Требовали искусства сурового и дисциплинированного. А тем временем даже не заметили, как первые кубистические картины критики стали называть лирическими фактами. Сухость, приписываемая нескольким, неизменно появляющимся в кубистических картинах, предметам домашнего обихода — пачка сигарет, бутылка, коробок спичек, яблоки, гитара,— была кажущейся. Весь мир, силой впихнутый в эти внешне объективистские, а на самом деле очень интимные натюрморты, распирал отведенные ему рамки, взрывался, требовал от зрителя удвоенной, компенсирующей дозы лиризма. Не от всех дождался он взаимности, но уж дорвавшись, познал эти чувства с избытком. Любовь или ненависть, но только не безразличие — кубизм «изблевал теплых», как Иегова из Ветхого Завета: «... но поелику ты тепл — изблюю тебя из уст моих». Те, кто его ненавидел, автоматически были выброшены с автострады возникающего искусства на сельские ослиные лужайки над журчащими ручейками.
Кубизм можно было преодолеть, но его нельзя было обойти.
Патетический миг присутствия при родах кубизма связан с одним забавным инцидентом, в котором был замешан Аполлинер. Инцидент этот, хотя и не очень важный, приводится несколькими мемуаристами, передается из уст в уста и переносится с бумаги на бумагу позднейшими авторами, так как является колоритным дополнительным материалом для характеристики среды. Кроме того, Он показывает нам живого Аполлинера с его забавной обидчивостью, несколько инфантильной, с оттенком буффонады и уже пониманием факта современной рекламы, к которой вынуждены будут прибегать в этом новом, двадцатом веке и люди искусства. Аполлинер решил драться на дуэли. И так настаивал на своем решении, несмотря на уговоры друзей, что потребовалось наконец послать двух секундантов к виновнику инцидента. Им был журналист, некий Макс Деро, который в своей статье, названной «Карнавал и поэты», якобы задел Аполлинера непочтительной шуткой. Дело не стоило выеденного яйца, но в Аполлинере проснулся рыцарский дух и обидчивость итальянских или польских предков: он решил драться, и при этом во что бы то ни стало. Два посланных им секунданта, Макс Жакоб и Жан де Митти — величайший сноб, враль и любитель Бурже,— в результате полной покорности мсье Деро, который с готовностью принял все предъявленные ему условия, лишь бы не сходиться с кровожадным поэтом у барьера, привезли наконец Аполлинеру сатисфакцию, но с некоторым небольшим добавлением: добавлением этим был счет, ныне уже исторический, который представил поэту так называемый второй секундант, то есть Макс Жакоб, за расходы, понесенные в ходе акции, связанной с восстановлением чести пострадавшего. Вот несколько строк из этого счета:
день первый
9 часов — кофе для второго секунданта
10 часов —коробка спичек для второго секунданта, который забыл спички дома
11 часов — булка для секунданта, вынужденного пропустить завтрак
12 часов — газета для секунданта, который ждет и скучает
5 часов — второй секундант приглашает на аперитив первого секунданта
и т. д. и т. д.
Как видим, суммы не очень большие, шутливый тон документа обнаруживается с первого взгляда, и все же этот счет стал причиной длительных препирательств и даже явного замутнения отношений между приятелями.
Дело в том, что Аполлинер не любил платить, да еще за кого-то. Вечно в поисках денег, постоянно без гроша в кармане, он принципиально не одалживал никому, и, хотя никто открыто не называет его скупым, тем не менее приятели отлично знают эту его слабость. Знает о ней, разумеется, и Макс Жакоб, автор этого счета, предъявленного, конечно, в шутку. Злые языки рассказывают, что на этот раз Аполлинера покинуло врожденное чувство юмора, он стал оспаривав некоторые расходы, обвиняя Жакоба в мотовстве за чужой счет, и до сих пор точно неизвестно, оплатил он этот счет или нет. Во всяком случае, счет официально фигурирует в биографиях обоих поэтов, так же, как вошли в историю знаменитые счета Бальзака.
Разумеется, это не изменило характера их дружбы. Хорошая шутка, не более того. Еще не раз Макс Жакоб будет иметь возможность дуться на Аполлинера, взять хотя бы длиннющий обмен записочками и мнениями по поводу протекции мадам Рашильд, в публикации романа Жакоба на страницах «Меркюр де Франс». Аполлинер занимался этим не очень ревностно, оттягивал дело, давал уклончивые ответы. Наконец Жакоб пожаловался кому-то из приятелей, что Аполлинер увиливает и проявляет недоброжелательность. Ныне, когда мы знаем из биографии Альфреда Жарри неприязненное и оскорбительное отношение Рашильд к Аполлинеру, нам легко понять положение того, кого просили составить протекцию у не расположенной к нему покровительницы. Вот каким образом пустяковые события входят в историю и приобретают вес свидетельств.
В то время, как творится история, друзья художники совершают открытия, обижаются, пишут, рисуют, развлекаются, бездельничают, любят и балуются наркотиками,— Аполлинер все еще остается бездомным. Хотелось бы сказать: на ходу он завоевывает себе известность, на ходу завязывает дружеские отношения, на ходу царствует. Это период, когда он, точно Вечный Жид из новеллы, включенной позднее в сборник «Иересиарх и К0», вынужден даже и любить-то на ходу. Бездокность способствует привычкам, с которыми поэт не расстанется и позднее, когда, наконец, заживет своим домом Привычке к долгим прогулкам, фланированию. Так что название одной из его книг, («Фланер обоих берегов») станет его прозвищем, которым часто будет награждать его будущее.
Но вот однажды Аполлинер поселился в своей, по-настоящему своей квартире на маленькой уличке, носящей название Леони, переименованной вскоре на Эннер, недалеко от Пигаль.
Этот факт никак не отразился на образе жизни. Все еще он будет подолгу не бывать дома, все еще будет простаивать с людьми, все так же ему будет трудно закончить интересный разговор и так же трудно будет покинуть чужой дом. Но уже скоро, уже где-то вот-вот, явится нечто новое и грандиозное: любовь, счастливая любовь. Не будем пока что заглядывать в ее горький конец
Квартира на улице Эннер была небольшая, мать обставила ее для Вильгельма мебелью, лишней в Везине. Тяжелый бретонский громадина буфет, обширная кровать; мебель эта вызвала дикий восторг богемы, когда орава в первый раз явилась сюда, чтобы обозреть жилье приятеля. Разве что один Макс Жакоб растроганно смотрел на уродливые дубовые сооружения в бретонском, скорее в псевдобретонском вкусе: они напоминали ему родную Бретань, дом отца, бедного портного из Кемнера, вкус белых сыров и соленого бретонского масла, знакомый парижанам лишь по летним каникулам. Оглядевшись, богема признала, что, как бы то ни было, пусть квартира смешновата, и уж никак не подходит художнику и свободной творческой натуре, ее все же можно счесть местом, где все мы будем чувствовать себя как дома. Но Аполлинер оказался неумолим: совершенно серьезно и даже с какой-то злостью он запрещал бросать на пол окурки и мусор, в особенности же противился — чем привел общество в полное замешательство — тому, чтобы сидели на его кровати. Его пытались высмеивать, но так уж впредь повелось: Аполлинер хочет иметь в квартире чистоту. Аполлинер не разрешает у себя своевольничать, Аполлинер ведет себя в доме как обычный, скучный буржуа. А когда это повелось, каждый мог иметь на свершившийся факт свой собственный взгляд, хозяин же оставался при своем.
Был май, когда Пикассо, возвращаясь с выставки, которую для него устроил Кловис Саго, сказал Аполлинеру с самой серьезной миной: «Я только что встретил у Саго для тебя невесту». Заинтригованный Аполлинер помчался к Саго. Там он увидел маленькую, очень худую барышню с двумя темными косами за спиной и треугольным личиком эльфа. Выглядела она необычайно молодо, почти пансионерка, и звали ее Мари Лорансен. Она рисовала. Знакомство ее с Кловис Саго было знакомством начинающей художницы с маршаном, который, может быть, когда-нибудь купит ее картину. Аполлинер поразглядывал барышню, немножко поговорил с нею и влюбился без памяти. Из воспоминаний, резко отличающихся друг от друга, видно, что объект его чувств был существом очаровательным и одновременно невыносимым, по сохранившимся снимкам можно судить о ее красоте, настолько отличной от красоты Анни, как только может быть отлична нордическая девушка от маленькой парижанки. Тонкие запястья и щиколотки, талия такая узкая, что ее можно обхватить двумя ладонями, вся гибкая и подвижная.
При разговоре оказалось, что язык у нее острый и безжалостный. Рассуждает как будто немножечко суховато, чувства держит в узде, независима, надменна, не даст себя никому запугать и без колебания прибегает к сочным выражениям. И при этом такая способная художница! Аполлинер как будто все еще не верит своему счастью: а вдруг да окажется, что все это произошло только в его мечтах?! Но нет. Мари обосновывается у него, нежная, хотя все еще сдержанная в своих чувствах, жадная к жизни, хотя в определенных границах, одновременно и хороший товарищ и приятельница. «Веселая, шутливая, это маленькое солнце, это я в женском воплощении!» — говорит он о ней с восторгом. И действительно, поразительно, как они похожи. Именно это сходство, трогающее и словно бы дарованное свыше в минуты гармонии, порождает острые стычки в те моменты, когда эти две родственные, независимые натуры сталкиваются в споре: эгоизм, гонор, неуступчивость постоянно высекают искры, придавая остроту их любви в первые годы и нанося раны, которые все тяжелее заживают,— в последующие. Ее личико, сосредоточенное в серьезные минуты, смуглое — сказывается креольская кровь,— с торчащими скулами, пухлыми губами и как будто чуточку косящим взглядом живых, больших глаз, окаймленное путаницей кудрявых волос, словно дразнит, насмехается!.. Один из друзей Аполлинера, Рувер, говорит, что Аполлинер был особенно неравнодушен к этому типу девичьей красоты. Разбуженные желания и уже познанные чувства, при этом полное отсутствие последовательности, неустанные поиски и надежды на небывалое; независимость молодости, недоверчивость, непрестанные строптивые выходки и пренебрежение даже к самой ценной добыче, которую подсовывает жизнь. Такова и Мари. Из-за мадемуазель Лорансен Аполлинер будет страдать почти так, как если бы это была связь пожилого мужчины с молоденькой, капризной девицей, а ведь их разделяло всего каких-то пять лет.
Обстоятельства, связанные с встречей с Мари, были повторены в полуавтобиографической книге, которую он напишет перед самой войной, в «Убийстве поэта»:
«Потом он повернулся к Крониаманталю и сказал:
— Я видел вчера твою жену.
— Кто это такая? — спросил Крониаманталь.
— Не знаю, я видел ее, но я ее не знаю, это настоящая девушка, такая, каких ты любишь. Лицо смуглое и детское, какое бывает у девушек, созданных причинять страдания. Ее обаяние, руки, которые тянутся к тебе, чтобы оттолкнуть во всем этом нет всего того, чего так сторонятся поэты, поскольку это мешает им мучить. Видел твою жену, говорю я тебе. Это и уродство и красота; как все, что нам сейчас нравится.
У нее вкус лаврового листа».
Когда Мари Лорансен встречает Аполлинера, ему двадцать семь лет, ей двадцать два, а выглядит она еще моложе. Живет она вместе с матерью в солидном буржуазном квартале Отёй, расположенном далеко от центра Парижа, но уже тогда элегантном и тихом. Мать и дочь ведут спокойный и очень скромный образ жизни, они одиноки. Самое удивительное в этой встрече поэта и молодой художницы то, что Мари также незаконнорожденный ребенок, ее отец вроде бы человек с хорошим воспитанием, занимающий высокий пост (видимо, в то время царит мода на таких незаконных отцов), но отношение к этой семейной истории в доме на улице Лафонтен носит болезненный характер и ее стараются обходить молчанием. Мадам Лорансен ведет жизнь замкнутую и добропорядочную, излюбленное ее занятие — вышивание, за которым она проводит долгие часы в кресле. Кто бывал когда-нибудь у Лорансен, говорят, что немного было в Париже таких милых домов. В нем царила строгая скромность, типичная для нравов Нормандии, откуда была родом Мари, мадам Лорансен, вышивая, напевала старые нормандские баллады, в светлой веселой мастерской тонким девичьим голосом пела Мари, одетая в рабочий халат, усердная, упрямая и самолюбивая. На вышитой мадам Лорансен подушке дремала кошка Пуссикет, которая вошла в историю благодаря шутке Мари. Это было в самый разгар кубистических сражений,— создавались школы, попутно с оживленной практической работой развлекались теоретизированием и фабрикованием названий. Мари, когда ее спросили о творческом пути, не моргнув глазом поделила его на «период Пуссикет», «период финтифлюшек» и еще несколько, выдержанных в том же тоне: женская прелесть и независимость шутки как-то не затерялись в гуще более важных событий той поры.
И вот поэт и художница на всех приемах и каких-либо встречах появляются вместе. Пройдет много времени, прежде чем друзья свыкнутся с этим. Аполлинер, не расстающийся с Мари, остепенившийся, влюбленный, не спускающий с нее глаз! Мари Лорансен не встречает у них симпатии. Главные ее противники — женщины, шокированные ее бесцеремонными выходками, коюрые самым неожиданным образом уживаются с благовоспитанностью девицы из хорошей семьи. Проникнув в клетку, где живет порода зверей, ведущих совсем иной образ жизни, Мари Лорансен входит в эту жизнь с холодным любопытством, свойственным ее натуре; она приглядывается, прислушивается — и не принимает участия, раздражающе обособленная, не выказывает ни малейшего желания вжиться в эту среду, и ничего не предлагает ей, кроме рисуемых ею забавных картинок, к которым все относятся, как к пустячкам, и неудержимого желания разглядывать этих людей вблизи.
Разумеется, это вызывает сопротивление. Прекрасная подруга Пикассо, Фернанда Оливье, чувствует себя оскорбленной бесцеремонным любопытством молодой дебютантки; не первый год связанная с Пикассо и его друзьями недоеданием, холодом, ожиданием успеха и презрением к недоброжелательным рецензиям, всем своим поведением она протестует против введения в круг посвященных этой пичужки, которая не только не прошла никакого боевого крещения, но ко всему еще, кажется, с пренебрежением относится к славному прошлому клана. Но Мари и не может больше ничего дать, у нее не хватает опыта, она ведет себя то деланно претенциозно, то чересчур свободно Фернанда Оливье помещает в своих воспоминаниях портрет Мари Лорансен, сделанный беспощадной женской рукой, она описывает ее «козье лицо с набухшими реками, близорукий взгляд, слишком близко поставленные глаза и острый пронырливый нос, всегда красный на конце, лицо цвета потемневшей слоновой кости, щеки, вспыхивающие от наплыва чувств, руки костлявые и сухие. Неестественная, она производила на нас впечатление позерки, не слишком умная, она выставляла себя как напоказ, следя за своими движениями в зеркале. Любопытная, хладнокровно заглядывала всюду, прикладывая к глазам свой лорнет».
Фотографии говорят нам нечто иное. И если даже в поведении Мари были раздражающие черты, то и ее физический облик должен был претерпеть в глазах недоброжелателей довольно значительные изменения. Разумеется, этот портрет куда ценнее, чем слащавая характеристика одной литературной дамы тех времен, Луизы Фор-Фавье, написавшей воспоминания об Аполлинере. Портрет Фернанды показывает и те мелкие трещинки, правда, весьма жирно ею прорисованные, на месте которых в будущем возникнут провалы в чувствах, каналы колебаний и разочарований.
Мари быстро созревает в этой среде, общение с художниками и любовь поэта формируют из нее женщину, прелестную и полную своеобразной привлекательности. Она сама художница, и это выделяет ее из числа самоотверженных женщин-невольниц, беззаветно преданных своим друзьям-живописцам, любовникам, мужьям. И все же ее прежний образ жизни не претерпевает больших перемен. Она никогда не переберется к Аполлинеру, живет по-прежнему с матерью и, пожалуй, ради матери сохраняет видимость приличия: посреди самого буйного веселья, рассудительная, она никогда не засиживается допоздна и возвращается в свой спокойный Отёй. В среде богемы она только гость, а богемный образ жизни не терпит половинчатости, особенно когда он сочетается с подлинной нуждой и лишениями. И хотя никто их не стыдится и не скрывает, но никто и не любит даровых зрителей. Разумеется, с Мари смирились, приняли ее в клан,— слишком дорог был всем Аполлинер. Сплетни вокруг подруги поэта носят чисто женский характер, психологически они понятны, но особенного значения не имеют. Сама Мари так поглощена рисованием и любовью, что, может быть, и не замечает самого очевидного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Кубизм можно было преодолеть, но его нельзя было обойти.
Патетический миг присутствия при родах кубизма связан с одним забавным инцидентом, в котором был замешан Аполлинер. Инцидент этот, хотя и не очень важный, приводится несколькими мемуаристами, передается из уст в уста и переносится с бумаги на бумагу позднейшими авторами, так как является колоритным дополнительным материалом для характеристики среды. Кроме того, Он показывает нам живого Аполлинера с его забавной обидчивостью, несколько инфантильной, с оттенком буффонады и уже пониманием факта современной рекламы, к которой вынуждены будут прибегать в этом новом, двадцатом веке и люди искусства. Аполлинер решил драться на дуэли. И так настаивал на своем решении, несмотря на уговоры друзей, что потребовалось наконец послать двух секундантов к виновнику инцидента. Им был журналист, некий Макс Деро, который в своей статье, названной «Карнавал и поэты», якобы задел Аполлинера непочтительной шуткой. Дело не стоило выеденного яйца, но в Аполлинере проснулся рыцарский дух и обидчивость итальянских или польских предков: он решил драться, и при этом во что бы то ни стало. Два посланных им секунданта, Макс Жакоб и Жан де Митти — величайший сноб, враль и любитель Бурже,— в результате полной покорности мсье Деро, который с готовностью принял все предъявленные ему условия, лишь бы не сходиться с кровожадным поэтом у барьера, привезли наконец Аполлинеру сатисфакцию, но с некоторым небольшим добавлением: добавлением этим был счет, ныне уже исторический, который представил поэту так называемый второй секундант, то есть Макс Жакоб, за расходы, понесенные в ходе акции, связанной с восстановлением чести пострадавшего. Вот несколько строк из этого счета:
день первый
9 часов — кофе для второго секунданта
10 часов —коробка спичек для второго секунданта, который забыл спички дома
11 часов — булка для секунданта, вынужденного пропустить завтрак
12 часов — газета для секунданта, который ждет и скучает
5 часов — второй секундант приглашает на аперитив первого секунданта
и т. д. и т. д.
Как видим, суммы не очень большие, шутливый тон документа обнаруживается с первого взгляда, и все же этот счет стал причиной длительных препирательств и даже явного замутнения отношений между приятелями.
Дело в том, что Аполлинер не любил платить, да еще за кого-то. Вечно в поисках денег, постоянно без гроша в кармане, он принципиально не одалживал никому, и, хотя никто открыто не называет его скупым, тем не менее приятели отлично знают эту его слабость. Знает о ней, разумеется, и Макс Жакоб, автор этого счета, предъявленного, конечно, в шутку. Злые языки рассказывают, что на этот раз Аполлинера покинуло врожденное чувство юмора, он стал оспаривав некоторые расходы, обвиняя Жакоба в мотовстве за чужой счет, и до сих пор точно неизвестно, оплатил он этот счет или нет. Во всяком случае, счет официально фигурирует в биографиях обоих поэтов, так же, как вошли в историю знаменитые счета Бальзака.
Разумеется, это не изменило характера их дружбы. Хорошая шутка, не более того. Еще не раз Макс Жакоб будет иметь возможность дуться на Аполлинера, взять хотя бы длиннющий обмен записочками и мнениями по поводу протекции мадам Рашильд, в публикации романа Жакоба на страницах «Меркюр де Франс». Аполлинер занимался этим не очень ревностно, оттягивал дело, давал уклончивые ответы. Наконец Жакоб пожаловался кому-то из приятелей, что Аполлинер увиливает и проявляет недоброжелательность. Ныне, когда мы знаем из биографии Альфреда Жарри неприязненное и оскорбительное отношение Рашильд к Аполлинеру, нам легко понять положение того, кого просили составить протекцию у не расположенной к нему покровительницы. Вот каким образом пустяковые события входят в историю и приобретают вес свидетельств.
В то время, как творится история, друзья художники совершают открытия, обижаются, пишут, рисуют, развлекаются, бездельничают, любят и балуются наркотиками,— Аполлинер все еще остается бездомным. Хотелось бы сказать: на ходу он завоевывает себе известность, на ходу завязывает дружеские отношения, на ходу царствует. Это период, когда он, точно Вечный Жид из новеллы, включенной позднее в сборник «Иересиарх и К0», вынужден даже и любить-то на ходу. Бездокность способствует привычкам, с которыми поэт не расстанется и позднее, когда, наконец, заживет своим домом Привычке к долгим прогулкам, фланированию. Так что название одной из его книг, («Фланер обоих берегов») станет его прозвищем, которым часто будет награждать его будущее.
Но вот однажды Аполлинер поселился в своей, по-настоящему своей квартире на маленькой уличке, носящей название Леони, переименованной вскоре на Эннер, недалеко от Пигаль.
Этот факт никак не отразился на образе жизни. Все еще он будет подолгу не бывать дома, все еще будет простаивать с людьми, все так же ему будет трудно закончить интересный разговор и так же трудно будет покинуть чужой дом. Но уже скоро, уже где-то вот-вот, явится нечто новое и грандиозное: любовь, счастливая любовь. Не будем пока что заглядывать в ее горький конец
Квартира на улице Эннер была небольшая, мать обставила ее для Вильгельма мебелью, лишней в Везине. Тяжелый бретонский громадина буфет, обширная кровать; мебель эта вызвала дикий восторг богемы, когда орава в первый раз явилась сюда, чтобы обозреть жилье приятеля. Разве что один Макс Жакоб растроганно смотрел на уродливые дубовые сооружения в бретонском, скорее в псевдобретонском вкусе: они напоминали ему родную Бретань, дом отца, бедного портного из Кемнера, вкус белых сыров и соленого бретонского масла, знакомый парижанам лишь по летним каникулам. Оглядевшись, богема признала, что, как бы то ни было, пусть квартира смешновата, и уж никак не подходит художнику и свободной творческой натуре, ее все же можно счесть местом, где все мы будем чувствовать себя как дома. Но Аполлинер оказался неумолим: совершенно серьезно и даже с какой-то злостью он запрещал бросать на пол окурки и мусор, в особенности же противился — чем привел общество в полное замешательство — тому, чтобы сидели на его кровати. Его пытались высмеивать, но так уж впредь повелось: Аполлинер хочет иметь в квартире чистоту. Аполлинер не разрешает у себя своевольничать, Аполлинер ведет себя в доме как обычный, скучный буржуа. А когда это повелось, каждый мог иметь на свершившийся факт свой собственный взгляд, хозяин же оставался при своем.
Был май, когда Пикассо, возвращаясь с выставки, которую для него устроил Кловис Саго, сказал Аполлинеру с самой серьезной миной: «Я только что встретил у Саго для тебя невесту». Заинтригованный Аполлинер помчался к Саго. Там он увидел маленькую, очень худую барышню с двумя темными косами за спиной и треугольным личиком эльфа. Выглядела она необычайно молодо, почти пансионерка, и звали ее Мари Лорансен. Она рисовала. Знакомство ее с Кловис Саго было знакомством начинающей художницы с маршаном, который, может быть, когда-нибудь купит ее картину. Аполлинер поразглядывал барышню, немножко поговорил с нею и влюбился без памяти. Из воспоминаний, резко отличающихся друг от друга, видно, что объект его чувств был существом очаровательным и одновременно невыносимым, по сохранившимся снимкам можно судить о ее красоте, настолько отличной от красоты Анни, как только может быть отлична нордическая девушка от маленькой парижанки. Тонкие запястья и щиколотки, талия такая узкая, что ее можно обхватить двумя ладонями, вся гибкая и подвижная.
При разговоре оказалось, что язык у нее острый и безжалостный. Рассуждает как будто немножечко суховато, чувства держит в узде, независима, надменна, не даст себя никому запугать и без колебания прибегает к сочным выражениям. И при этом такая способная художница! Аполлинер как будто все еще не верит своему счастью: а вдруг да окажется, что все это произошло только в его мечтах?! Но нет. Мари обосновывается у него, нежная, хотя все еще сдержанная в своих чувствах, жадная к жизни, хотя в определенных границах, одновременно и хороший товарищ и приятельница. «Веселая, шутливая, это маленькое солнце, это я в женском воплощении!» — говорит он о ней с восторгом. И действительно, поразительно, как они похожи. Именно это сходство, трогающее и словно бы дарованное свыше в минуты гармонии, порождает острые стычки в те моменты, когда эти две родственные, независимые натуры сталкиваются в споре: эгоизм, гонор, неуступчивость постоянно высекают искры, придавая остроту их любви в первые годы и нанося раны, которые все тяжелее заживают,— в последующие. Ее личико, сосредоточенное в серьезные минуты, смуглое — сказывается креольская кровь,— с торчащими скулами, пухлыми губами и как будто чуточку косящим взглядом живых, больших глаз, окаймленное путаницей кудрявых волос, словно дразнит, насмехается!.. Один из друзей Аполлинера, Рувер, говорит, что Аполлинер был особенно неравнодушен к этому типу девичьей красоты. Разбуженные желания и уже познанные чувства, при этом полное отсутствие последовательности, неустанные поиски и надежды на небывалое; независимость молодости, недоверчивость, непрестанные строптивые выходки и пренебрежение даже к самой ценной добыче, которую подсовывает жизнь. Такова и Мари. Из-за мадемуазель Лорансен Аполлинер будет страдать почти так, как если бы это была связь пожилого мужчины с молоденькой, капризной девицей, а ведь их разделяло всего каких-то пять лет.
Обстоятельства, связанные с встречей с Мари, были повторены в полуавтобиографической книге, которую он напишет перед самой войной, в «Убийстве поэта»:
«Потом он повернулся к Крониаманталю и сказал:
— Я видел вчера твою жену.
— Кто это такая? — спросил Крониаманталь.
— Не знаю, я видел ее, но я ее не знаю, это настоящая девушка, такая, каких ты любишь. Лицо смуглое и детское, какое бывает у девушек, созданных причинять страдания. Ее обаяние, руки, которые тянутся к тебе, чтобы оттолкнуть во всем этом нет всего того, чего так сторонятся поэты, поскольку это мешает им мучить. Видел твою жену, говорю я тебе. Это и уродство и красота; как все, что нам сейчас нравится.
У нее вкус лаврового листа».
Когда Мари Лорансен встречает Аполлинера, ему двадцать семь лет, ей двадцать два, а выглядит она еще моложе. Живет она вместе с матерью в солидном буржуазном квартале Отёй, расположенном далеко от центра Парижа, но уже тогда элегантном и тихом. Мать и дочь ведут спокойный и очень скромный образ жизни, они одиноки. Самое удивительное в этой встрече поэта и молодой художницы то, что Мари также незаконнорожденный ребенок, ее отец вроде бы человек с хорошим воспитанием, занимающий высокий пост (видимо, в то время царит мода на таких незаконных отцов), но отношение к этой семейной истории в доме на улице Лафонтен носит болезненный характер и ее стараются обходить молчанием. Мадам Лорансен ведет жизнь замкнутую и добропорядочную, излюбленное ее занятие — вышивание, за которым она проводит долгие часы в кресле. Кто бывал когда-нибудь у Лорансен, говорят, что немного было в Париже таких милых домов. В нем царила строгая скромность, типичная для нравов Нормандии, откуда была родом Мари, мадам Лорансен, вышивая, напевала старые нормандские баллады, в светлой веселой мастерской тонким девичьим голосом пела Мари, одетая в рабочий халат, усердная, упрямая и самолюбивая. На вышитой мадам Лорансен подушке дремала кошка Пуссикет, которая вошла в историю благодаря шутке Мари. Это было в самый разгар кубистических сражений,— создавались школы, попутно с оживленной практической работой развлекались теоретизированием и фабрикованием названий. Мари, когда ее спросили о творческом пути, не моргнув глазом поделила его на «период Пуссикет», «период финтифлюшек» и еще несколько, выдержанных в том же тоне: женская прелесть и независимость шутки как-то не затерялись в гуще более важных событий той поры.
И вот поэт и художница на всех приемах и каких-либо встречах появляются вместе. Пройдет много времени, прежде чем друзья свыкнутся с этим. Аполлинер, не расстающийся с Мари, остепенившийся, влюбленный, не спускающий с нее глаз! Мари Лорансен не встречает у них симпатии. Главные ее противники — женщины, шокированные ее бесцеремонными выходками, коюрые самым неожиданным образом уживаются с благовоспитанностью девицы из хорошей семьи. Проникнув в клетку, где живет порода зверей, ведущих совсем иной образ жизни, Мари Лорансен входит в эту жизнь с холодным любопытством, свойственным ее натуре; она приглядывается, прислушивается — и не принимает участия, раздражающе обособленная, не выказывает ни малейшего желания вжиться в эту среду, и ничего не предлагает ей, кроме рисуемых ею забавных картинок, к которым все относятся, как к пустячкам, и неудержимого желания разглядывать этих людей вблизи.
Разумеется, это вызывает сопротивление. Прекрасная подруга Пикассо, Фернанда Оливье, чувствует себя оскорбленной бесцеремонным любопытством молодой дебютантки; не первый год связанная с Пикассо и его друзьями недоеданием, холодом, ожиданием успеха и презрением к недоброжелательным рецензиям, всем своим поведением она протестует против введения в круг посвященных этой пичужки, которая не только не прошла никакого боевого крещения, но ко всему еще, кажется, с пренебрежением относится к славному прошлому клана. Но Мари и не может больше ничего дать, у нее не хватает опыта, она ведет себя то деланно претенциозно, то чересчур свободно Фернанда Оливье помещает в своих воспоминаниях портрет Мари Лорансен, сделанный беспощадной женской рукой, она описывает ее «козье лицо с набухшими реками, близорукий взгляд, слишком близко поставленные глаза и острый пронырливый нос, всегда красный на конце, лицо цвета потемневшей слоновой кости, щеки, вспыхивающие от наплыва чувств, руки костлявые и сухие. Неестественная, она производила на нас впечатление позерки, не слишком умная, она выставляла себя как напоказ, следя за своими движениями в зеркале. Любопытная, хладнокровно заглядывала всюду, прикладывая к глазам свой лорнет».
Фотографии говорят нам нечто иное. И если даже в поведении Мари были раздражающие черты, то и ее физический облик должен был претерпеть в глазах недоброжелателей довольно значительные изменения. Разумеется, этот портрет куда ценнее, чем слащавая характеристика одной литературной дамы тех времен, Луизы Фор-Фавье, написавшей воспоминания об Аполлинере. Портрет Фернанды показывает и те мелкие трещинки, правда, весьма жирно ею прорисованные, на месте которых в будущем возникнут провалы в чувствах, каналы колебаний и разочарований.
Мари быстро созревает в этой среде, общение с художниками и любовь поэта формируют из нее женщину, прелестную и полную своеобразной привлекательности. Она сама художница, и это выделяет ее из числа самоотверженных женщин-невольниц, беззаветно преданных своим друзьям-живописцам, любовникам, мужьям. И все же ее прежний образ жизни не претерпевает больших перемен. Она никогда не переберется к Аполлинеру, живет по-прежнему с матерью и, пожалуй, ради матери сохраняет видимость приличия: посреди самого буйного веселья, рассудительная, она никогда не засиживается допоздна и возвращается в свой спокойный Отёй. В среде богемы она только гость, а богемный образ жизни не терпит половинчатости, особенно когда он сочетается с подлинной нуждой и лишениями. И хотя никто их не стыдится и не скрывает, но никто и не любит даровых зрителей. Разумеется, с Мари смирились, приняли ее в клан,— слишком дорог был всем Аполлинер. Сплетни вокруг подруги поэта носят чисто женский характер, психологически они понятны, но особенного значения не имеют. Сама Мари так поглощена рисованием и любовью, что, может быть, и не замечает самого очевидного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32