Плодом греха и был Вильгельм Костровицкий, то есть Аполлинер. В свою очередь один из польских писателей вывел четкую генеалогию Аполлинера от Наполеонова «Орленка». Как видим, аполлинеровская легенда все еще жива и дает почву для все новых гипотез, к сожалению, у всех у них тот недостаток, что их невозможно проверить, зато величайшее достоинство в их живописности и поддержании интереса к биографии поэта, который допускал все возможные варианты, касающиеся его происхождения, при условии, чтобы приписываемый ему отец был лицом высокопоставленным, отсюда благожелательное согласие даже на отца-кардинала. Можно подозревать, что вариант с отцом-дедом пустили вместе с клубами черного дыма сюрреалисты, сбившись вокруг столика уже постаревшего, но все еще полного задора и драчливого Андре Бретона.
Очень уж это напоминает атмосферу тех лет. Вероятно, прискучил им официальный лоск аполлинеровской славы, его посмертная академизация и кроткое отношение критиков к его творчеству, вот они и решили пугнуть публику анекдотами из его жизни, чтобы спасти сюрреалистическую «честь» одного из своих патронов.
Детство и юность, проведенные на Средиземноморском побережье, сформировали Аполлинера типичным южанином, даже в типе его красоты есть что-то южное. Связанный с Италией узами крови — примем этот тезис, поелику его подтверждают традиции, сохраняющиеся в роде д'Аспермонов,— и документы, собранные Марселем Адема — восприимчивый, впечатлительный к окружающему его пейзажу, краскам, запахам («у меня очень хорошее обоняние и обонятельная память, иногда облако запаха напоминает мне весьма отдаленные вещи, о которых я бы не помнил, если бы их не воскресил вдруг в моем мозгу запах»); он чувствовал себя как дома всюду, куда заносила его судьба. Да, в зрелом возрасте он считал себя парижанином, о чем нередко с гордостью заявлял, но ведь юг был его колыбелью, там он впервые познал жизнь и природу. С юга вынес Аполлинер языческий, естественный подход к любви, свободу языка, страсть к бродяжничеству, многочисленные суеверия, интерес к уличным спектаклям и влечение к прекрасному слову, влечение к конкретности вместе с тоской по классичности, с голь характерно для всей его поэзии и для самых зрелых теоретических высказываний. Польское начало углубило в нем не одну из этих особенностей, которые педанты имеют обыкновение называть недостатками: нежелание считаться со временем, обостренное чувство чести, тщеславие. Отсюда и северная грусть, эта черная нить, тянущаяся через жизнь, и колышущийся ритм отчаяния, столь необычный у этого ребенка со счастливым характером, щедро одаренного добрыми феями добродетелью доверия и убежденностью в своей удачливой звезде, убежденностью, которая после бурных, но сравнительно кратких бурь позволяла ему каждый раз подниматься с поражающей силой психического здоровья. «Кто ты, пригнанный к нам ветрами Скифии...»
Навсегда осталась у него и привязанность к итальянской кухне. Пресловутое его обжорство симпатичнейшим образом сочеталось с кулинарными познаниями, которые находят должную оценку в такой стране, столь щепетильной в вопросах, связанных с желудком, как Франция. Забавная слабость эта требует особого внимания, столько кроется в ней неожиданностей и возможностей, от варварского пожирания апельсинов с кожурой до умения различать еле уловимые оттенки в готовящемся соусе. Он знает все выдающиеся кухни мира и лучшей считает итальянскую, но сразу же за нею ставит французскую, польскую, русскую и еврейскую. Не выносит английской с ее кровавыми бифштексами и мятными соусами, из-за этого у него нередко возникают забавные стычки с Андре Бийи, ревностным англоманом. Но к итальянской кухне у него неповторимое чувство: при особенно впечатляющих, интимных кулинарных оказиях он вспоминает итальянские сладости, в которых ему явно не отказывали в детстве, да наклонность к сладкому не оставила его и позже, знакомые часто видят его, как он возвращается в свою квартиру на Сен-Жермен, нагруженный лакомствами, за которые принимается еще по дороге, надрывая пакеты и кулечки. Но уже нет в этих пакетиках былых анисовых конфет, от которых оттопыривались когда-то карманы его школьной куртки, ни восхитительной лапши с мятой, розой, лимоном и ананасом, нет ни блинчиков с персиками, ни начиненных фиг, нет орехов в меду и благоухающего айвового желе. И он кротко вздыхает, оплакивает былое, хотя живет еще во Франции с безупречными кулинарными традициями, когда миндальные пирожные из Экса, монтелимарская нуга и нормандские пирожные с фруктами по сравнению с нынешними были просто на недосягаемой высоте.
Мадам Костровицкая проявляет истинно материнское внимание к этой стороне характера старшего сына. С того момента, когда она поселяется в Везине, старые помещичьи традиции, унаследованные ею по мужской линии, берут свое. Дорвавшись до своего хозяйства, она царит в нем, как царили ее энергичные бабки по отцу на украинских землях, кастрюлей и шумовкой завоевывая власть над домом, забивая великолепной провизией просторные кладовые, погреба и чердаки. Эксцентричный образ жизни ничуть не мешает ей совершенствоваться в домашних добродетелях. Правда, она курит, как старый драгун, пьет по-гусарски, все еще неравнодушна к туалетам и богатым нарядам, но это ничуть не мешает варить огромными тазами варенье, готовить батареи маринадов и систематически печь домашние торты. Так что, уезжая из Везине, Аполлинер обычно прихватывает с собой несколько банок с любимым вареньем.
«Не забудь вернуть банки!»
Напоминает мать в письме. Если же случается привезти с собой гостя, то и тот покидает дом, одаренный припасами «на дорогу». Этот обычай вызывает всеобщее удивление среди гостей Аполлинера, тем более что воскресная трапеза обычно затягивается до самого отъезда приглашенных. Только вот Аполлинер редко прихватывает с собой друзей. Он опасается, что те не понравятся матери, и в общем-то опасения эти не лишены оснований, поскольку мать неоднократно сокрушалась из-за его дурных знакомств, .дурного общества. Стоит представить себе у мадам Костроницкой хотя бы Альфреда Жарри! Да та выгнала бы его палкой за дурные манеры (о пей говорят, что она с палкой бегает за прислугой, которую все время меняет), вознегодовала бы на него за одно пренебрежение к гастрономическим обрядам, у нее с едою не шутят, еда— это вещь священная! Кроме того, приглашение друзей в Везине имело ту теневую сторону, что семейная легенда в какой-то мере подрывалась, столкнувшись с действительностью. К счастью, действительность эта была столь необычна и самобытна, что представляла собой настоящий остров чудес для ошеломленного гостя. Аполлинер рядом со своей грозной матерью умалялся и сникал, поспешно ретировался, она же, во всем величии хозяйки дома, опекала всех собравшихся, кормила, поила и развлекала беседой.
В одном из писем к Мадлен Пажес с фронта (ему уже тогда было за тридцать) он так опишет свое отношение к матери: «В общем-то я очень люблю маму и она меня, но славянские черты характера развиты в ней до такой степени, что она всегда будет ревновать к каждому, кого ее сын полюбит... Ты вынуждаешь меня наспех, что почти невежливо по отношению к маме, объяснить факты, которые трудно понять тому, кто не славянин, и которые повторяются во всех славянских семьях... Я говорю тебе это потому, что при всей полноте сыновней любви и абсолютной любви материнской мать моя не принимает никакого участия в моей жизни, и хорошо знает об этом: это вытекает из ее и моего характера, потому что, хотя в ней нет никакой тяги к литературе, особенно той, которой занимаюсь я, мы все же походим друг на друга, главным образом из-за нашей гордости, только она неукротима, абсолютно неукротима, как это бывает лишь у женщин славянского происхождения (читай Достоевского), и я могу жить только вдали от нее, а когда мы вместе, она обращается со мной как с девятилетним мальчишкой, при случае она могла бы даже дать мне оплеуху, что я принял бы без сопротивления, так как ни за что на свете не захотел бы ее обижать, но я так же независим, как она, так что не мог бы жить вместе с нею.
Она слишком меня любит, а я так же люблю ее. Более строгий характер моего брата позволяет ему жить с нею под одной крышей, да и поскольку он не литератор, мать его уважает куда больше. Но мать моя, сама не подозревая о том,— поэт, как и я, и многое написанное мной исходит от нее, от того, что она говорит, даже что думает».
Как видим, отношение Аполлинера к матери вырастает в его жизни до размеров проблемы, и такой, с которой нельзя не считаться.
Немного было избранников, которые могли переступить порог дома в Везине: Андре Сальмон, Рене Никосия, единственный — если верить его словам,— кому Аполлинер показал фотографию итальянского офицера, сказав: «Это мой отец». Раз были там даже Пикассо и Макс Жакоб (волосы встают дыбом при мысли об этом) и богатый юнец из золотой молодежи, представитель датского музея Петер Мадсен, которому удалось завоевать особое расположение мадам Костровицкой. Здесь определенную роль мог сыграть его неподдельный, хотя и очень молодой баронский титул! Он-то и оставил краткую, но великолепную характеристику матери Аполлинера, делающую честь как лапидарности его пера, так и блистательной наблюдательности.
Андре Сальмон, приглашенный Аполлинером за город, с первой минуты был коварно завлечен в подстроенную ему ловушку. Поэт провел его в виллу, вежливо представил матери, после чего, жалуясь на свирепую мигрень, на целый день завалился в постель, запершись в одной из комнат. Слегка ошеломленный, но как всегда вежливый Сальмон, закрыв на миг глаза и вручив себя добрым богам, вошел в клетку грозной, но располагающей хорошим хозяйством львицы, которая, кормя и поя, продержала его в этом непрестанном состоянии гостеприимства почти двенадцать часов. Только поздним вечером он, не получив аудиенции у все еще страдающего приятеля, отбыл, разумеется с традиционным свертком под мышкой. Наибольшее впечатление произвел на него раскинутый в одной из комнат ханский шатер, под которым подавались кофе, табак и ликеры.
Сплетен о мадам Костровицкой сохранилось за полвека без счета. Владелец сдаваемой в Везине виллы жаловался, что ома самовольно срубила дуб, который затенил ее комнат, и осушила пруд, опасаясь сырости. С ужасом рассказывал он, что она пила чистый ром и писки, чуть-чуть разбавленный чаем.
Заметьте чаем! Он даже решался утверждать, что она била бедного Вейля, который как-то открыл ему дверь весь поцарапанный, объяснив свой вид злым характером жившей в Везине обезьянки. (У них была еще и обезьяна!) Владелец, обходя виллу, С изумлением увидел в столовой огромный бильярд и раскрытые ломберные столики, мебель, довольно необычную для мелкобуржуазного интерьера. Как видим, азарт не покидал мадам Костровицкую до преклонного" возраста, со временем исчезло только внешнее великолепие, элегантные казино сменились игорными помещениями поменьше. Уже во время пребывания в Бельгии, куда мадам Костровицкая вывезла сыновей на первые каникулы, забрав их из школы, ей по точно не установленным причинам было отказано в допуске в клуб иностранцев при казино в Спа. Это было первое предостережение, которое должно было принудить мадам Костровицкую вовремя сойти с пагубного пути азарта.
Каникулы, проведенные в Бельгии, в небольшом городке Ставло, один из самых ярких периодов в жизни Аполлинера. Он и его брат Альбер жили сначала под опекой дяди Вейля, потом одни. Неоднократно навещали они мать в Спа и Остенде, она же никогда к ним не рвалась, сохраняя для окружающих свое материнское инкогнито. Инкогнито очень пригодится по возвращения мальчиков в Париж, где будет возбуждено судебное дело против мадам Костровицкой, назвавшейся Ольгой Карповой (любопытно, что она взяла имя русского, которому царское правительство передало конфискованное у Костровицких родовое имение Оряны), из-за неоплаченного счета за проживание ее несовершеннолетних сыновей, Вильгельма и Альбера, в пансионате в Ставло.
Дело это не лишено пикантности. Оба мальчика считались в Париже кузенами мадам Карповой, что объясняется, очевидно, вопросами приличия (присутствие мсье Вейля!) и опасением перед бельгийскими кредиторами.
Дело кончится ничем, но весь этот досадный инцидент свидетельствует о постоянных финансовых затруднениях мадам Костровицкой и отсутствии у нее щепетильности там, где речь идет о повседневных житейских обязанностях.
В Ставло Вильгельм, уже юноша, ему девятнадцать, он пытается ухаживать за девушками и особым вниманием окружает красивую дочку тамошнего ресторатора, Мирейр, самую красивую девушку в городе. Ученические стихотворные начинания (он уже напечатал одно стихотворение в Ницце) становятся здесь настоящей поэзией, создается целый цикл весьма недурных стихов, посвященных Мирейр, насыщенных тонким чувством и тем великолепным ощущением атмосферы города, которое будет характерно для будущего Аполлинера. Мирейр явно льстят ухаживания молодого иностранца, который слывет в Ставло, русским графом, старательно хранит его стихи, и сохранит, перевязанные розовой ленточкой, на всю жизнь, конец которой романтично и трогательно совпадет со смертью поэта.
Ставло — это первое столкновение Вильгельма Костровицкого с северянами. Острый, так хорошо знакомый ему по Ницце запах чеснока и оливкового масла уступает место едкому дыму, тянущемуся по рано отмеченным осенью окрестностям, темноволосые огневые девушки юга уплывают вдаль на барках памяти, на танцевальных вечерах в Ставло ему протягивают руки светлые, крупные девицы, одни розовые, пухлые и хихикающие фламандки, другие — гибкие и меланхолические, с голубым затуманенным взглядом. Он танцует с ними, шутит и считается одним из самых элегантных юношей в городе. По вечерам пьет со взрослыми мужчинами в трактире пиво и закусывает хрустящим картофелем, у которого здесь совсем иной вкус, чем на узких уличках старой Ниццы. По грубым шуткам, непритязательным анекдотам учится он новому стилю наслаждения жизнью у преклонного возраста Тилей Уленшпигелей, выросших па тяжелых мучных блюдах среди холодных ветров, дующих с северного моря.
Проходит лето, пребывание юношей в Ставло затягивается до поздней осени. Владелец пансионата терпеливо ждет платы за кушанья, которых не жалеет для модных людей с великолепным аппетитом, даже не подозрений, что с ним никогда не расплатятся. Однажды Вильгельм, от матери письмо с наказом уложить самые ценные вещи и, не предупредив хозяина, ускользнуть с братом из Ставло. Задание ответственное и рискованное. Что скажет почтенный владелец пансионата, мсье Констап, если поймает их с чемоданами в коридоре, когда они будут красться к дверям, еще до того как рассвет заглянет в окна? С каким видом придется возвращаться от станции, где их знают все и где с недоверием отнесутся к этому неожиданному решению уехать одним, без взрослых? При мысли об этом у юнцов мурашки пробегают по спине. План, однако, удался превосходно. Братья покидают дом незамеченными, после чего, волоча тяжелый багаж, бредут до следующей станции, откуда без больших затруднений пересекают на поезде бельгийско-французскую границу. Но почтенный мсье Констан, уязвленный подобным неджентльменским отношением, начинает разыскивать молодых беглецов, привлекает опекунов к суду и выигрывает дело, хотя денег так и не получает.
Бельгийский поэт Робер Гоффен, собравший много материала о бельгийском периоде и периоде, связанном с Анни, в биографии Аполлинера, попытался завязать переписку с бывшими владельцами пансионата, где летом 1899 года жили братья Костровицкие. Владельца, которому было направлено письмо, уже не было в живых, ответил его сын Жан Констан, который, как видно по тону письма, унаследовал от отца все еще не утоленный семейный гнев и возмущение обманщиками, которые не только лишили старого Констана причитающихся ему денег, но еще и сделали посмешищем в глазах жителей городка.
Нет справедливости на этом свете! Сразу же после второй мировой войны бельгийские почитатели поэта повесили в память о пребывании Аполлинера в Ставло доску с надписью: «На рассвете 5 октября 1899 год поэт Гийом Аполлинер покинул этот дом, где прожил часть своей молодости». Как видим, некоторые компрометирующие детали затушеваны, а почтения вполне достаточно. Можно представить, что скорбящий сын Констана не был доволен этими почестями и не раз, хлебнув пива, грозил палкой мемориальной доске, которую укрепили тут, ничуть не думая о пострадавшем, а лишь почитая обидчика, должника и беглеца. Так вот, этот мсье Констан-младший, впрочем уже не очень молодой, в ответ на письмо Робера Гоффена разразился следующей эпистолой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32