Хардель состоял в социал-демократической партии. Это значилось в его документах, он был под подозрением — не смел допустить ни малейшей оплошности в работе. Как-то в ночную смену ему пришлось обслуживать еще и аппараты заболевшего коллеги. Прихрамывая, сновал он туда и обратно, следя за работой четырех аппаратов, тогда это и случилось: в одну мешалку он залил раствор едкого натрия прямо на целлюлозу, не обработав ее предварительно сероуглеродом. Вместо тягучей вискозы в аппарате бурлила белая, комковатая масса.
Когда Хардель заметил свою ошибку, его охватил страх. И до того, как обнаружили его неумышленную ошибку, он заявил сменному мастеру, что болен, и поспешил домой. Хардель боялся, что его арестуют и он не успеет попрощаться с дочерью.
Всю ночь, лежа здесь, в этой комнате, на той же кровати, что и сейчас, ждал он ареста. Тягостная, томительная ночь!
Едва наступило утро, как раздался стук в дверь. Бледный и дрожащий, попрощался он с дочерью и открыл дверь.
Перед ним стоял человек в форме заводской военной охраны, эсэсовец. Хардель ответил на гитлеровское приветствие, которого он, как старый социал-демократ, обычно избегал. И даже неуклюже прищелкнул каблуками.
Военный что-то достал из своего висевшего на портупее планшета. Пистолет, пронеслось в голове у Харделя, он покорно потупил глаза. Но охранник вытащил из планшета совсем другое — письмо от сменного мастера. Промах Харделя от него укрылся, но он побоялся, что и его притянут к ответу за недосмотр.
«Все в порядке. Можешь выходить на работу, если ты не болен»,— было написано в письме. И теперь, спустя двадцать лет, Хардель помнил это письмо слово в слово. Сменный мастер тайком спустил испорченное содержимое мешал в сток...
Потом Хардель все-таки заснул, спал крепко и проснулся поздно. Торопливо оделся: надо было позаботиться о мелкой кивности. Задал корм козам, курам, кроликам и даже не вспомнил о ночных волнениях. Но когда он завтракал, в дверь и вошел соседский мальчик.
Первое, о чем подумал Хардель, увидев паренька, должно быть, уже столько же лет, как и этому мальчику. И душе его шевельнулось что-то похожее на нежность. Но мальчишка был взволнован, запинался и настоятельно просил выйти с ним на улицу и послушать, не его ли, Харделя, кошку прищемило под крышей.
Хардель ударил кулаком по столу и вполголоса выругался:
— Дьявольское отродье.— И трудно было понять, что эта ругань относилась к кошке. Мальчик испугался, озадаченный выскочил из дома и убежал.
Теперь уж и соседи потревожены.
«Надо кончать с этой кошачьей историей»,— прошептал Хардель, вскарабкался на чердак, прислушался, услышал попискивание, взял рейку и, закрыв глаза, стал тыкать ею в щель. Писк прекратился. Хардель вытащил рейку, швырнул в темноту чердака. Темнота ответила грйхотом.
«Гуманность» — он читал об этом в газетах. Что гуманнее: слушать, как медленно издыхает котенок, или сократить его предсмертные муки? Ответа на это у Харделя не было. Какие мысли могли принести ему теперь успокоение: может быть, воспоминание о том дне, когда он зашел за внуком, чтобы вместе с ним пойти ловить лягушек?
Он редко бывал у дочери, потому что не мог пробудить в себе расположение к зятю. В дверь Хардель никогда не стучал. Он тряс дверную ручку, пока ему не открывали. По его мнению, к детям не стучатся.
У себя в саду он устроил для внука небольшой террариум и вот хотел половить с мальчиком лягушек. Хардель нажал на, ручку, но дверь оказалась незапертой и отворилась. Старик шумно волочил больную ногу по комнатам. Выдвинутые ящики, грязная посуда на кухне, мухи, облепившие остатки пирога, беспорядок повсюду, а под недопитой чашкой с кофе записка: «Мы уехали. Здесь жить невозможно». Ни привета, ни подписи. «Здесь» жить невозможно... Хардель был оскорблен. Он жил «здесь». «Здесь» был его домик. «Здесь» заботился он о внуке.
И, подумав о внуке, Хардель опустился на детскую кроватку и заплакал. Он плакал так, будто в его груди возникали пузыри горя и с бульканьем лопались у губ.
Его утешало, что записка была написана не внуком и не дочерью.
Харделя вызвали тогда в отдел кадров предприятия. Там ему задали несколько вопросов, и Харделю показалось, что его подозревают в том, что он благословил бегство зятя. Он яростно опроверг это. «Никогда!» Разве он тогда зашел бы за внуком, чтобы пойти с ним ловить лягушек?
Харделя отпустили, но у него было такое чувство, что ему не поверили. Это недоверие, которое он, пожалуй, сам выдумал по своей стариковской мнительности, довело его до болезненного состояния, до невменяемости. Он подал заявление об уходе, оставил работу и жил с тех пор лишь на пенсию.
И вот когда Хардель лежал так, терзая себя воспоминаниями, ему что-то послышалось. Он резко вскочил, больная нога мешала. Старик схватил палку, оперся на нее и прислушался. Опять раздалось попискивание, жалобное и тихое.
Хардель закусил мизинец. Его губы сложились в плаксивую, как у маленького ребенка, улыбку, и стали видны щербины во рту. Он не убил. Кошачий писк под крышей был торжеством жизни.
Старик, прихрамывая, вышел в сад, достал из сарая стремянку, взобрался по ней наверх и стал срывать с крыши черепицу. Он не спускался вниз с каждой плиткой, а прямо бросал их на живую изгородь. Некоторые плитки скатывались со смягчающих удар веток и разбивались на куски на посыпанной гравием дорожке. Другие ломались еще в руках, потому что спеклись с соседними плитками. Хардель, кряхтя, выдергивал их, думая при этом лишь о котенке.
Он разобрал уже половину крыши, но никаких следов котенка все еще не было видно. Он поискал на ощупь, посветил фонарем — ничего. Он звал котенка, давал несчастному ласковые прозвища, но все было тихо. Хардель, начал опасаться, не вредился ли он в уме. Он слез вниз, присел на компост под шшей, тяжело дыша, свесив руки,— несчастный старый.
Но тут до него снова донеслось тихое попискивание, похожее а стрекот кузнечика. Старик взобрался наверх и увидел наконец. Тот сжался в комочек в выеденном древоточцами лублении опорной балки.
Совсем невредимое животное безжизненно лежало на ладони мужчины. Хардель тер котенка своим морщинистым стариковским большим пальцем, придвинул кошачий ротик к своим губам
попытался вдохнуть жизнь в этот плюшевый комочек. Он дул, а домик позади него выглядел так, будто его сразил смерч.
Когда Хардель перестал дышать на котенка, он увидел, что сладко потягивается на его ладони, как это делают кошки на солнце. Котенок вытянул заднюю лапку, потом умер.
Хардель от горя. Неужели так мною значит для его жизнь этого жалкого котенка? Он беспомощно огляделся. У ивой изгороди стоял соседский мальчик. Хардель взглянул на его и выпрямился.
— Я не убивал его! Мальчик засопел.
— Что?
Мальчик покачал головой.
— Ведь это не я убил его, правда?
Старик воспринял покачивание головы как оправдательный приговор и обнял мальчика за плечи.
— Бывает, что они утаскивают и детеныша. Просто утаскивает детей, понимаешь?
ЩИТОВКА
Пока цветочные щитовки водились в достаточном количестве, супружескую жизнь профессора еще как-то удавалось налаживать.
Маленький профессор превыше всего ценил чистоту и имел привычку раздувать ноздри, словно возбужденный шотландский сони. Он занимался проблемой социального значения Verba iicendi в современных романах.
Его жена, брюнетка, существо с ножками газели и средними духовными запросами, была не в состоянии уразуметь, что прельщает ее мужа в Verba dicendi Она коллекционировала Знакомства, знакомства с людьми, имена которых встречались в газетах: с артистами, поэтами, выдающимися спортсменами и общественными деятелями, которые привлекались к разрешению экономических проблем.
Она негодовала, когда профессор, постоянно погруженный в работу, которая, по его мнению, даст новый импульс современной литературе, пропускал торжественные приемы. Приглашения на них так и сыпались в их дом: прием у болгарского посла в честь Кирилла и Мефодия; прием в министерстве культуры в честь года Шекспира; Большой бал новаторов и рационализаторов; прием в Академии в честь Холота Куй Аксандаса — издателя знаменитых трудов о туземной лирике в четырнадцатом веке, и так далее.
Случалось, что профессору, уже одетому в нейлоновую рубашку с обязательным светло-серым галстуком, вместо запонок попадалась пара Verba dicendi, которые еще не нашли толкования в его трудах. И тогда—прощай прием в Академии в честь Марселя Марсо. Разражался скандал, ибо, несмотря на все достижения прогресса, дело еще не дошло до того, чтобы некая супруга, не имеющая собственных заслуг, могла бы появиться на приеме без обременительного довеска в лице некоего профессора. После перепалки, которую профессор вел со своей женой, будучи обычно в кальсонах (потому что уже переодевался), он всегда возбуждался, возбуждение же считал ядом для любой творческой деятельности.
Профессор гасил свое возбуждение при помощи щитовок, которых он обирал со стеблей цветов на окне своего кабинета. Он рылся в листьях растений и, когда находил насекомое, завернувшееся в белый кокон, его рука с пинцетом должна была поневоле успокоиться, чтобы извлечь пушистый комочек со стебля цветка.
Затем он пинцетом помещал окукленную щитовку между большим и указательным пальцами левой руки, и, как только под его пальцами раздувшееся насекомое превращалось в красноватую кашицу, у него возникало чувство, будто он избавил мир растений от еще одного паразита, и покой возвращался к нему.
Раздавив между большим и указательным пальцами достаточное количество щитовок, профессор переставал думать о жене, сидевшей, затаив злобу, в своей комнате, и приступал к работе над Verba dicendi, мысль о которых пришла к нему во время поисков запонок.
Но как-то профессор прочитал в одном еженедельнике, в разделе «Враги твоих комнатных цветов», что растения следует опрыскивать водой, дабы уберечь от щитовок. Профессор и поступил. Ему не следовало этого делать: щитовки ушли. непоправимое случилось после приема в Академии в честь восьмидесятилетнего композитора, который представил присутствующим свою двадцатидевятилетнюю жену. Он был прославленным композитором, знаменитым на всю Европу, и отблеск той славы падал на его двадцатидевятилетнюю жену.
Жена профессора уже давно подумывала о возможности выйти замуж за какую-нибудь знаменитость. Для этого она должна была быть свободной, а не состоять в браке с профессором филологии, труды которого не принимаются всерьез теми, кого они непосредственно касаются,— поэтами и писателями.
Все чаще жена профессора позволяла себе намеки на то, что на пожертвовала своей юностью ради человека, который так и стал знаменитостью, а один раз прозрачно намекнула, что не расстаться со своим скучным мужем.
Это взволновало профессора, это взволновало его настолько, [то он даже не смог сесть за свою работу о коллективном герое в современном романе. Но щитовок, которых он мог бы раздавить, успокоиться, больше не было. А жена не переставала встраивать себя против него и сокрушаться, что ее муж навсего непривлекательный филолог.
Профессор, который годами терпел непонимание жены, повествовал теперь, что она унижает его достоинство. Он все более позабыл о том, что водяным душем разогнал— свое успокоительное лекарство. Он вдруг бросился на вою жену и стиснул ей плечо: «Разве у тебя нет всего, что ты желаешь?»
«Нет!—закричала жена.— Круглый нуль — вот что я имею!»
Профессор и не заметил, как его руки поднялись к шее жены, сак он начал мять и давить ее горло. А жена толкала его в грудь, укрывала от себя, звала на помощь, кричала в открытое окно, с улицы не прибежали люди.
Вечером профессор попросил у жены прощения, но не получил его.
Жена развелась с профессором. Все прошло гладко, но профессору развод обошелся очень дорого, ведь он был насильником и никто не мог требовать от женщины впредь жить с ним шесте.
А когда щитовки еще водились, супружескую жизнь как-то удавалось налаживать.
ЗАЙЦЫ ЗА ОГРАДОЙ
Зима в предгорьях выдалась ранняя. Выпал снег, мелкий, как белая дорожная пыль, он замел сухие стебельки пижмы. Восточный ветер обрушился на маленький деревянный домик на склоне и занес снегом фруктовые деревья в саду.
День клонился к вечеру, старик с острой белой бородкой смотрел в сад. Позади него сидела у печки его жена и ощипывала гусиные перья, в сумерках ее торчащие лопатки казались обрубками крыльев. Старик с шумом затянулся из трубки и внимательно посмотрел на сугроб. «Восточный ветер,— пробормотал он.— Так и есть, восточный ветер!»
Жена привстала, глянула в окно, глаза у нее заслезились. По комнате плавали белые пушинки, а на дворе кружил снег, и отличить комнату от улицы можно было только по печному теплу, по теплу от печи. «Может, к ночи утихнет»,— сказала старуха. Задетый за живое, старик обернулся. «Утихнет? Восточный ветер?» Он был заядлым спорщиком и с возрастом становился все более неуступчивым. Будучи прав, он ликовал, а когда правота была не на его стороне, сетовал на времена, когда ни на что нельзя положиться. Обо всем этом старуха знала уже пятьдесят шесть лет, брать над ним верх и тем самым дразнить и доводить его до бешенства уже не доставляло ей ни малейшего удовольствия. Она осторожно, словно в корзине сидели спящие бабочки, отнесла ее в кладовую. Достала там теплые вещи на следующий день, быть может, старик действительно окажется прав.
В постели старик выкурил еще одну трубку. Он смотрел на разворошенные уголья в печи, слушал, как завывает ветер и как сечет по окнам снег.
В саду было семьдесят три фруктовых дерева, всю ночь дул ветер, всю ночь падал снег, вокруг деревьев образовались сугробы, они росли и росли, пока не сравнялись с кронами деревьев. Яростный ветер занес снегом даже садовую ограду, и только концы планок виднелись из сугробов. Прыгая по снежным заносам, сюда прибежали гонимые голодом зайцы, легче легкого было для них перепрыгнуть через заваленный снегом забор, проскочить по сугробам и пристроиться между веток. Они сдирали кору с деревьев и грызли подмороженные молодые ветки.
День еще не занялся, когда старики расчистили заднее крыльцо и окно своего домика, смотревшее в сад. Старик оказался прав и потому был в хорошем настроении. Они выпили
воды, сдобренной молодым ячменем. Свои деревья они, как знают домашнюю скотину, и ждали только дневного. Когда развиднелось, они выглянули в окно и в волнении оттолкнули друг друга: «Золотой пармен у водостока!» «Прекрасная Луиза у задней калитки!»
За одну ночь зайцы обглодали и изгрызли кроны пяти. Старики натянули на себя теплую одежду и принялись дорожку к ближайшему дереву, потом отгребли от него, управившись с первым, они отгребли снег и от второго, а потом от следующего. Когда закончили, старуха предложила: «А не лучше ли нам прокопать канаву вдоль всего?» Старик и слышать ничего не захотел об этом и был прав: они и за три дня не прокопали бы канаву вдоль всего забора, тем более что снег все шел и шел. К тому же канаву пришлось бы рыть шириной больше заячьего прыжка. Старуха ничего не возразила, такое предложение она сделала только из желания получить хотя бы небольшую передышку.
Они продолжили работу. Еще до полудня ветер прекратился, перестал падать снег, и старуха отважилась сказать: Какое счастье, хоть пять деревьев и попорчено, все равно хорошо!»
Старик рассердился и прикрикнул на нее: «Нечего радоваться, погоди еще!»
У каждого дерева они насыпали снежный бугор на таком расстоянии от ствола, что, попытайся зайцы обглодать кроны с насыпи, у них ничего не получилось бы.
Старики не позволили себе потратить время на обед, они дорожили каждым лучиком дневного света. Днем старуха начала кашлять, вечером она выпила мятного чая. Старик сидел и ел, ел долго. Время от времени он застывал с куском во рту, прислушиваясь к происходящему на улице, и был недоволен, что оказался не прав, ветер не пожелал подняться и к вечеру.
Старухе не хотелось есть, и она легла. Ее лихорадило, во рту протез. Старик набросил на нее еще два одеяла поверх пухового, но она никак не могла согреться, старик лег к ней и мгновенно уснул.
Ночью он проснулся от сильного кашля жены. Он включил и посмотрел на сморщенное личико старухи, пощупал ей обнаружил у нее жар.
Он поднялся и пошел в кухню заварить свежего мятного чая при этом услышал, что снова задул восточный ветер.
Старуха не захотела мятного чая. Она все кашляла и кашляла просила его пойти к соседям, которые жили выше по склону и у которых был телефон. Она просила вызвать «скорую помощь». Старик, словно бойцовский петух, снова готов был ринуться в бой. «Скорая помощь» ночью, зимой, в самый снегопад,—да такого сроду не бывало. Старуха, в горячке забывшая свой страх перед ним, возражала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33