Аполлинер протестует, отказывается от дальнейшего сотрудничества в газете; надо думать, что его уход вызвал вздох облегчения у сотрудников газеты, полных невежд в вопросах искусства.
Но слишком поздно, уже трудно было шутками и издевкой задержать ход событий, приходилось считаться с новой живописью, как с реальным фактом в жизни искусства; пламя новаторства перекинулось и на Германию и на Голландию, перебросилось оно и в Америку, где мода на абстракционизм не встретила ни малейшего отпора, она пришла извне, была проявлением чистого снобизма и вместе с тем в своих собственных оригинальных решениях была радикальней, чем в Европе; терять, в сущности, было нечего, поскольку американские художественные традиции были слабы. Вот почему многие европейские художники двинулись па завоевание Америки. Рисовальщик Шарль Гюар множество раз посещал Соединенные Штаты и, желая обеспечить себе комфортабельную жизнь в Париже, вывез из Америки жену-американку, а также и средства на содержание гостеприимного дома, где часто по вечерам появлялся Аполлинер. Дом Гюара как бы предвосхищал стиль, господствующий во многих современных парижских домах: французская кухня и французские культурные запросы сочетались с элементами американского комфорта, привносимыми одним из супругов из-за океана, комфорта, все более властно утверждавшего новый стиль в салонах, в разговорах, в воспитании детей.
Но в те времена дом Гюара казался исключением. И стиль этот очаровал Аполлинера.
Многие французские художники именно в Америке приобретают известность, там еще имелись возможности для завоевания места под солнцем в отличие от Европы. После смерти «таможенника» Руссо выставка его картин отправляется в Америку и получает там заокеанское крещение славой. Впоследствии почти все вновь вылупившиеся европейские таланты возвращаются из Нового Света готовыми гениями, оцененные в полной мере, точнее мерой золота, но высокая конъюнктура в живописи только-только начинала брезжить, настоящая коммерция развернулась к концу первой мировой войны, циники сказали бы — сразу после Вердена. Однако американский рынок с самого начала требовал ультрасовременных художников. Что касается Франции, то наилучшие перспективы в этом смысле открывались перед «группой из Пюто». Чех Купка, который постепенно эволюционировал в сторону самого крайнего абстракционизма, создавая свои характерные ритмы, блоки, красочные фуги, опирающиеся на собственную цветовую гамму, Мог рассчитывать в Америке на громкую славу, Марсель Дюшан, гениальный чудак, превыше денег и славы ценивший личную независимость и право на полное своеволие в искусстве, сделался идолом Нью-Йорка, после того как там была выставлена его абстрактная картина «Обнаженный, спускающийся по лестнице»; скульптор Бран-кузи послал за океан свои работы, встреченные в Париже без особого энтузиазма; немало знаменитых впоследствии имен в Америке сразу же завоевало себе признание.
Встреча с таким художником, как Дюшан, не могла не потрясти Аполлинера. Дюшан был известен как автор «Обнаженного, спускающегося по лестнице», и лишь после смерти поэта художник был признан одним из отцов сюрреализма; он деформировал обычные предметы, называя это «рэди мэд», ему принадлежит «Джоконда с усами», Зал дождя на выставке сюрреалистов, а для близких друзей и поклонников завел переносные музеи-чемоданы, где хранились его произведения, Когда читаешь уверения художников, переживших Аполлинера, в том, что он, «конечно, был бы с нами, с дадаистами, если бы не умер», или «был бы с нами, с сюрреалистами», невольно вспоминается судьба Марселя Дюшана, поражавшего сочетанием пафоса, подвижничества и гениальной фантазии, Марселя Дюшана, беспокойного и щедрого художника, но вызывающего порою протест своей не знающей границ издевкой и духом разрушения,— и тогда не без тревоги думаешь над утверждением «Аполлинер был бы с нами». Однако большинство тех, кто знал послевоенные высказывания поэта, особенно текст доклада «Новые веяния и поэты», говорят иное: «Он возвращался к классицизму, он сжился бы с ним».
К счастью, не нам делать за него выбор.
Аполлинер подружился с Франсисом Пикабиа, ставшим впоследствии сторонником Дюшана. Гийом испытывал слабость к Пикабиа, его поражали эксцентричные выходки этого капризного и переменчивого соратника Дюшана, который благодаря своему богатству мог позволить себе вести роскошный образ жизни, недоступный тогдашним представителям богемы, но и не будивший ни в ком зависти. Эта буйная молодежь умела трудиться во славу своего искусства и, несмотря на внешнюю беспечность, кровно была ему привержена, ей незачем было играть в скептиков или равнодушных. В живописи Пикабиа, особенно в одной из его ранних работ «Процессия в Севилье», обнаруживалась тенденция к абстракции. Но то, что у других было плодом серьезного труда, иногда блестящих, а иногда неуклюжих и вымученных, но, как правило, самостоятельных теорий, добытых потом и кровью, неудобоваримых и требующих бесчисленных корректив, возникало у Пикабиа стихийно, в беспечном порыве, без усилий. Вот почему перед полотном своего нового друга, названным «Каучук», Аполлинер стоял в некотором замешательстве. Его знания и интуиция, несомненно проявившиеся еще при знакомстве с творчеством Анри Руссо и Фернана Леже, сказались теперь ясно и недвусмысленно. Если недавно он еще колебался перед полотнами Делоне, то теперь он уже твердо знал: Пикабиа предает действительность ради своих сомнительных пристрастий, его собственные картины обращаются против него же, иллюзорностью своего существования они свидетельствуют против творца. Пикабиа был единственным, которого Аполлинер позволил себе подвергнуть в своих «Кубистах» суровой, хотя и дружеской критике: надо было, пока не поздно, наставить талантливого испанца на путь истинный.
Теоретикам по призванию, например, таким, как Делоне, самый стиль высказываний Аполлинера — высказываний поэта об искусстве — пришелся не по вкусу. Наблюдая усиливавшийся раскол в лагере кубистов, где возникали различные течения, где выступали группами и в одиночку, Аполлинер пытался сплотить кубистов; он инстинктивно чувствовал, что единство облегчит принятие новаторского течения публикой, которая все больше терялась среди нагромождения манифестов и программ. Однако Делоне коробила склонность Аполлинера к изобретению различных терминов, вроде «кубизм физический», «кубизм инстинктивный»... не нравился Делоне и термин «орфический кубизм», или «орфизм», которым Аполлинер определял свою собственную позицию. Все это Делоне обзывал литературщиной. И все же «орфизм» вошел в историю искусства, к нему причислили и Купку, так сказать, по аналогии. А сам Аполлинер продолжал неустанно знакомить публику с новым искусством.
Купка был интересной фигурой. Аполлинер, который не чурался художников из группы Пюто, представлявшей наиболее доктринерскую часть даже среди завзятых кубистов, заглядывал нередко и в мастерскую Купки, обитавшего в Пюто. Однако в первой части «Эстетических размышлений» о чешском художнике не упоминается вовсе; что касается второй части этой работы, где предполагалось уделить место всем новаторам, не попавшим в первую, то она вообще не успела появиться в свет. С Купкой Аполлинер, вероятно, беседовал о Праге, единственной славянской столице, с которой ему довелось познакомиться во время своих юношеских скитаний по тогдашней Австро-Венгрии. Купка в Праге посещал Академию изящных искусств и, как бы развивая фантастический мотив новелл из сборника «Иересиарх и К0», зарабатывал себе на жизнь, выступая в роли медиума во время спиритических сеансов. Пристрастившись в студенческие годы к дешевой метафизике «вертящихся столиков», Купка впоследствии перешел к более серьезным попыткам «постижения абсолюта», а последний период его жизни характеризуется уже полным отходом от материальной действительности. Чтобы объяснить некоторые черты характера Купки, следует напомнить о исключительной добросовестности и трудолюбии художника, которые даже побудили его во время работы над иллюстрациями к «Песне песней» изучить древнееврейский язык.
Художники из Пюто сделали местом своих сборищ мастерскую Жака Виллона. Виллон любил выпить, любил горячие теоретические споры об искусстве, он ввел в обиход позаимствованный у теоретиков Возрождения термин «золотое сечение». В Пюто бывал Глез, пожалуй, один из самых скучных спорщиков в лагере кубизма, автор «Портрета Нейраля», о котором мы уже говорили выше; он вместе с Дюамелем и Вильдраком основал литературную группу «Кретейское аббатство»; проездом заглядывали туда Лафрене и Леже, наведывался в Пюто и Пикабиа, однако очень скоро ему приелись тамошние сборища. Всем им уделил место Аполлинер в своих «Размышлениях».
Период усиленной активности Аполлинера-критика совпал со взлетом его поэтического вдохновения. В первом же номере «Суаре де Пари» он печатает «Мост Мирабо», стихотворение, особенно восхитившее его поклонников, стихотворение, поражающее своей простотой и чувством глубокой грусти об уходящих мгновениях. Стихотворение это много раз перекладывалось на музыку, его без конца цитировали влюбленные, читали с эстрады актеры, пели в парижских кабачках наравне с песнями Верлена. Аполлинер стал одним из самых популярных любовных лириков. Сдержанная горечь этого стихотворения была навеяна все ухудшавшимися отношениями с Мари Лораисен. В стихотворении «О тебе вещает прорицатель», напечатанном в том же номере журнала, уже возникает ведущий мотив — ироническое осмысление своей любви к Мари:
Я тебя зачал и создал.
Создал тебя навсегда,
И ты будешь, когда не станет меня.
Но мотив этот здесь еще насквозь лиричен, в нем звучит надежда на то, что чувство вопреки всему сохранится.
Ты останешься любимой в моем сознании ..
Разлука с Мари требует от поэта более сурового самоосознания, требует прозы, беспощадной к ним обоим, прозрачно ясной прозы, несмотря на обилие подтекста, такой прозой и будет «Убийство поэта».
Благодаря попечениям друзей «Суаре де Пари» продержался целых два года. Рене Дализ, секретарь редакции, все еще надеялся, что журнал, выходивший раз в два месяца, станет когда-нибудь авторитетным и уважаемым органом, приобретет несколько сотен постоянных подписчиков; но пока что финансовые заботы все более и более угнетают издателей. Сам Рене Дализ, впрочем, никогда не расставался с пачкой номеров «Суаре», зажатых под мышкой — еще недавно он точно так же носил с собой номера «Эко де ля Шин», на страницах которого отдавал дань своим юношеским увлечениям морем, а на его левом плече неизменно висел зонтик. Аполлинер как зачарованный смотрел на этот зонтик и по-прежнему забывал на конторке у мэтра связку книг, как когда-то забыл рукопись своей юношеской повести. Зато Дализ никогда не расставался с зонтиком, быть может, это был все тот же бессменный зонтик. Даже на вечеринках, кончавшихся курением опиума, после которых он выходил грустный, разочарованный, с затуманенной головой, он никогда не забывал о своем зонтике.
Дализ жаловался, что с каждым месяцем ему все труднее собирать пять луидоров, необходимых для оплаты типографии; создатели журнала пытались привлечь к участию в нем новых сотрудников в расчете на их богатство, что обычно вызывало смех людей, заподозренных в кредитоспособности, а мнимые меценаты, посулив золотые горы, неожиданно исчезали с горизонта, Андре Бийи в расчете на помощь некоего финансиста взял на себя денежный риск и стал главным редактором-издателем журнала. Не дождавшись обещанной помощи, Бийи постарался как можно быстрее сбросить с себя непосильное бремя и, влезши по уши в долги, перепродал журнал Аполлинеру, правда, на весьма джентльменских условиях. Произошло это примерно через два года после выхода первого номера «Суаре де Пари».
Но уважаемые господа редакторы не дают запугать себя призраком финансового краха, дружеское общение с лихвой вознаграждает их за временные трудности и заботы. Кроме обедов у Бати, устраиваются общие вылазки за город, незабываемые пирушки в Виль д'Авре и в Бийанкуре, в очаровательном кабачке на берегу реки.
Прежде чем усесться за стол. Аполлинер подробнейшим образом выспрашивал хозяина о марках и выдержанности подаваемых напитков, но один лишь Бати, «последний виноторговец», как с уважением называл его Аполлинер, умел по-настоящему угодить клиентам: там бутылка шамбертена оправдывала свою высокую цену— 7 франков, а рюмочка кло-вужо — 55 сантимов.
Во время коллективных прогулок за город редактора и сотрудники «Суаре де Пари» превращались в шайку расшалившихся мальчишек: всегда кто-нибудь опаздывал на поезд, всегда после выхода из вагона кто-нибудь пропадал, забравшись неизвестно куда. Мари Лорансен и Рене Дализ обычно хмурились, у каждого были свои причины для недовольства. Впрочем, у Рене Дализа это был хронический недуг, недаром поэт Тюдеск дал ему поэтичное прозвище «Разочарованный рыцарь», но иначе Дализ вести себя не умел. Мари тоже вечно казалась чем-то недовольной, было в этом, конечно, и что-то напускное — слишком уж легко переходила она от мрачности к песням, которые любила.
Эта мрачность совмещалась у нее с ненасытным интересом к жизни и страстью к парижским песенкам. Во время товарищеских обедов она обычно сидела рядом с Аполлинером и жадно набрасывалась на вкусные блюда. Ее тонкий, поистине французский профиль казался еще изящнее в раме черных кудрей; во время разговора она размахивает сильными костлявыми руками; это о них беспощадная Фернанда решила поведать потомству, что руки эти, мол, всегда были красноватыми, будто отмороженные. Но это были трудовые руки, руки, верно служившие ремеслу живописца. Хрупкая миниатюрная фигурка смуглолицей Мари необыкновенно подвижна — она легко поворачивается то к одному, то к другому своему застольному собеседнику. Она остроумна, быстра, впечатлительна. Стиль ее одежды тщательно продуман, на нее приятно смотреть. Она могла бы быть милым товарищем, если бы не постоянное напряжение, в котором чувствовалась готовность в любую минуту вступить в борьбу за свое место в жизни. Друзья Аполлинера твердо убеждены, что лучше проводить время в компании дам, у которых нет ничего общего с искусством, разве только то, что они спят с художниками. Молоденькие писательницы и художницы слишком уж корыстны. Им бы только преуспеть в жизни, эта деловитость — помеха в любви. Как-то Маркусси не без удовольствия рассказал друзьям, что на одной вечеринке он представил Мари богатого русского коллекционера — Щукина.
У Щукина вид был не слишком презентабельный. Он был невысокого роста и к тому же в день встречи с Мари явился закутанный в пестрое кашне, у него как раз болело горло. Иностранная фамилия, фамилия, как то часто бывает, когда представляешь кого-нибудь, была произнесена не очень четко, зато Щукин прекрасно знал, с кем его познакомили, ибо сразу же осыпал Мари любезностями и комплиментами. Однако Мари, введенная в заблуждение скромным обликом Щукина, решила отделаться от знаменитого коллекционера и не дала ему произнести ни слова. «Можете себе представить, как она взбесилась и как потом меня упрекала за то, что я не предупредил ее вовремя!» — заключил со смехом Маркусси. Нет, друзья Мари положительно не признавали за ней права занять свое место на старте в общей погоне за славой. Не потому ли, что Аполлинер в своих критических статьях слишком охотно давал ей фору?
Как раз в это время Аполлинер начинает посещать салон аристократки и покровительницы литературы графини Дебро, которая по-хозяйски распоряжалась журналом «Парфенон». В этом издании поэт опубликовал несколько стихотворений и первую главу повести «Радуга», которую, по замыслу графини, должны были продолжить шесть прочих завсегдатаев ее салона. Но оказалось, что коллективную повесть легче начать, чем продолжить. Вот почему следующие главы так и не были написаны. Франсис Пикабиа, который как-то попал в салон графини вместе с Аполлинером, хорошо запомнил этот визит и все, что было связано с ним смешного,—даже много лет спустя он любил вспоминать и высмеивать тогдашнюю склонность Аполлинера лобызать дамские ручки и вести со светскими красавицами вежливые льстивые разговоры о власти, любви и поэзии. А ведь Аполлинера в этом кругу и без того не только уважали, но и дивились ему; здесь множилась его слава. И этот, желавший всем угодить, падкий на литературную лесть ребенок упивался салонными похвалами. Он считал, что не следует пренебрегать салонами, что и они могут послужить его славе, помогут ему расширить круг читателей, добиться популярности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Но слишком поздно, уже трудно было шутками и издевкой задержать ход событий, приходилось считаться с новой живописью, как с реальным фактом в жизни искусства; пламя новаторства перекинулось и на Германию и на Голландию, перебросилось оно и в Америку, где мода на абстракционизм не встретила ни малейшего отпора, она пришла извне, была проявлением чистого снобизма и вместе с тем в своих собственных оригинальных решениях была радикальней, чем в Европе; терять, в сущности, было нечего, поскольку американские художественные традиции были слабы. Вот почему многие европейские художники двинулись па завоевание Америки. Рисовальщик Шарль Гюар множество раз посещал Соединенные Штаты и, желая обеспечить себе комфортабельную жизнь в Париже, вывез из Америки жену-американку, а также и средства на содержание гостеприимного дома, где часто по вечерам появлялся Аполлинер. Дом Гюара как бы предвосхищал стиль, господствующий во многих современных парижских домах: французская кухня и французские культурные запросы сочетались с элементами американского комфорта, привносимыми одним из супругов из-за океана, комфорта, все более властно утверждавшего новый стиль в салонах, в разговорах, в воспитании детей.
Но в те времена дом Гюара казался исключением. И стиль этот очаровал Аполлинера.
Многие французские художники именно в Америке приобретают известность, там еще имелись возможности для завоевания места под солнцем в отличие от Европы. После смерти «таможенника» Руссо выставка его картин отправляется в Америку и получает там заокеанское крещение славой. Впоследствии почти все вновь вылупившиеся европейские таланты возвращаются из Нового Света готовыми гениями, оцененные в полной мере, точнее мерой золота, но высокая конъюнктура в живописи только-только начинала брезжить, настоящая коммерция развернулась к концу первой мировой войны, циники сказали бы — сразу после Вердена. Однако американский рынок с самого начала требовал ультрасовременных художников. Что касается Франции, то наилучшие перспективы в этом смысле открывались перед «группой из Пюто». Чех Купка, который постепенно эволюционировал в сторону самого крайнего абстракционизма, создавая свои характерные ритмы, блоки, красочные фуги, опирающиеся на собственную цветовую гамму, Мог рассчитывать в Америке на громкую славу, Марсель Дюшан, гениальный чудак, превыше денег и славы ценивший личную независимость и право на полное своеволие в искусстве, сделался идолом Нью-Йорка, после того как там была выставлена его абстрактная картина «Обнаженный, спускающийся по лестнице»; скульптор Бран-кузи послал за океан свои работы, встреченные в Париже без особого энтузиазма; немало знаменитых впоследствии имен в Америке сразу же завоевало себе признание.
Встреча с таким художником, как Дюшан, не могла не потрясти Аполлинера. Дюшан был известен как автор «Обнаженного, спускающегося по лестнице», и лишь после смерти поэта художник был признан одним из отцов сюрреализма; он деформировал обычные предметы, называя это «рэди мэд», ему принадлежит «Джоконда с усами», Зал дождя на выставке сюрреалистов, а для близких друзей и поклонников завел переносные музеи-чемоданы, где хранились его произведения, Когда читаешь уверения художников, переживших Аполлинера, в том, что он, «конечно, был бы с нами, с дадаистами, если бы не умер», или «был бы с нами, с сюрреалистами», невольно вспоминается судьба Марселя Дюшана, поражавшего сочетанием пафоса, подвижничества и гениальной фантазии, Марселя Дюшана, беспокойного и щедрого художника, но вызывающего порою протест своей не знающей границ издевкой и духом разрушения,— и тогда не без тревоги думаешь над утверждением «Аполлинер был бы с нами». Однако большинство тех, кто знал послевоенные высказывания поэта, особенно текст доклада «Новые веяния и поэты», говорят иное: «Он возвращался к классицизму, он сжился бы с ним».
К счастью, не нам делать за него выбор.
Аполлинер подружился с Франсисом Пикабиа, ставшим впоследствии сторонником Дюшана. Гийом испытывал слабость к Пикабиа, его поражали эксцентричные выходки этого капризного и переменчивого соратника Дюшана, который благодаря своему богатству мог позволить себе вести роскошный образ жизни, недоступный тогдашним представителям богемы, но и не будивший ни в ком зависти. Эта буйная молодежь умела трудиться во славу своего искусства и, несмотря на внешнюю беспечность, кровно была ему привержена, ей незачем было играть в скептиков или равнодушных. В живописи Пикабиа, особенно в одной из его ранних работ «Процессия в Севилье», обнаруживалась тенденция к абстракции. Но то, что у других было плодом серьезного труда, иногда блестящих, а иногда неуклюжих и вымученных, но, как правило, самостоятельных теорий, добытых потом и кровью, неудобоваримых и требующих бесчисленных корректив, возникало у Пикабиа стихийно, в беспечном порыве, без усилий. Вот почему перед полотном своего нового друга, названным «Каучук», Аполлинер стоял в некотором замешательстве. Его знания и интуиция, несомненно проявившиеся еще при знакомстве с творчеством Анри Руссо и Фернана Леже, сказались теперь ясно и недвусмысленно. Если недавно он еще колебался перед полотнами Делоне, то теперь он уже твердо знал: Пикабиа предает действительность ради своих сомнительных пристрастий, его собственные картины обращаются против него же, иллюзорностью своего существования они свидетельствуют против творца. Пикабиа был единственным, которого Аполлинер позволил себе подвергнуть в своих «Кубистах» суровой, хотя и дружеской критике: надо было, пока не поздно, наставить талантливого испанца на путь истинный.
Теоретикам по призванию, например, таким, как Делоне, самый стиль высказываний Аполлинера — высказываний поэта об искусстве — пришелся не по вкусу. Наблюдая усиливавшийся раскол в лагере кубистов, где возникали различные течения, где выступали группами и в одиночку, Аполлинер пытался сплотить кубистов; он инстинктивно чувствовал, что единство облегчит принятие новаторского течения публикой, которая все больше терялась среди нагромождения манифестов и программ. Однако Делоне коробила склонность Аполлинера к изобретению различных терминов, вроде «кубизм физический», «кубизм инстинктивный»... не нравился Делоне и термин «орфический кубизм», или «орфизм», которым Аполлинер определял свою собственную позицию. Все это Делоне обзывал литературщиной. И все же «орфизм» вошел в историю искусства, к нему причислили и Купку, так сказать, по аналогии. А сам Аполлинер продолжал неустанно знакомить публику с новым искусством.
Купка был интересной фигурой. Аполлинер, который не чурался художников из группы Пюто, представлявшей наиболее доктринерскую часть даже среди завзятых кубистов, заглядывал нередко и в мастерскую Купки, обитавшего в Пюто. Однако в первой части «Эстетических размышлений» о чешском художнике не упоминается вовсе; что касается второй части этой работы, где предполагалось уделить место всем новаторам, не попавшим в первую, то она вообще не успела появиться в свет. С Купкой Аполлинер, вероятно, беседовал о Праге, единственной славянской столице, с которой ему довелось познакомиться во время своих юношеских скитаний по тогдашней Австро-Венгрии. Купка в Праге посещал Академию изящных искусств и, как бы развивая фантастический мотив новелл из сборника «Иересиарх и К0», зарабатывал себе на жизнь, выступая в роли медиума во время спиритических сеансов. Пристрастившись в студенческие годы к дешевой метафизике «вертящихся столиков», Купка впоследствии перешел к более серьезным попыткам «постижения абсолюта», а последний период его жизни характеризуется уже полным отходом от материальной действительности. Чтобы объяснить некоторые черты характера Купки, следует напомнить о исключительной добросовестности и трудолюбии художника, которые даже побудили его во время работы над иллюстрациями к «Песне песней» изучить древнееврейский язык.
Художники из Пюто сделали местом своих сборищ мастерскую Жака Виллона. Виллон любил выпить, любил горячие теоретические споры об искусстве, он ввел в обиход позаимствованный у теоретиков Возрождения термин «золотое сечение». В Пюто бывал Глез, пожалуй, один из самых скучных спорщиков в лагере кубизма, автор «Портрета Нейраля», о котором мы уже говорили выше; он вместе с Дюамелем и Вильдраком основал литературную группу «Кретейское аббатство»; проездом заглядывали туда Лафрене и Леже, наведывался в Пюто и Пикабиа, однако очень скоро ему приелись тамошние сборища. Всем им уделил место Аполлинер в своих «Размышлениях».
Период усиленной активности Аполлинера-критика совпал со взлетом его поэтического вдохновения. В первом же номере «Суаре де Пари» он печатает «Мост Мирабо», стихотворение, особенно восхитившее его поклонников, стихотворение, поражающее своей простотой и чувством глубокой грусти об уходящих мгновениях. Стихотворение это много раз перекладывалось на музыку, его без конца цитировали влюбленные, читали с эстрады актеры, пели в парижских кабачках наравне с песнями Верлена. Аполлинер стал одним из самых популярных любовных лириков. Сдержанная горечь этого стихотворения была навеяна все ухудшавшимися отношениями с Мари Лораисен. В стихотворении «О тебе вещает прорицатель», напечатанном в том же номере журнала, уже возникает ведущий мотив — ироническое осмысление своей любви к Мари:
Я тебя зачал и создал.
Создал тебя навсегда,
И ты будешь, когда не станет меня.
Но мотив этот здесь еще насквозь лиричен, в нем звучит надежда на то, что чувство вопреки всему сохранится.
Ты останешься любимой в моем сознании ..
Разлука с Мари требует от поэта более сурового самоосознания, требует прозы, беспощадной к ним обоим, прозрачно ясной прозы, несмотря на обилие подтекста, такой прозой и будет «Убийство поэта».
Благодаря попечениям друзей «Суаре де Пари» продержался целых два года. Рене Дализ, секретарь редакции, все еще надеялся, что журнал, выходивший раз в два месяца, станет когда-нибудь авторитетным и уважаемым органом, приобретет несколько сотен постоянных подписчиков; но пока что финансовые заботы все более и более угнетают издателей. Сам Рене Дализ, впрочем, никогда не расставался с пачкой номеров «Суаре», зажатых под мышкой — еще недавно он точно так же носил с собой номера «Эко де ля Шин», на страницах которого отдавал дань своим юношеским увлечениям морем, а на его левом плече неизменно висел зонтик. Аполлинер как зачарованный смотрел на этот зонтик и по-прежнему забывал на конторке у мэтра связку книг, как когда-то забыл рукопись своей юношеской повести. Зато Дализ никогда не расставался с зонтиком, быть может, это был все тот же бессменный зонтик. Даже на вечеринках, кончавшихся курением опиума, после которых он выходил грустный, разочарованный, с затуманенной головой, он никогда не забывал о своем зонтике.
Дализ жаловался, что с каждым месяцем ему все труднее собирать пять луидоров, необходимых для оплаты типографии; создатели журнала пытались привлечь к участию в нем новых сотрудников в расчете на их богатство, что обычно вызывало смех людей, заподозренных в кредитоспособности, а мнимые меценаты, посулив золотые горы, неожиданно исчезали с горизонта, Андре Бийи в расчете на помощь некоего финансиста взял на себя денежный риск и стал главным редактором-издателем журнала. Не дождавшись обещанной помощи, Бийи постарался как можно быстрее сбросить с себя непосильное бремя и, влезши по уши в долги, перепродал журнал Аполлинеру, правда, на весьма джентльменских условиях. Произошло это примерно через два года после выхода первого номера «Суаре де Пари».
Но уважаемые господа редакторы не дают запугать себя призраком финансового краха, дружеское общение с лихвой вознаграждает их за временные трудности и заботы. Кроме обедов у Бати, устраиваются общие вылазки за город, незабываемые пирушки в Виль д'Авре и в Бийанкуре, в очаровательном кабачке на берегу реки.
Прежде чем усесться за стол. Аполлинер подробнейшим образом выспрашивал хозяина о марках и выдержанности подаваемых напитков, но один лишь Бати, «последний виноторговец», как с уважением называл его Аполлинер, умел по-настоящему угодить клиентам: там бутылка шамбертена оправдывала свою высокую цену— 7 франков, а рюмочка кло-вужо — 55 сантимов.
Во время коллективных прогулок за город редактора и сотрудники «Суаре де Пари» превращались в шайку расшалившихся мальчишек: всегда кто-нибудь опаздывал на поезд, всегда после выхода из вагона кто-нибудь пропадал, забравшись неизвестно куда. Мари Лорансен и Рене Дализ обычно хмурились, у каждого были свои причины для недовольства. Впрочем, у Рене Дализа это был хронический недуг, недаром поэт Тюдеск дал ему поэтичное прозвище «Разочарованный рыцарь», но иначе Дализ вести себя не умел. Мари тоже вечно казалась чем-то недовольной, было в этом, конечно, и что-то напускное — слишком уж легко переходила она от мрачности к песням, которые любила.
Эта мрачность совмещалась у нее с ненасытным интересом к жизни и страстью к парижским песенкам. Во время товарищеских обедов она обычно сидела рядом с Аполлинером и жадно набрасывалась на вкусные блюда. Ее тонкий, поистине французский профиль казался еще изящнее в раме черных кудрей; во время разговора она размахивает сильными костлявыми руками; это о них беспощадная Фернанда решила поведать потомству, что руки эти, мол, всегда были красноватыми, будто отмороженные. Но это были трудовые руки, руки, верно служившие ремеслу живописца. Хрупкая миниатюрная фигурка смуглолицей Мари необыкновенно подвижна — она легко поворачивается то к одному, то к другому своему застольному собеседнику. Она остроумна, быстра, впечатлительна. Стиль ее одежды тщательно продуман, на нее приятно смотреть. Она могла бы быть милым товарищем, если бы не постоянное напряжение, в котором чувствовалась готовность в любую минуту вступить в борьбу за свое место в жизни. Друзья Аполлинера твердо убеждены, что лучше проводить время в компании дам, у которых нет ничего общего с искусством, разве только то, что они спят с художниками. Молоденькие писательницы и художницы слишком уж корыстны. Им бы только преуспеть в жизни, эта деловитость — помеха в любви. Как-то Маркусси не без удовольствия рассказал друзьям, что на одной вечеринке он представил Мари богатого русского коллекционера — Щукина.
У Щукина вид был не слишком презентабельный. Он был невысокого роста и к тому же в день встречи с Мари явился закутанный в пестрое кашне, у него как раз болело горло. Иностранная фамилия, фамилия, как то часто бывает, когда представляешь кого-нибудь, была произнесена не очень четко, зато Щукин прекрасно знал, с кем его познакомили, ибо сразу же осыпал Мари любезностями и комплиментами. Однако Мари, введенная в заблуждение скромным обликом Щукина, решила отделаться от знаменитого коллекционера и не дала ему произнести ни слова. «Можете себе представить, как она взбесилась и как потом меня упрекала за то, что я не предупредил ее вовремя!» — заключил со смехом Маркусси. Нет, друзья Мари положительно не признавали за ней права занять свое место на старте в общей погоне за славой. Не потому ли, что Аполлинер в своих критических статьях слишком охотно давал ей фору?
Как раз в это время Аполлинер начинает посещать салон аристократки и покровительницы литературы графини Дебро, которая по-хозяйски распоряжалась журналом «Парфенон». В этом издании поэт опубликовал несколько стихотворений и первую главу повести «Радуга», которую, по замыслу графини, должны были продолжить шесть прочих завсегдатаев ее салона. Но оказалось, что коллективную повесть легче начать, чем продолжить. Вот почему следующие главы так и не были написаны. Франсис Пикабиа, который как-то попал в салон графини вместе с Аполлинером, хорошо запомнил этот визит и все, что было связано с ним смешного,—даже много лет спустя он любил вспоминать и высмеивать тогдашнюю склонность Аполлинера лобызать дамские ручки и вести со светскими красавицами вежливые льстивые разговоры о власти, любви и поэзии. А ведь Аполлинера в этом кругу и без того не только уважали, но и дивились ему; здесь множилась его слава. И этот, желавший всем угодить, падкий на литературную лесть ребенок упивался салонными похвалами. Он считал, что не следует пренебрегать салонами, что и они могут послужить его славе, помогут ему расширить круг читателей, добиться популярности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32