«С прискорбием уведомляю Вас, что единственная информация, которую я могу представить о почтенном мсье Аполлинере, ограничивается фактом, что эта бесчестная личность после трех месяцев Пребывания у моих родителей улетучилась однажды ночью на английский манер, не расплатившись, что заставило мою бедную проливать горькие слезы. Вы только представьте: по меньшей мере сто франков в 1899 году!
Вот Вам облик этого господина, о котором Вы собираете сведения, самый обычный мошенник, и ничего больше! Тогда как имеется столько порядочных, честных бельгийцев, которыми никто не изволит интересоваться. Что касается адреса моей сестры, то я не вижу оснований давать его, а пересылаю ей Ваше письмо.
Ж. Констан»
Трудно отказать в правоте добропорядочному бельгийцу, случай был довольно неприятный. Молодой поэт взял это происшествие за основу литературного произведения, для юношеской штучки под названием которая, как говорится, никогда не увидела огней рампы.
Приехав из Ставло в Париж, братья Костровицкие поселились с матерью в небольшой квартире на улице Амстердам, живя скромно, даже иногда чересчур скромно. Это был, пожалуй, самый тяжелый период в жизни Аполлинера. Беззаботное детство, школьные успехи, отличия и похвалы сменились надоедными домашними заботами; денег все время не хватало, Альбер еще не кончил школу, надо было думать о заработке, а найти его иностранцу без всякой профессии было нелегко. Альбер какое-то время продает театральные билеты в частном агентстве, Вильгельм занимается тем, что подвернется: пишет фельетоны для какого-то посредственного журналиста, который печатает их под своим именем, подсовывает какому-то директору театра, просиживает целые дни и библиотеках, начинает роман, влюбляется в семнадцатилетнюю сестру своего товарища.
Линду Молима да Сильна. Разумеется, мадемуазель получает от молодого поэта соответствующие выражения чувств в виде многочисленных стихов, которые ныне можно увидеть в полном собрании сочинений Аполлинера. Шепелявая Линда, Линда, так называет ее в одном из произведений, видимо считая этот недостаток речи особой прелестью данной девицы. Это, пожалуй, наиболее литературное, выдуманное чувство в его жизни. Да и кто из юнцов не влюблялся в сестру своего приятеля! Молодой Вильгельм явно томится, пытается заполнить свою парижскую жизнь, подчинить ее себе и согреть более теплыми чувствами.
В Молина да Сильва он нашел приятеля, в доме его родителей, так же как в доме Никосии, нашел второй родной дом, более родной, чем собственный, с милым отцом, очаровательной матерью и двумя ровесниками. Его восхищают ужины за общим столом и вечерние беседы, в которых он принимает живое участие, посвященный во все семейные тайны. Юмор, ум и вежливость делают его желанным и почти ежедневным гостем. Литературные дарования его находят здесь признание, мсье Молина просит Гийома написать предисловие к его руководству: «Как быть элегантным и владеть хорошими манерами», которое он готовит для своих воспитанников, и молодой Костровицкий справляется с этим заданием на редкость хорошо.
Линде надо было быть исключительно уродливой и непривлекательной девицей, чтобы ею в этих условиях не увлекся юнец — молодой, впечатлительный и влюбчивый, как раз никем не занятый и ищущий тем для стихов. А Линда хороша собой, даже очень хороша, если поэтические восторги Вильгельма не слишком преувеличены. В стихах, посвященных ей, можно найти подробности, позволяющие набросать примерный портрет этой девушки: бледная, черноволосая, несколько грустная, во всяком случае редко улыбающаяся, стройная, слегка сутулящаяся, из-за чего ее внешность имеет болезненную и одухотворенную привлекательность. Так что лишь в стихах о Линде найдет место столько раз повторенное слово душа, которое созревающий и становящийся все более современным поэт вскоре оставит, притом навсегда, в литературных запасниках. Варьируя тему «Линды», Вильгельм Костровицкий пробует самые различные поэтические формы, начиная от анаграммы, которая еще не раз появится в его поэтических шутках, и кончая искусным рондо; даже в выборе тем он следует канонам старых мастеров, имеются там и угрозы отвергнутого влюбленного, о котором она когда-нибудь пожалеет, да будет уже поздно, и злая дева, и горацианско-ронсаровское предвидение старости,, которая лишит красоты прекрасную ныне деву, и рассказец в стихах для увеселения избранницы, и мелодраматическое уверение, что во время ее отсутствия он «как собака придет скулить к ее дверям». Письма, посылаемые Линде во время летнего отдыха, выдержаны в духе шутливой галантности и почтительной чувствительности, эти попытки завоевать расположение мадемуазель Молина следует расценивать как литературную вату, заполняющую пустоту строф в ожидании более искренних рифм.
Дружба с семейством Молина да Сильва вносит что-то новое в жизнь поэта. Культурная семья, которая может гордиться почетным происхождением от старинного рода испанских евреев, осевших во Франции в период инквизиции, пробудила в Аполлинере уже никогда потом не остывающий интерес к экзотическому еврейскому фольклору, который не раз будет будоражить его воображение, возвращаясь в качестве фона, главной темы либо одного из элементов его стихов и прозы: в «Иере-сиархе и К0», в рейнских стихах и в повести «Убийство поэта». Гетто Праги и немецких городов то и дело всплывают на поверхность памяти, во время каждого пребывания в Амстердаме он будет заглядывать в живописные еврейские кварталы, в Париже к числу традиционных прогулок с Сандраром будет принадлежать посещение улицы Розье, а отрывок из «Зоны», в котором он скорбит над бедными старыми еврейками в париках и эмигрантами, отправляющимися в широкий мир с красной периной, один из самых волнующих в его творчестве.
Пребывание на берегах Рейна возвращает молодому поэту материальную беззаботность, вводя его в пленительный мир достатка, элегантных манер и даже некоторой роскоши. Новый пейзаж, новые люди, много свободного времени и путешествий, благодаря которым он довольно основательно знакомится с Германией и Прагой, создают великолепные условия для развития таланта. Встреча с Лини Плейден является поворотным пунктом и его жизни и поэзии. Любовь, страдание, грусть, которые все в новых и новых вариантах будут звучать в поэзии Аполлинера, впервые достигнут здесь мужской зрелости, зазвучат голосом глубоким, как колокол среди взгорий.
Мысль об Алии не оставляет Аполлинера и по возвращении из Лондона. Ее красота царит над ним неустанно, раздирающая тоска овладевает им, как только он остается один, грызет его, издевается, насмехается над его бессилием.
Так проходит зима. А когда в мае поэт снова садится на корабль, отплывающий к белым скалам Дувра, решение уже окрепло: он похитит Анни. Если родители против него, то она даст себя уговорить, не сумеет противостоять его воле. Но Анни обезопасила себя. Она не только не соглашается на похищение, но и выдвигает свой контрпроект, романтический, поражающий, отчаянный для такой холодной, придерживающейся приличий девушки: она уезжает в Америку, Воистину, говоря библейским языком, велик был ее страх отдаться в руки Гийома, если она решила пересечь грозный океан, лишь бы бежать его просьб, молений и бурной, пугающей ее любви. Когда Анни, подгоняемая известием о приезде Аполлинера, является в посредническое бюро, там как раз имеется место гувернантки в богатом американском доме. Она соглашается, дело уже решено. Гийом первоначально этому не верит, смеется над ее детской затеей, но в голосе его уже смятение, он чувствует, что решение Анни серьезно, что его уже не удастся переменить. Он предполагает дать решающий бой, снова уводит Анни в Гайд-парк, хочет поговорить с нею на лоне природы, которая уже однажды, на берегах Рейна, содействовала его намерениям. Он рассказывает возлюбленной о своих литературных успехах, читает новые рейнские стихи, рожденные чувством к ней, навеянные ее присутствием, а потом воспоминаниями и разлукой с нею. Необычный тон его голоса трогает Анни, он звучит, как жалоба, как вопль о помощи, как мольба. Она не пытается даже понять смысла этих стихов, отдельные слова, уловленные ею на слух, настраивают ее лирически и обезоруживают... Май, Рейн, колокола, лодки, девушки, стоящие на берегу, и наша любовь тоже со смертью смешалась, спокойной ночи, друзья, я уже слышу плеск весел— мое сердце так страдает, будет лучше, если умру... Анни внимательно вглядывается в лицо Гийома. Почему он полюбил так именно ее, размышляет она. Как тяжело было бы жить с ним в Лондоне, в Париже. Где бы они жили? А дети их, говорили бы они по-французски или по-английски? Разумеется, она воспитала бы их в протестантском духе. Отец купил бы им маленькие в кожаном переплете Библии. Нет, отец никогда бы не согласился. Анни, очнись, сейчас или никогда, сейчас ты должна сказать о своем решении.
Через две недели отъезд. Мать уже вышивает монограммы на ее новых ночных рубашках, их много, целый комплект, но она не выходит замуж, она уезжает одна в долгое и опасное путешествие, может быть, уже не вернется. Какой будет она, эта Америка? Наверняка ей будет тоскливо, но сначала всегда так бывает, привыкнет. Гийом поднимает опущенную голову девушки. Он знал, чувствовал, что его стихи растрогают ее, приблизят к нему, помогут выиграть дело. В этот момент Анни кладет ладонь на его руку и голосом, полным грусти и нежности, говорит: «Через две недели отплывает мой корабль в Америку...»
Бороться за чувство, да, это стоит труда, даже долгие годы, но бороться, когда ты смешон, дело трудное, влюбленный часто бывает смешон, ах как это мешает. На сей раз нечего хитрить с собой — его не любят. А если и любят, то так робко, без веры и преданности, что игра не стоит свеч. Но если бы во г сейчас она сказала ему: останься, будем вместе,— несмотря на эту горькую и только сейчас осознанную истину, он остался бы с нею, не колеблясь ни минуты, так долго он ждал, так дорого заплатил за ожидание. До отъезда он пошлет приятелю Репе Дализу упрямое письмо, которое все держится на обманутом мужском самолюбии: «Я провел в Лондоне чудесный месяц...»
Увидеться больше им не довелось. Она навсегда скрылась за океаном, бегство удалось даже слишком. Америка стала для Анни тем, чем монастырь для других девушек. Воспоминание об Анни долго еще не оставит Аполлинера, по отсутствие вестей и незнание условий, и которых она живет, убийственно действует на чувство. Воображение рисует ему Анни каждый раз по-другому, по все более зыбким, все труднее уловимым становится ее образ. Стихотворение «Анни» — это грустная шутка над уходящей любовью. Что их еще соединяет, ну что? Цветок? Облако? Оторванная пуговка?
Ни путниц на нем и нет бутонов в сердце, Поскольку эта дама меннонитка. Я сам без пуговиц, сам на живую нитку. Мы с этой дамою единоверцы
Годы идут, от Анни остается только след в сердце, но ее таинственное решение, ее безвестное исчезновение не дают покоя Аполлинеру.
Совершилась еще одна необычная вещь в его жизни. Анни будет возвращаться и его стихах, но самый великолепный памятник ей поэт воздвиг в «Песне несчастного в любви». Достаточно было бы ее одной, построенной как-то неясно, создававшейся обрывками в разные периоды и доныне смущающей критиков, но такой богатой по чувствам, такой волнующей, много говорящей, смятенной и ироничной, влюбленной и полной отрешенности, боли, безумия и сдержанности, достаточно было ее одной, чтобы навсегда прославить поэта:
Июнь, мне обжигает пальцы рук Твое светило—огненная лира. По моему Парижу весь маршрут Певучее безумство озарило И не хватает духу сгинуть тут.
Воскресный день тягуч до тошноты Шарманки во дворах с утра пораньше
Мяукают уныло, как коты.
И, повторив наклон Пизанской башни,
С балконов свешиваются.
По вечерам Париж лакает джин. Трамваи в электрическом блистанье, С зелеными сигналами вдоль спин, Записывают, как на нотном стане, На линиях безумие машин.
Кофейни, сквозь вечерний дым и гам, Поют любовь простуженным сифоном, И голосами скрипок и цыган, И плясуном по пояс обнаженным — Любовь к тебе, что прежде пел я сам.
Я вспоминаю для королев, И гимн рабов, бросаемых муренам, И предков незатейливый напев, И песнь, которую поют сиренам, И ту, что напевают охладев
Отъезд Анни подсказывает ему замысел стихотворения «Эмигрант из Лэндор-роуд» — Лэндор-роуд это название улицы, где жила с родителями Анни.
Я завтра отплыву в Америку, и там,
В лирических пампасах, Подзашибу деньгу, и не вернусь к теням И к улицам, где я так долго пас их
Это ностальгическое, захватывающее кажущимся холодом и неподдельной широтой дыхания, одно из самых известных стихотворений Аполлинера, особенно в Польше. Начало его, звучащее в каких-то удивительно тревожных тонах, было особенно любимым у молодых поэтов межвоенных лет:
Со шляпою в руке, не говоря ни слова, Вошел он в ателье придворного портного, Который только что с усердьем неизменным
Оттяпал головы моднейшим манекенам
Узнала ли Анни когда-нибудь, как прославились стихи, которыми мы обязаны ее жестокости и девическому упрямству? Неужели никогда не пожалела о той минуте, когда сказала ему последнее «прощай», когда он, после вторичного приезда уезжал с Виктория-стейшн, на этот раз провожаемый ею и напутствуемый с полной облегчения, свободной сердечностью, за которой уже не стояло никакого завтра?
И это отнюдь не обычно принятые риторические вопросы. Уже упоминаемый в связи со ставлосскими поисками Робер Гоффен получил на них ответ от самой Анни Плейден, которую ему удалось отыскать спустя сорок два года после разлуки с Аполлинером и двадцать восемь— после смерти поэта. Она все так же жила в Америке, вышла там замуж, овдовела и на закате жизни, так же как и в расцвете ее, снова поступила гувернанткой в богатый калифорнийский дом. Удивление старушки, вызванное тем, что какой-то иностранец разыскал ее, чтобы выспросить об интимных делах юности, не имело границ. По какому праву незнакомец требует от нее пояснений, касающихся ее отношений с тем, кого, как ей сказали, уже давно нет в живых? С молодых лет она была особой скромной, держалась всегда в стороне, привычная к этому хотя бы в силу своей профессии. Что она сделала, что сейчас нарушают ее старческий покой, треплют ее доброе имя? Она не знает, что ее имя знаменито среди любителей поэзии Аполлинера. Не знает, что тот, кто тогда только еще начинал свою поэтическую карьеру, увенчан лаврами прижизненно и посмертно. Ничего не знает. Ее беспомощность, ее растерянность подобны мольбе о пощаде. И вот сейчас, когда, казалось бы, уже ничего не остается делать, как только до могилы исполнять свои обязанности гувернантки, надо совершить работу, за которую никто не берется с легким сердцем: переворошить свою биографию и придать фактам иное звучание, переоблачиться и предстать перед вечностью, уготованной ей независимо от ее воли, человеком, некогда влюбленным в нее до беспамятства. Освоиться с посвященным ей поэтическим завещанием.
Возрождается к жизни старая отмершая ткань душевного разлада и тревоги, возвращается зловещее и много лет подавляемое в глубине сознание причиненной другому боли, снова вырывается крик самозащиты перед тем чужим, страстным, неподходящим для нее человеком. Когда-то она утешала себя тем, что это театр, что чувство это не серьезно, во всяком случае не дает никакой прочности, а этакое галльско-славянское безумие. И вот приходится капитулировать: значит, молодой поэт был гениальным поэтом, а любовь его была настоящей, и только она, она одна в этой троице была самой ненадежной, самой разочаровывающей. Во всяком случае, так это выглядит во временной перспективе. Но она же полагалась на интуицию молодой девушки, прислушивалась к ровному биению своего сердца, и ей не в чем себя упрекнуть. Разве жизнь ее и без того не была тяжелой?
Одни разочарования и ошибки. Одиночество, отрешенность, тяжелая и неблагодарная работа.
Получив первое письмо от бельгийского поэта, который со множеством извинений, но вместе с тем настойчиво молит ее ответить, она ли это, та Анни Плейден, образ которой преследовал поэта в «предвечернем тумане в Лондоне», она отвечает ему в письме, выдающем величайшее волнение:
«Сударь!
Ваше письмо, которое я получила вчера, явилось для меня полной неожиданностью. Сколько раз за все эти годы я думала о Вильгельме Костровском (!), сколько раз задавалась вопросом, жив ли он. Но никогда не представляла, что когда-нибудь о нем услышу. Как это необычно!
Я познакомилась с Гийомом в 1901 году, в то время я совершала путешествие по Франции и Германии в обществе мадам Ц. Хольтерхёф, ее дочери, графини Миль-гау и дочери графини — Габриэль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32