорость которой несколько превышает
приличествующую случаю, мчится десятка полтора других машин, где кроме
людей из Центра сидят представители различных эмигрантских фракций.
Большая скорбь примиряет людей.
Мой старый "ягуар", везущий только хозяина, замыкает колонну. Одному
ехать скучно, да и Младенов, вероятно, не отказался бы составить мне
компанию, чтоб не тратиться на такси, только в данный момент мне
приходится избегать подобных интимностей.
Кортеж нестройной вереницей тянется по бульвару Клиши, потом
сворачивает к кладбищу на Монмартре. Операция по размещению машин на
стоянке отнимает довольно много времени и вносит в траурную церемонию
известную неразбериху; в конце концов скорбящие группируются позади
катафалка, чтоб проводить покойника в последний путь. Мы идем под широким
железным мостом, по которому в будничном шуме проносятся автомобили, затем
следуем по главной аллее мимо часовен, надгробий и всевозможных изваяний
крылатых существ. Тони будет покоиться на этом кладбище вместе с Гейне и
Стендалем.
Когда мы подходим к соответствующему месту, все уже подготовлено для
спуска гроба. Кому-то все же полагается произнести речь. Этой чести по
старшинству удостаивается Младенов. В черном костюме, с опухшим лицом, он
и в самом деле выглядит торжественно-печальным в сером свете облачного
утра. Подняв привычным ораторским жестом руку, Младенов объявляет, что мы
хороним нашего дорогого и незабвенного соратника Тони, но тут он
запинается, потому что не помнит фамилию покойного, который всегда и для
всех был просто Тони. "Тенев", - подсказывает ему своим трубным голосом
Кралев. Да, нашего дорогого и незабвенного Тони Тенева.
Надгробное слово, поначалу несколько вялое и расплывчатое, постепенно
обретает нерв и идейную направленность. Вдохновляемый мыслью, что скоро
станет единственным шефом Центра, а также тем, что вокруг него собралось
дюжины две представителей эмиграции, перед которыми стоит блеснуть,
Младенов воздает хвалу молодой и надежной гвардии борцов, к которой
принадлежал и покойный, говорит о подвиге, героизме и самопожертвовании,
как будто Тони пал на поле брани, а не от руки своего ревнивого шефа из-за
дурацкой постельной истории. Вскользь касается национальных идеалов,
которым все мы служим по мере своих сил, говорит о свободе, которая рано
или поздно озарит наше страждущее отечество, а также о том, что каждая
утрата, подобная этой, как бы ни была она тяжела, должна служить боевым
сигналом к еще большему сплочению наших рядов. Затем обращение к Тони "спи
спокойно" и, как всегда, "вечная память".
Выдержанная в добром старом проверенном стиле тридцатых годов, речь
производит известный эффект. Некоторые представительницы нежного пола
роняют по одной, по две слезы, даже Уж стоит, разинув рот, неподвижно, как
пень, изумленный, видимо, тем, что можно столько говорить о таком
ничтожном человеке, как Тони.
Потом раздается специфичный и одинаковый во всех краях света стук
падающих на гроб комков земли, и скорбящие начинают расходиться. Первыми
уходят Димов, Кралев и Младенов, сопровождаемые Вороном и Ужом, за ними
тянутся представители эмигрантских фракций. Я стою в сторонке между
кипарисом и обросшей мхом каменной аллегорией в ожидании, пока тронется
Мери Ламур, чтоб отправиться за ней следом. Но Мери тоже не торопится,
укрывшись в тени какой-то часовни, - ждет, пока уйдут остальные.
Убедившись наконец, что никого больше не осталось, она пробирается к
свежей могиле и украдкой кладет на нее букетик незабудок, который до сих
пор прятала между перчатками и сумочкой. Трогательно и таинственно.
При моем приближении дородная фигура скорбящей едва не подпрыгнула от
испуга.
- Мне необходимо как можно скорее поговорить с вами наедине, -
бормочу я.
Женщина, как видно, не слишком потрясена моим предложением, но качает
головой.
- Это исключается. Димов ждет меня в машине.
- Тогда давайте увидимся позже...
- Где?
Я называю адрес, который только сегодня утром узнал от Франсуаз.
- Когда?
- Через час. Ладно?
Она кивает в знак согласия. Потом озирается по сторонам и
направляется к выходу.
Подождав еще несколько минут, чтоб все скорбящие успели разъехаться,
я тоже покидаю кладбище и иду к своему "ягуару", оставленному чуть
поодаль.
Прибыв по указанному адресу на Фобур Монмартр и воспользовавшись
полученным от Франсуаз ключом, я вхожу в полутемную, но уютную, хорошо
обставленную квартирку, оснащенную всем необходимым, в том числе, по всей
вероятности, и подслушивающим устройством. Последнее для меня не имеет
значения, лишь бы подслушивал не Димов.
В холодильнике на кухне я с приятным удивлением обнаруживаю бутылку
рикара и газированную воду. Налив себе умеренную дозу желтоватого питья, я
достаю сигарету из "зеленых" и сажусь отдохнуть в небольшом холле. Мебель
здесь не новая, но вполне удобная для секретных деловых встреч. Есть даже
кушетка малинового цвета, над которой висит фарфоровая тарелка с надписью:
"Не предавайся любви в субботу, а то нечем будет заняться в воскресенье".
Уместное предупреждение, решаю я про себя, хотя сегодня и не суббота.
Затем перехожу к другим вопросам.
Тони умер вчера пополудни, ровно через сутки после того, как Димов
стал владельцем записи. Он почувствовал себя плохо в кафе "У болгарина",
где они с Вороном выпивали, и вскоре после этого скончался. Врач,
обслуживающий на дому сотрудников Центра, - эмигрант с большой плешивой
головой, в темных очках, - констатировал разрыв сердца вследствие
злоупотребления алкоголем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27