— поинтересовался я.
Завирушка уверяла, что тогда она бы долго-долго меня оплакивала, и это опять было очень по-детски.
Нет, благодарю покорно. Я не настолько честолюбив, чтобы помереть ради девичьих слез.
Так или иначе, но с этого дня наш голубиный роман поостыл. Застрелить себя я дал бы только ради женщины вроде Тины Бабе, да и то будь она помоложе.
Я уже в третий раз ехал с нею, и мы все еще, даже тихонько, не заговаривали друг с другом. Мы довольствовались флюидами, токами, возникавшими то тут, то там, так, во всяком случае, мне верилось.
Иногда я рассматривал ее в зеркальце. Мало-помалу я научился уверенно держать руль.
Фрау Бабе сидела сзади и шевелила губами, иногда она недовольно качала головой и снова с упоением погружалась в себя до следующего взрыва недовольства. Конечно же, фрау Бабе сочиняла, нимало не стесняясь моим присутствием, и ее ничуть не задевало то, что я дышу с ней в машине одним воздухом. Мое присутствие не мешало ей воспарять в те священные выси, где хранятся стихи, сложенные наподобие рулонов шелка на складе магазина дамских тканей.
Что, собственно, написала фрау Бабе? Яна и Пепи утверждали, что роман о Гёте. Я спросил о нем в книжном магазине, и мне ответили, что он распродан. Она своим поэтическим даром восславила родину, взрастившую ее. Нет пророка в своем отечестве, это я и раньше слышал, но фрау Тина Бабе, безусловно, могла заставить и этот закон потерять силу.
Впрочем, я был очень рад, что не смог купить книгу фрау Бабе. Я ведь спросил о ней просто так, денег у меня не было. Завирушка заботилась о том, чтобы мое месячное жалованье не залеживалось у меня в бумажнике, и три последние марки я тоже отдал ей на кино.
Я попытался раздобыть книгу фрау Бабе другим каким-нибудь путем и скрепя сердце попросил фрау Герму дать мне ее почитать. Но у фрау Гермы этой книги не было, и она отослала меня к фрау Элинор. Фрау Элинор объяснила, что эта книга с сердечной дарственной надписью кочует от одной ее ученицы к другой, и в данный момент она не знает, у кого из них книга находится. Затем она сказала, что книга фрау Бабе имеет свои трудности, истинную радость от чтения этой книги можно получить, только всесторонне зная Гёте. Вот этого-то как раз и недостает ей и ее сестре Герме, а потому они все откладывают чтение книги фрау Бабе.
С Гёте у меня уже имелся некоторый опыт. Когда мне было девять лет, деревенский учитель, видевший во мне вундеркинда, велел мне читать «Поэзию и правду» и перед всем классом рассказывать содержание. Я с мучениями продрался через два тома, при этом я частенько рыдал, а мама утешала меня, говоря, что ей в школе приходилось еще труднее, ее заставляли читать Ветхий завет.
Кончились мои гётевские чтения на том, что я рассказал своим одноклассникам кое-что о мальчике по имени Вольфганг, который вместе со своей сестрой расколошматил фарфоровую посуду просто так, из озорства. Но в результате мои одноклассники решили, что юный Гёте был какой-то псих.
Позднее, когда я учился уже в пятом классе деревенской школы, нас терзали «Германом и Доротеей». Мы трижды читали этот отечественный эпос и трижды его анализировали. Этими анализами, этим умерщвлением литературы до сих пор, как я слышал, занимаются в школах с поистине прусским рвением, и я вынужден серьезно задаться вопросом, в чем же состоит прогресс нашей педагогической науки?
Однако замечание фрау Элинор выгодно подчеркнуло мою жажду просвещения. Я вознамерился как можно скорее опередить своих хозяек в знании Гёте и тем самым срочно добиться возможности прочесть роман Тины Бабе.
Между тем «Буковый двор» и его хозяйки странным образом угодили в «поток времени», и поток этот был национал-социалистским.
На полях между городом и деревушкой Блёвитц построили казармы. Ни одного прусского города без казарм, и вот уже и Тюрингия стала прусской, она перестала быть зеленьш сердцем Германии.
В скором времени гроттенштадтские казармы были открыты. В местной газете напечатали призыв к гражданам округи жертвовать предметы искусства и просто красивые вещи на украшение офицерских комнат и столовых.
К моему изумлению, это подействовало даже на фрау Герму. Она стала писать портрет Гитлера.
Видела ли она когда-нибудь эгого темного арийца? Не думаю. Она писала портрет по почтовым открыткам и фотографиям.
Отношения между нами, дамами Разунке и мною, стали теперь более доверительными. Они мне больше стали доверять или я им, это точно не установлено. Но теперь в машине то и дело возникали даже политические разговоры.
Дамы дали мне понять, что вынуждены были покинуть свой родной город Ригу потому, что им не нравилась водворившаяся там диктатура.
— А теперь? — спросил я.— Что теперь?
Возможно, что с моей стороны эго было несколько нахально, недостаточно воспитанно для моих дам. Я не получил ответа, но я уже привык, что у нас между вопросом и ответом часто пролегает не менее километра. И в данном случае я получил ответ от фрау Элинор, километра эдак через три:
— Посмотрим,— сказала она,— если господин Гитлеррр нас не тронет...
Фрау Герма молчала. Ее господин Гитлер уже тронул... но фрау Элинор, по-видимому, забыла об этом, счастливая оттого, что вновь вернулась к своей музыкально-просветительской миссии. И я теперь тоже умолк, потому что иначе мне пришлось бы говорить о себе, а мне казалось неуместным говорить с дамами о том, какие у меня счеты с Гитлером или его людьми.
Но одно все же выяснилось из этого многокилометрового разговора: дамы ненавидят все прусское и все военное. Уже одно это было мне симпатично.
Их отвращение к военной форме после случая с пропащим братцем, казалось, еще более возросло. И потому я всякий раз удивлялся, когда Яна рассказывала на кухне, что фрау Герма пишет портрет Гитлера. Интересно, она и диктатора писала в трансе? Яна ничего по этому поводу сказать не могла.
Настала осень. Непогожие дни и листопад, даже в Тюрингии с ее мягким климатом деревья оголились, туманные утра и звездные ночи, раскаленные осколки звезд летели сквозь черноту Вселенной. Я странствовал по миру Гёте. «Фауст», «Фауст», сколько же я с ним возился, особенно со второй частью. Выяснилось, что я очень мало знаю о старой классике, и мне пришлось многое наверстывать, и все это ради того, чтобы когда-нибудь с пользой для себя прочитать роман фрау Тины Бабе.
Фрау Герма закончила портрет Гитлера. Только Яна видела его раз или два.
— Глаза страшнючие,— сказала она,— совсем как у патера Задани, когда он ставил нас на колени на горох.
В городе в витринах подходящих для этого магазинов были выставлены пожертвованные на украшение казарм произведения искусства. Некоторые из них ясно показывали, насколько глубоко их создатель или создательница прониклись идеями национал-социализма.
Там была диванная подушка с вышитой на ней свастикой, вышитые или выпиленные лобзиком орлы, мюнхенская пивная, склеенная из спичечных коробков, и снова орлы, из стали и дерева, из жести и картона. Один учитель рисования исписал оконную занавеску сногсшибательными народными изречениями.
Все. доселе неизвестные живописцы и скульпторы округи ухватились за возможность выбраться из безвестности на волне пожертвований.
Была там картина одного партайгеноссе, который носил значок академика живописи. Картина, пожертвованная им для оформления казарм, называлась «Нация на марше». На ней были изображены войска, в табачно-коричневых и похоронно-черных мундирах, все до единого солдата смотрят вперед, и только вперед, и маршируют, маршируют, налево, разумеется. Слева враг.
С той поры во мне навеки поселилось отвращение к обожающим символику провинциальным обер-живописцам. А налево или направо маршируют войска на этих исполненных символики полотнах, мне, с моим непреходящим отвращением к подобному лжеискусству, как-то все равно.
Однажды под вечер фрау Герма передала мне портрет Гитлера. Он был тщательно упакован и заклеен, мне поручалось отвезти его в книжный магазин Бульвера близ Рынка. Там он должен быть вывешен в витрине.
Прошел день. Портрет Гитлера работы фрау Гермы висел в витрине, и казалось, что люди в городе от появления этого стотысячного по счету портрета Гитлера не стали ни беднее, ни богаче, ни радостнее, ни печальнее, ни воодушевленнее, ни равнодушнее. Люди давно уже привыкли, что повсюду, в лавках и трактирах, в школах и канцеляриях, в приемных адвокатов и на бирже труда, даже в городской конторе по вывозке мусора, даже в банях, повсюду висел фотографический портрет любимого фюрера. Так что одним портретом больше, одним портретом меньше — город на это внимания не обратил.
Но так только казалось, на самом деле портрет Гитлера работы фрау Геры привлек очень пристальное внимание, поскольку вечером позвонил хозяин книжного магазина.
Оказывается, городской обер-живописец надеялся со своей марширующей картиной быть вне конкуренции. А тут вдруг появился Гитлер фрау Гермы.
Академик живописи, разумеется, знал, что фрау Герма была ученицей Либермана, то есть ученицей еврея, и что поскольку она не принадлежит к имперскому отделу искусств, или как он там еще назывался, то выставляться не имеет права.
Академик живописи Адлерштар немедленно обнаружил, хотя сам Гитлера в глаза не видел, что фюрер на портрете изображен слишком бледным, у него слишком большие глаза, взгляд у него слишком неподвижный и недостаточно арийский. Обожаемый фюрер на портрете фрау Гермы смахивает на семитского гипнотизера, так утверждал фанатик Адлерштар.
Он сразу начал действовать, для начала убедил в своей точке зрения учителя рисования, учитель рисования убедил других господ из учительского совета, и мнение, что Гитлер на портрете фрау Гермы выглядит как семитский гипнотизер, стало передаваться из уст в уста.
Тот учитель рисования, который расписал оконную занавеску сногсшибательными народными изречениями, нашел, что на портрете выражение лица возлюбленного фюрера недостаточно мягкое, неласковое, возлюбленный фюрер смотрит с портрета вызывающе, если не жестоко.
Партайгеноссе академик и партайгеноссе учитель рисования собрали вокруг себя отряд штурмовиков, которым они моментально «разъяснили» всю предосудительность выставленного портрета. Дилетанты, конечно, сразу же разглядели, как ничтожен и вреден ДЛЯ народа этот портрет Гитлера.
Магазин был уже закрыт, и боевой отряд начал свою демонстрацию с ворчания и ропота перед витриной. Немного погодя они стали стучать в стекло, и это продолжалось, пока не вышел хозяин магазина. Тут, разумеется, начали останавливаться и прохожие.
Собралась толпа, но центром толпы была та самая осведомленная боевая группа. Ни академик живописи Адлерштар, ни учитель рисования не требовали удаления портрета из витрины, это сделал командир отряда штурмовиков. Он не оставил никаких сомнений в том, что, если этот продукт ублюдочного искусства не будет убран, они сумеют принять действенные меры.
Хозяин магазина задрожал, сперва морально, потом физически, и портрет дрожал в его руках, когда он вынимал его из витрины. Он унес его в свою квартиру за магазином, но «демонстранты» не уходили. Они смахивали на свору собак, упустивших приманку. Приманка лежала в ящике, но запах еще носился в воздухе. И своре захотелось штурмом взять ящик, в котором лежала приманка.
При первом телефонном звонке владелец магазина просил фрау Герму прислать кого-нибудь забрать портрет, при третьем звонке он уже не просил, а требовал. Фрау Герма по наивности сказала, что она пожертвовала этот портрет на украшение казарм. Торговец не желал больше ничего об этом слышать, пожертвование или нет, а он должен думать о сохранности своего магазина. С немецким приветом! Хайль Гитлер! Долой портрет, немедленно!
Итак, я должен был поехать и забрать портрет.
Я подогнал машину к заднему входу в магазин. Жена хозяина вынесла мне портрет незапакованным. Хозяин же усмирял свору перед домом и сообщил их вожаку, что картины уже нет в городе. Я слышал, как там закричали:
— Тогда вперед, на Блевитц!
От Гроттенштадта до Блевитца было четыре километра, и я подумал, а не сжечь ли мне по дороге этот портрет, но потом сообразил, что может произойти, если солдаты из казарм или штурмовики, разгуливающие по округе под видом мирных граждан, увидят, как я сжигаю портрет. Меня тогда, чего доброго, сочтут за осквернителя гитлеровского портрета, за «большевика от культуры».
В этот вечер у меня родилось множество соображений о политических злоупотреблениях в искусстве: художнику, который пишет политика таким, каким видит его, всегда грозит опасность разойтись во мнениях с приверженцами этого политика, которые хотели ,бы написать этого политика таким, каким они хотели бы его видеть. А художнику, копирующему встречающийся на каждом шагу портрет политического деятеля, запрещается подмечать какие-то нюансы и выставлять напоказ все негероическое.
В ту ночь зародилось и мое неистребимое отвращение к боевым отрядам дилетантов, которых провоцируют на борьбу с произведениями искусства.
В ту ночь все было тихо, и лишь запах тлеющей в кострах картофельной ботвы доносился с полей.
Я доставил портрет Гитлера в «Буковый двор». Меня встретили дрожащие от страха женщины, только Завирушки нигде не было видно.
Я впервые переступил порог комнаты, где хранились картины фрау Гермы. Картины в рамах стояли на полу в ряд, одна за другой, несколько рядов длиною не меньше метра. Можно было отклонить немного одну картину и сверху искоса взглянуть на нее.
Фрау Герма вбила себе в голову, что портрет Гитлера надо спрятать среди других ее картин. Картины, которые я «пролистал», оказались пейзажами или портретами людей с ее латышской родины. Должно быть, она очень любила эту родину, которую, очевидно, считала для себя навсегда потерянной из-за водворившейся там диктатуры.
Она, наверно, догадалась о моем удивлении.
— Там я еще могла писать,— сказала она, как бы извиняясь,— и если я здесь пишу, я все равно пишу все то же, всегда одно и то же.
И верно, очаровательная Тюрингия не вдохновила ее еще ни на одну картину. Иными словами, она была растением той, латышской почвы, хотя отец ее и был немцем.
Этот факт растрогал меня, и во мне шевельнулось что-то вроде сострадания. Конечно—и я говорю об этом с полной откровенностью,— меня взволновала эта судьба, и я отсоветовал фрау Герме прятать портрет Гитлера среди других ее картин. Ведь, может быть, разбушевавшиеся штурмовики уже на пути сюда. Портрет Гитлера, в случае если жажда разрушения охватит их, должен быть в досягаемости, например, надо его выставить в прихожей. Пусть он будет у них под рукой. Надо сказать, мысль о том, что они станут изничтожать портрет своего обожаемого фюрера, меня немножко забавляла. Фрау Герма со мной согласилась. И портрет выставили в прихожей.
Прошел час. Если вслушаться в ночь, можно было услышать, как под звездами улетают к югу перелетные птицы.
Затем перед садовыми воротами «Букового двора» и в самом деле появился отряд штурмовиков. Правда, ряды его несколько поредели. Многие партайгеноссен устали маршировать. Ожидаемое нападение на «Буковый двор» не состоялось. Они довольствовались тем, что вымазали дегтем воротные столбы. Звезда Давида вперемежку с глазами Яхве. А партайгеноссе учитель немецкого языка по дороге научил их скандировать хором: «Живопись жидовская осквернила фюрера!» Это звучало довольно двусмысленно и малоостроумно.
Через полчаса крикуны брались восвояси.
Куда девался написанный фрау Гермой портрет Гитлера, я не знаю. Во всяком случае, на следующее утро его уже не было в прихожей, где я его оставил. Но это уже меня не касалось. Хотелось бы мне знать, действительно ли фрау Герма с самого начала задумала портрет как карикатуру или эта мысль закралась у нее, когда она копировала почтовую открытку... эти глаза размером с пуговицы на пальто и лицо цвета белой стены?!
Или, может быть, ей просто не хватало тех «ценительниц живописи», приводимых к ней фрау Элинор? Страдала ли она оттого, что ее картины, никому не ведомые, никем не видимые, томятся в каморке под крышей? Или надеялась при помощи своего «пожертвования» снискать благосклонность тех, кто помог бы ей вступить в так называемый «Имперский отдел искусств»? Или ее смирение подверглось пыткам тщеславия?
Много вопросов. Фрау Герма не отвечала на них своему шоферу, она никому на них не отвечала и не позволяла себе ничего говорить.
Но та скрипачка-шовинистка, о которой я уже рассказывал, заявила в машине, на сей раз уже другой ученице:
— Мне всегда не нравилось это хождение в ателье фрау Гермы. Я чувствовала что-то неладное и оказалась права. Она просто не может выйти из-под еврейского влияния своего учителя. Она переняла эту деструктивную еврейскую манеру и вполне сознательно, можете мне поверить, исказила нашего фюрера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33