Экзотика «еврейской темы», к которой он сам и как поэт и как прозаик неоднократно обращался, предстает перед ним в ореоле нежности и фантазии.
Ему нравится у Шагала... Смелость транспонировки поэтических средств на полотно, по силе это впечатление равно впечатлению от творчества Пикассо голубого периода. Но есть у Шагала еще что-то неназванное, неясное — дразнящая и интригующая славяно-еврейская сфера. В то время, как кубисты разрушают нерушимые доселе в живописи пространственные основы, добиваясь симультанности видения, Шагал симультанизирует время лирических событий, настоящее и прошлое живут в поэтическом, сказочном согласии, единство воображения и единство памяти вскрывают целые пласты лиризма, находящиеся в этом художнике-поэте. На дружбу Шагала претендуют Аполлинер и Сандрар, и вновь Сандрар завоевывает место, которое оставляют обычно только для самого близкого друга. Но восторженные статьи Аполлинера будут прокладывать дорогу Шагалу до последних дней их встреч, до самого кануна войны. Аполлинер уйдет в армию. И вот Аппо-линер, число друзей которого, причем друзей близких, Сердечных, не умещалось на пальцах обеих рук, снова Упустил случай завязать великую дружбу. Быть может, он не нуждался в ней или просто не имел для этого возможностей. Потребность в теплых близких отношениях, вероятно, полностью удовлетворяли поэзия и любовь, и Для великой дружбы места уже не оставалось; Париж для Аполлинера был полон людей симпатичных и достойных симпатии, поэты создавали новые стихи, которыми он интересовался и к которым писал предисловия, художники совершали перевороты, в которые он уходил с головой, а тут еще ежедневные новости и сплетни, а кроме всего прочего, надо зарабатывать и писать, не порывать связей с редакциями и издателями, блюсти свои литературные интересы. Как раз в 1908 году появилось у Канвейлера роскошное издание книги Аполлинера «Гниющий чародей» с гравюрами по дереву Андре Дерена. В том же году состоялась первая выставка Брака, на которой Канвейлер сразу купил восемь картин молодого художника. Книга Аполлинера, изданная в ограниченном количестве экземпляров, с иллюстрациями, мастерски передающими настроение этого произведения, показывающего все богатство поэтической флоры и фауны, почерпнутой молодым Аполлинером из сказок, легенд, мифов и рыцарских романов, великолепная и такая юношеская книга разошлась тогда очень плохо, главным образом из-за высокой цены. Оба имени были еще не очень известны, чтобы на них кинулись богатые библиофилы, молодые же любители не могли и мечтать о роскошном издании. Канвейлер, не смущенный отсутствием успеха, вскоре издал книгу Жакоба «Сен-Маторель» с рисунками Пикассо, являющимися шедеврами остроумия и мастерства, но и это издание встретило лишь насмешки рутинных критиков, которые по этому случаю назвали Канвейлера издателем незадачливых художников, издателем-неудачником Однако неприятие критикой нового искусства и оскорбления, которыми его осыпали, стали явлением настолько повседневным, настолько, что никто из молодых с этим уже не считался.
Во всяком случае. Наверняка не считался Аполлинер, уже закаленный в теоретических потасовках.
Примерно в это самое время к нему обратился редактор выходящего в Бельгии журнала «Марж» Эжен де Монфор с просьбой вести постоянный отдел фельетона, что явилось в биографии Аполлинера (НуегИтепк), забавным эпизодом, вызвало много шума, а потом много веселья в литературных кругах Парижа и Брюсселя. Эжен де Монфор долгое время ищет писателя, а скорее писательницу, которая могла бы и захотела бы вести в «Марж» женскую хронику. Писательница эта занималась бы творчеством своих подруг по профессии, поэтесс и романисток, которых эпоха породила бесчисленное количество, стоит назвать хотя бы Анну де Ноайль, жену Анри де Ренье, и дочь Эредиа, пишущую под псевдонимом Жерар Дувиль, и еще Колетт Вилли, Люси Дела-рю-Мардрю, Габриель Реваль, Жанну Катюль-Мендес, а из старшего поколения: Рашильд, Жип, Северин, Дани-ель Лесюе, Юдифь Готье и многих других. Редактор «Маржа» обращается сначала к самым известным, к Анне де Ноайль и дочери Эредиа, обе отказываются. Дочь Эредиа объясняет де Монфору без околичностей причины: «Писать о женщинах? Да ведь они выцарапают мне глаза! Почему бы вам не писать самому, под псевдонимом?» Мысль хорошая. Вот только у Монфора нет желания вести хронику самому, может быть, он просто не уверен в своих силах. Но тут ему вспоминается талантливый поэт и критик в одном лице, ко всему еще человек, одаренный чувством юмора и не боящийся подставить шею во славу литературы. Он назначает Аполлинеру встречу и в кратких словах объясняет суть дела. Аполлинер в восторге. Живя по соседству с Монфором, он ежедневно взбирается на седьмой этаж, чтобы разработать с ним план баталии, заранее предвкушая предстоящее развлечение.
Разумеется, все должно храниться в тайне. Первая попытка, представленная Монфору, была неудачной, вспо* минает редактор «Маржа». Но Аполлинер, не отчаиваясь, переделывает набросок и на другой день приносит фельетон, выдержанный как раз в том идеальном, не то наивном, не то умничающем тоне молоденькой наседки: «Когда я читаю книгу, я знаю, нравится она мне или нет, но не имею ни малейшего понятия, почему нравится и почему нет». Фельетон, подписанный «Луиза Лаланп» (на улице Лаланн находился лицей в Каннах, где учился Аполлинер), вызывает сенсацию. Кто это? Имя никому не известно. Начинающая писательница? Псевдоним? Во время традиционного обеда, организованного редакцией «Марж» на улице Лепик, вместе с мясом подают письмо от Луизы Лаланн, которая извиняется, что не может воспользоваться приглашением, поскольку спешно уезжает на юг Во время десерта и кофе продолжаются бесконечные догадки и шутки по поводу новой сотрудницы. В следующих номерах «Марж» стиль Луизы Лаланн приобретает жестокость, оценки ее становятся все более меткими и острыми, она хвалит Анну де Ноайль и Жанну Катюль-Мендес и высмеивает душещипательный роман Мардрю «Мари — девушка-мать», фельетоны ее пробудили в литературной среде страсти. Луизу Лаланн надо очеловечить, придать ей индивидуальность. Однажды редактор «Маржа» получает от Луизы Лаланн письмо и приложенные к письму стихи:
«Мсье, посылаю Вам стихи, которые Вы просили. Не знаю, понравятся ли они Вам, но полагаю, что они покажутся достаточно искренними, чтобы появиться в журналах, о которых Вы говорили.
Зайду к Вам в понедельник. Наверное, «Марж» уже поступил из Бельгии.
Луиза Лаланн».
Стихи эти — «Песенка», «Вчера» и «Подарок» — были прочитаны на вечере женской поэзии, устроенном в Салоне независимых, где они вызвали признание и симпатию. Принято считать, и именно так полагают некоторые аполлинероведы, что стихи принадлежат Мари Лоран-сен. Но мы никогда не узнаем, являются ли эти любовные стихи серьезной поэтической пробой Мари или просто шуткой, разыгранной по договоренности с Аполлинером. Если же это были любовные признания, представленные в такой форме Аполлинеру, то применение, которое нашел им возлюбленный, выглядит не самой удачной формой признательности за трогательный дар. Во всяком случае, Аполлинер решил лансировать свою Луизу Лаланн уже как поэтессу. «Луиза Лаланн получила письмо от Руанара с просьбой прислать стихи, которые будут читаться в Салоне 8 апреля. Прошу выслать обратной почтой стихотворение «Подарок», помещенное в «Марж», оно будет читаться 8-го. Очень важно». А после состоявшегося вечера: «Вчера рукоплескали стихам Луизы Лаланн в Салоне. Приводим программу».
Игра продолжалась бы бесконечно, если бы не поступающие все время письма и вопросы и если бы Аполлинеру не наскучила эта затянувшаяся мистификация. В январе 1910 года было решено навсегда расстаться с Луизой Лаланн и раскрыть ее инкогнито. Фельетон, приготовленный в знак расставания с мадемуазель Луизой, был настоящей бомбой, все, кто когда-либо с одобрением или возмущением отзывался о статьях или стихах Луизы Лаланн, оказались в дураках, на них чуть не пальцем показывали, номер «Маржа» молниеносно расхватали; кто не пострадал, буквально лопался от смеха, а те, кого задели, на один день исчезли из виду.
«Печальная новость для читателей «Маржа». Мадемуазель Лаланн похищена кавалерийским офицером. Нас это поразило, если учесть, что это была особа абсолютно безупречного поведения. Нет надобности повторять, что в «Марже» с вопросами нравственности не шутят. В этом отношении мы разделяем разумные взгляды современных светских людей: в личной жизни — все, что вам угодно, не стесняйтесь, но осторожно, без скандалов. Не знаем, куда отправилась мадемуазель Луиза, однако опасаемся, что этот прискорбный поступок помешает ее столь блистательно начавшейся литературной карьере.
Обзор женской литературы, который вела в нашем журнале Луиза Лаланн, пользовался успехом в литературной среде.
Не было человека. Который бы после каждого очередного номера «Маржа» не упоминал в разговоре с нами о ее последней статье. Все статьи обсуждали, одни соглашались с ними, другие критиковали, но никто не оставался равнодушным. Один поэт сказал нам: «Первая ее статья показалась мне шуткой, но теперь я вижу, что это не шутка, и верю, что Луиза Лаланн существует на самом деле». Другой, наоборот, принял ее сначала серьезно, но потом почувствовал, что вера его начинает колебаться. Для Кристиана Бека это была «молодая провинциалка, впрочем милая и истинно французского склада» («Ле визаж де ля ви»); для Баррмана, наоборот, у Луизы Лаланн «было лицо строгой учительницы» («Л'Акбар»). Луиза напечатала в «Марж» стихи, которые Шарль-Анри Гирш удостоил оценки — очень хорошие, «Ле Бефруа» и «Ле визаж де ля ви» также поместили несколько ее стихотворений, а «Поэзи» анонсирует их в следующем номере. Поэтесса эта отличалась некоторой нервозностью, критика и колкости ее порой бывали безжалостны. Наш друг Андре Рюйтер, пошутивший над ее стихами, получил от нее чисто женскую фыркающую отповедь.
Теперь, когда она покинула нас, мы уже можем раскрыть тайну и рассказать всю историю. Луиза Лаланн — имя вымышленное, в действительности это особа мужского пола; одна известная писательница подала нам мысль, чтобы мы вели отдел дамской литературы сами, заверив нас, что ни одна женщина никогда не отважится на столь опасное дело. Зная гибкость и ум талантливого Гийома Аполлинера, мы спросили, не согласится ли он на некоторое время переодеться женщиной. Затея привела его в восторг, и он согласился».
К пакету, содержащему воспоминания Эжена Мон-фора об истории одной из забавнейших литературных мистификаций, приложен снимок Аполлинера с подписью: «Аполлинер в период Луизы Лаланн». Снимок представляет поэта в позе, в которой чаще всего принимали в салонах своих гостей поэтессы той поры: он полулежит на софе, обитой ярким шелком, до половины прикрывшись пледом; рядом, на персидском ковре, груды книг и газет, на столе книги и, может быть, даже коробка конфет — трудно различить. Из-под пиджака выглядывает белый воротник рубашки, не стянутый галстуком, взгляд спокойно и мечтательно устремлен в объектив, локоть на подушке, голова на ладони.
Позировал ли Аполлинер специально для этого снимка или его просто сфотографировали, когда он, отдыхая, предавался чтению?
Трудно сказать. Во всяком случае, снимок является великолепной иллюстрацией шуточного «раздвоения личности».
Удаление со сцены Луизы Лаланн было ускорено новым замыслом: Аполлинер решил написать серию портретов под общим названием «Колоритные современники». Тема казалась рожденной специально для поэта! дар наблюдательности, широкие знакомства, интерес к людям, которых он всегда умел повернуть к себе наиболее интересной и характерной стороной, давали в этой области неограниченные возможности. Там, где недоставало самой действительности, на помощь приходила фантазия, психологическая инсинуация, исключительность обстоятельств. Париж кишел тогда незаурядными людьми, ведь мы все еще находимся на стыке двух веков, девятнадцатый век со своими приверженностями, нарядами и вкусами расхаживает не только по закоулкам простонародных кварталов, возле Сент-Антуан, Бастилии или Арсенала, но и по Большим бульварам, отстаивает свое искусство, держится за свои привязанности, не хочет от них отказаться. Аполлинер, парижский фланер, знает самые различные категории обитателей этого города, солидных и менее солидных, бедных и богатых, спокойных и маньяков, кто-то даже утверждает, что встречал его на «черной мессе» у одного студента-медика, но это было еще в эпоху «Ла плюм». Его коренастая широкоплечая фигура и продолговатое лицо, благожелательно обращенное к собеседнику, чуть расползающееся в улыбке, шляпа, слегка сдвинутая на затылок, и набитые книгами карманы, придающие его внешности, броской от природы, оттенок некоторой неряшливости и небрежности, типичной для праздношатающегося парижанина, делают облик Аполлинера привлекательным для людей всех сословий. Ночной Париж ему так же хорошо знаком, как и Париж дневной. Конечно, в среде ночных апашей и девиц легкого поведения нет равного Карко, который, стилизуя свою жизнь под жизнь нового Вийона, превратил день в ночь и не гнушается двусмысленными исповедями, которыми заполняет страницы своих рохманов из жизни полусвета, где сводятся кровавые счеты и вянут чувства, растоптанные на мостовой. И все же Аполлинер знает и понимает мир молодости Карко, это видно хотя бы по стихотворению, названному «Угорь», которое тремя поэтическими строгими строками полностью передает своеобразную атмосферу чувственных радостей в подозрительном гостиничном номере. Атмосферу любовного приключения передает и столь же прелестное, сочно выписанное, с чисто фламандской любовью к вещественному осязанию стихотворение «Юбка», начинающееся, как народная песенка, веселым заигрыванием: «Здравствуй, Жермен, в красивенькой юбке», и заканчивающееся прекрасной поэтической скрепой: «
Неподвижной совой, светит лампа бесшумно». Но вообще-то поэт явно избегает этой тематики как в стихах, так и в позднейших «Курьезах», Любовь входит в его стихи, как в чудесное прибежище, приходящее на ум распутство разбивается на полпути к литературному воплощению. А ведь в Аполлинере не было ничего от ханжи, он даже слывет человеком, который не бежит развлечений, не боится ни крепкого словца, ни пикантных ситуаций. И это находит выражение в его прозе. Взять хотя бы начало его романа, который появится после войны, «Убийство поэта»; начинается он смелой сценой, где велосипедистка соблазняет бродячего музыканта, и любовной сценой под яблоней, реализм, поэтичность и гротескность которой вводят читателя в мир отношений — то рискованных, то комичных, а то мучительных, между людьми, напоминающими по описанию и именам скорее марионеток, чем людей. И хотя Аполлинеру все, любое слово и любая ситуация, даже самая тривиальная, кажется достойным искусства, но есть у него какой-то порог стыдливости, какой-то непреодолимый барьер, который распахивается только перед самой сильной волной лиризма.
Андре Бийи в своей книге о друге пишет нечто поразительное: одной из примечательных черт его характера он считает чистоту, внутреннюю сдержанность, определяя ее как целомудрие. Определение это по отношению к натуре столь южной, темпераментной, столь чувственной и полнокровной, удивляет. Но по некотором размышлении внешне парадоксальная формулировка приобретает известный смысл, черта эта органически присуща Аполлинеру вопреки мнению вульгарного в своих оценках Вилли, который эротическую разнузданность считает интереснейшим самовыражением знаменитых людей. Более близок к истине в этом отношении Андре Рувер, отличающийся острым и объективным умом, преданный друг Аполлинера, пожалуй, единственный, кто понял, какие перемены произошли в поэте после возвращения с фронта; Андре Рувер посвящает целую книгу анализу всех любовных увлечений Аполлинера, и его оценки, возможно слишком строгие, когда он судит связанных с Аполлинером женщин, кажутся все же убедительными и глубокими. Эта «чистота» Аполлинера отнюдь не мешала ему в его юношеских похождениях, она таилась в основе его скрываемой сентиментальности, его готовности к большому чувству, именно она позволила ему быть поэтом. Разумеется, ошибся бы тот, кто счел бы ее равнозначной благопристойности. Интересно, однако, что и в этой области, так же как во многих иных, воспоминания об Аполлинере пестрят противоречиями. «Интересен облик Аполлинера, он даже несколько таинствен»,— говорит Поль Леото, один из редакторов «
Меркюр де Франс». «Он шел вперед, готовый ко всему, на хорошее и на плохое, полный очарования, расточительный и неустрашимый, обманываемый и обкрадываемый, разрываемый на части»,— сокрушается над ним Андре Рувер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32