А чего только я не прочитал, чего только не передумал за эти годы после школы, а в особенности после своего краха!»
Мы уже были в столовой, а короткое замыкание все еще не было найдено. «Если я и дальше буду рассказывать, мы его вообще не найдем,— сказал Кинаст,— а это не дело, если я уйду несолоно хлебавши».
Рассказ тем не менее продолжался, так как я был всегда хорошим слушателем и умел вызвать на откровенность. «Не прошло и пяти дней, а мои отговорки достигли нравственных высот: что же это получается? Я удобрил эти луга, вложил в них всего себя, но меня не будет здесь в дивную пору сенокоса? А мои шикарные голуби, что будет с ними, если жена позабудет закрыть на ночь голубятню? Их растерзают хищные совы,
47Ь
раскидают по лесу переливающиеся всеми цветами голубиные перышки. А кукуруза-скороспелка, которую я на пробу высеял в огороде? Что же, мне ее так и бросить?
Делая по двадцать пять километров в день, весна двигалась по республике с юго-запада на северо-восток и Кляйн-Клютца достигла на шестой день моих размышлений. В палисаднике распустились лимонно-желтые чашечки белоцветника, на солнечных участках зазеленела травка, и вечерний ветерок разносил по садам детский смех.
В ожидании ужина я коротал время, разрыхляя пальцами землю у корней белоцветника. Вокруг меня толклись высохшие за зиму комары.
Жена побежала в магазин, куда, если верить объявлению на черной доске возле дверей, к вечеру должны были привезти свежеквашеной капусты.
Не знаю, как на твой вкус, а мне моя жена сейчас нравится еще больше, чем раньше: среднего роста, прическа—этакая челка на глаза, ядреная и совсем не рыхлая. Рот вот только чуть великоват, зато губы розовые, живые, щеки свежие — и все это свое, от природы. Работает она в садоводческой бригаде, в розарии; на ее плечах дом, дети, на культмероприятиях и на танцах она нарасхват, так как считает, что человек живет не только того, чтобы производить мясо, молоко и яйца. Потому-то она и заседает вместе с Гланте и Вурцелем в клубном совете.
Этот сельский клуб был мне всегда подозрителен. Может, Гланте и открыл-то его только для того, чтобы его кооператив время от времени упоминали и хвалили в газетной рубрике «Культурная жизнь на селе». А заведующим Гланте сделал этого фантазера Вурцеля, который развозит навоз на своем полуживом тракторе с таким видом, словно распыляет его с самолета.
Жену мою все считают отзывчивой женщиной. А я, значит, неотзывчивый? Разве я в свое время не заботился по мере сил о культурной жизни, разве оставлял без внимания соответствующие директивы, если они, конечно, не влетали в копеечку? Полновесный урожай — вот что такое была ЛАЯ меня культура. Ведь отдал же я под культуру старый господский дом. Все там было, что положено: и флаги, и транспаранты, а в торжественных случаях — я следил за этим —там можно было выпить лимонаду, а то и кое-чего покрепче, и даже шампанского; я приглашал куплетистов из столицы, а однажды устроил сеанс научного гипноза.
Но никто об этом и не вспомнит с тех пор, как стал орудовать
этот сельский клуб Там у них и драматический кружок, и хоровое пение, и филателистический, и минералогический, и даже —куда уж дальше!—сельская академия.
С тех пор как я стал читать книги, жена все время пыталась затащить меня в клуб. Ей не нравилось, что я слоняюсь, ломаю себе голову над всякой всячиной и вокруг замечать не желаю. Не хватало мне и в клубе еще плясать под дудку этого Гланте. Может, и думать прикажете под его мудрым руководством?
Вот и вышло так, что и жена все больше и больше становилась чужой мне. Мне казалось, что все случившееся со мною она оценивала слишком поверхностно. Одно то, что она, как и все, была без ума от Гланте, уже раздражало меня. Раз она так запросто командировала меня на курсы, то и говорить с ней, насколько не по душе мне эта командировка, я не стал. Мы жили как два государства, которые только потому не прерывают дипломатических отношений, что у них еще есть некоторые общие интересы; в данном случае это были наши дочери.
Темно-красная луна появилась на небе, и я с тоской подумал о том, что и ее, кляйн-клютцевской луны, я буду лишен, уехав на курсы. Гут из-за угла показалась моя жена. Она была не одна. Они с Гланте постояли немного возле платформы, с которой грузят молоко, потом еще возле пожарного сарая, потом еще и еще.
Я задохнулся и, кажется, даже плюнул. Так, так, моя жена прогуливается по деревне с холостым мужчиной; я был просто обязан рассердиться и ушел в дом, а оттуда, через заднее крыльцо,—в огород
Я вскопал несколько квадратных метров огорода и, запыхавшись, взглянул на окно кухни, ожидая услышать привычное!»
Кухонное окно распахнулось, но никто не позвал меня; наоборот, я услыхал доносившийся оттуда густой, как из бочки, мужской голос — Гланте.
Тут уж я заревновал не на шутку и думал уже не о том, скажут люди, а землю, копая, швырял на все четыре стороны, как будто хотел раскидать по свету весь огород.
Обходительная, аппетитная, смачная женщина — так говорят о моей жене у нас в деревне; впрочем, не только мужчины, но и женщины, а это что-нибудь да значит. Но в тот момент я думал только о мужчинах. Уж они-то не станут скупиться на двусмысленности по ее адресу в мое отсутствие. Как-никак, а она на десять лет моложе меня, и кто знает, сколько недель требуется для того, чтобы из безупречной женщины сделать падшую? Что же мне, семейной жизнью своей рисковать ради свиноводческой премудрости?
Я покопал еще немного, но желчь и голод душили меня. Я отшвырнул лопату и направился к дому. Гланте стоял у распахнутого окна, глядел на меня в упор, делая при этом вид, будто не замечает меня, и басил: «Все это случилось без меня, но думаю, что если бы с Эдди не носились тогда как с писаной торбой, то, похоже, и не пришлось бы обходиться с ним так круто!»
Что вы на это скажете? Расселся в моей собственной кухне да еще и устроил здесь суд надо мной, хозяином! Гнев оглушил меня, я рванулся к заднему крыльцу и вдруг слышу, как мои девчушки щебечут на кухне. Она что, с ума сошла—делать детей свидетелями своего прелюбодеяния? «Как бы там ни было, а мы тебя отправим в школу Культурбунда»,— сказал Гланте.
— Не можем же мы уехать оба,— ответила жена.
— Эдди и не думает ехать.
Этот общий любимчик Гланте вел себя так, словно он хозяин у меня в доме, даже и решал уже за меня. Кровь ударила мне в голову. Я вошел в кухню, схватил Гланте, скрипнул зубами и, не говоря ни слова, вытолкал его за дверь.
Гланте не сопротивлялся, и я чувствовал, как дрожит этот трус — и это все, что он мог сделать для своей возлюбленной?
На улице он оглянулся, и я увидел ненавистный золотой зуб. Гланте смеялся. Ну видали ли вы когда-нибудь такого нахала?
Я встряхнулся, как жеребец после колики, и вышел за калитку сада.
Вечер, лес, копошение и шорохи в верхушках деревьев. Вот они передо мной, стволы с их подземными и надземными кронами! В последнее время я частенько вот так прогуливался по лесу. Мне были нужны эти прогулки. Человек сам придумал себе недостаток времени. Мысли становились в лесу легкими, как ветерок, но тогда гнев оттеснил их в самые дальние уголки мозга и, подобно яду, все глубже и глубже внедрялся в меня. Я таращился на старые сосны, натыкался на бидоны, оставленные смологонами: в голове стоял гонкий звон, и жалила, жалила ревность. Великолепно, грандиозно! Я и не заметил, как это все началось у них с Гланте. У некоего ученого-самородка по имени Кинаст, который вознамерился было заново открыть весь мир, выросли рога, а уж односельчане-то, конечно же, давно заметили соответствующие наросты у меня на лбу.
Летучая мышь, что из ранних, налетела вдруг на меня и шарахнулась в сторону, испугавшись, должно быть, моей белой рубашки. Небо и земля слились в какое-то черное месиво, и я, тяжело дыша, продирался через него. Гланте затем, значит, хотел спровадить меня на курсы, чтобы крутить здесь шашни с моей женой! Но для чего ему отправлять на учебу ее, если я останусь? И на этот вопрос нашла ответ моя ревность: он мог навещать ее в школе, он был свободен, а я должен буду торчать дома «по уходу за детьми».
А моя жена? Она будет сидеть в этой школе в окружении, быть может, сотни мужчин, сотни сладкоречивых донжуанов, уж у них-то там и культура, и то и се, и все что угодно!
Почему я просто не запретил жене ходить в эту амурную школу? Было у нас тогда что-то вроде плана женского просвещения: долой плиту, даешь чужих мужчин! Иначе я, чего доброго, снова в рачьем виде угодил бы в районную газету.
Была уже почти ночь, когда я, замерзнув, повернул домой. Я был голоден и бледен как смерть. На кухне я поел как нормальный человек, может, даже чуть больше, но капуста отдавала бочкой.
Явилась жена. «Что случилось?»
Я только оттопырил нижнюю губу. Ни слова в ответ. Спать я не лег, а принялся читать «Крестьянскую газету», не забывая оттопыривать губу; прочел обывательские анекдоты под рубрикой «Уголок юмора», но прочел и несколько специальных статей, а одну из них даже дважды. В конце концов я заснул, устроившись в кресле у телевизора.
За ночь моя нижняя губа отдохнула, но утром она снова была там, где ей положено быть у оскорбленного человека. Даже обычный утренний поцелуй жены не заставил ее изменить своего положения. Этот поцелуй был мне противен даже больше, чем отдающая бочкой кислая капуста.
Обычно мы выходили из дому все вместе: дети в школу, мы на работу. В тот день жена ушла с детьми без меня, а я поднялся на голубятню, насыпал голубям корму на два дня, но открывать голубятню не стал.
После этого я натянул свой серый костюм спортивного покроя, причем обнаружил, что его широкие штанины уже давно вышли из моды. Тогда я решил повязать свой галстук, на котором красовалось жирное пятно, надеясь, что он отвлечет на себя взоры встречных ценителей моды от устаревших штанин. Из тех же соображений я нахлобучил и коричневую шляпу, которая привлекала все взоры зеленой лентой и пестрым пером из утиного хвоста.
Пока я накачивал шины своего «Воробышка», некой помеси велосипеда с мотоциклом, галстук незаметно запутался между ч спицами, и, когда я выпрямился, «Воробышек» оказался кверху колесами. «Плохое предзнаменование»,— подумал я, повесил галстук на забор и еще раз сходил на кухню, чтобы получше запомнить адрес, напечатанный в газете. На краю газеты я написал: «Вернусь, скорее всего, только завтра. С искренним почтением, Эдди».
«Воробышек» тарахтел, светило солнце, как и положено ему светить в это время года, мимо меня проносился мекленбургский пейзаж: пологие холмы, густо-зеленые от всходов поля, деревеньки с крошечными домиками и городки со старинными воротами. Весна и ее проявления оттеснили на задний план тяжелые мысли о домашних делах. На душе становилось все легче и легче.
На большую свиноферму в Ростокском округе поначалу меня пускать не хотели, но я дал понять, что являюсь слушателем курсов, и это сделало дежурного техника более сговорчивым.
Мне пришлось надеть чистый рабочий халат и своей подписью засвидетельствовать, что местность, из которой я прибыл, не поражена эпизоотией. Я с чистой совестью поставил подпись, так как единственным недугом, терзавшим меня, была ревность, но о ней мне необязательно было докладывать.
Дезинфицированных резиновых сапог моего сорок первого размера под рукой не оказалось, но через некоторое время их раздобыли. Гигиена у них там прямо как в райбольнице.
Хлев был сто тридцать пять метров в длину, так что в нем мог бы свободно поместиться дирижабль; он был собран из алюминиевых панелей и сверкал на солнце. Единственное, что мне напоминало здесь свинарники на моей родине, были сами свиньи, но и они вели себя, прямо скажем, не совсем по-свински. Четырежды по сто тридцать пять метров свиней —итого три тысячи голов, но ни одна из них не визжала и не хрюкала. Единственным звуком, раздававшимся в зале, было хлопанье крышек автопоилок, настоящая симфония для тысячи китайских литавр-крышек. «Свиньи либо сыты, либо больны»,— подумал я, глядя на все это с реакционной точки зрения свиньи, выкармливаемой обычным способом. Не может быть, чтобы она обходилась без навозной жижи и находила приятность в металлических решетках и сухом порошковом питании.
Вдоль по наблюдательному мостику я прошел все сто тридцать пять метров, осматривая свиней справа и слева от себя и положившись в качестве критерия на старое доброе правило всех свиноводов: у здорова порося хвост колечком завился.
Колечком хвост завивался у всех свиней. Я не скрывал своего удивления. Дежурный техник, человек с лицом стайера, рассмеялся. Ему доставляло удовольствие ошеломлять меня то одним, то другим сюрпризом. Вот он нажал на какую-то кнопку, и из желоба силосного бункера посыпалась питательная смесь из грубой муки и минеральных кормов, автоматически наполняя две кормовые тележки, каждая величиной с железнодорожную вагонетку. Нажата еще одна кнопка—и тележки пришли в движение, точными порциями распределяя корм по кормушкам в зарешеченных стойлах. Кругом одни кнопки. Я бы не удивился, если бы после очередного нажатия кнопки весь этот свинарник-дирижабль вдруг по воздуху перенесся в соседнюю деревню.
С металлического наблюдательного мое гика, как с капитанского мостика линкора, мы спустились в море свиней. Потом дежурный попросил меня по толщине жирового слоя у какой-нибудь свиньи на ощупь определить, сколько времени ей еще остается до конца откормочного периода. Пощупав, я определил четыре недели. Дежурный включил какой-то ультразвуковой прибор, и у него вышло две недели: каждый день сверх этого срока был бы пустой тратой кормов.
— И где же ты научился всему этому, на курсах? — спросил я.
— Этому-то научился, а вот другому — нет,—с досадой отвечал дежурный, указывая на огромный зал, переполненный чудесами электрификации и механизации.
Голова у меня кружилась, а в ушах раздавался хруст, будто в мозгу у меня кто-то давил яичную скорлупу. Быть может, это хрустели от голода мои мозговые клетки, потому что с утра я еще ничего в рот не брал. Но самое замечательное заключалось в том, что теперь, после того как я повидал эту чудо-ферму, я почувствовал превосходство над Гланте.
На обратном пути я думал все время об одном: вот цыпленок, готовый вылупиться из яйца, скорчившийся от страха. Он боится, что умрет, как только рассыплется его яйцо, его тесный домик. С тоской озирается он вокруг, а в это время острый, как кремень, нарост в верхней части его клюва царапает и царапает изнутри яичную скорлупу, пока она не лопается. Свершилось чудо, стены малого дома рухнули, и будущий петушок оказывается перед лицом большого мира, который вовсе не так страшен, как он виделся цыпленку в его смутных предчувствиях.
Я успел позабыть, что в дорогу меня погнала ревность, и моя поездка казалась мне вполне естественной. Разве не сам я, прочитав статью в газете, решил съездить именно в этот кооператив под Ростоком?
Пошел дождь, и мой выходной костюм промок насквозь. Чем ближе я подъезжал к дому, тем отчетливее представлял себе, что меня там ждет: снова встреча с Гланте, которого я вышвырнул из своего дома.
Опять подняла голову ревность, придав моим мыслям оттенок язвительный: а что, если дать Гланте построить тот устаревший свинарник, который он запланировал? Пусть он покажет себя! Именно это и может стать его большой ошибкой, которой ты так ждешь. Крах Гланте по той же причине, что и твой: потому что он потерял из виду перспективу!
Я озяб и стучал зубами. Ужасно хотелось выпить, но я не останавливался — а вдруг Гланте опять торчит у моей жены?»
Мы снова переместились в прихожую, так и не обнаружив короткого замыкания. Кинаст был возбужден, и когда он снимал под потолком крышки с коробок, в которых соединялась проводка из разных помещений, руки его дрожали. Меня же больше интересовало продолжение его истории.
«Да что тут еще рассказывать? Вернувшись, я неделю провалялся в постели с температурой. Жена выходила меня ласковым словом да липовым чаем.
В своих горячечных снах я видел Гланте, как он приближался к моей жене, не замечая разверзшейся перед ним бездны. «Давай, давай, шагай,—думал я,— через эту пропасть у тебя еще не припасено лестницы, но ты поймешь это, когда рухнешь вниз!»
А жене я твердил в горячке: «Тебе вовсе не обязательно кончать какую-то школу, чтобы выйти за Гланте. Он далеко не так умен, как ты думаешь».
Она ничего не отвечала.
Болезнь сродни превращению, какие-то изменения происходят в нас. То ли они происходят вследствие болезни, то ли сама болезнь является их следствием — сказать не берусь.
Оправившись, я снова обрел то просветленное состояние, в котором пребывал до того, как Гланте атаковал меня со своими курсами. Я отчетливо сознавал, что мог и умереть от этой болезни, а потому был полон благодарности жизни, стал мягче и сговорчивей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Мы уже были в столовой, а короткое замыкание все еще не было найдено. «Если я и дальше буду рассказывать, мы его вообще не найдем,— сказал Кинаст,— а это не дело, если я уйду несолоно хлебавши».
Рассказ тем не менее продолжался, так как я был всегда хорошим слушателем и умел вызвать на откровенность. «Не прошло и пяти дней, а мои отговорки достигли нравственных высот: что же это получается? Я удобрил эти луга, вложил в них всего себя, но меня не будет здесь в дивную пору сенокоса? А мои шикарные голуби, что будет с ними, если жена позабудет закрыть на ночь голубятню? Их растерзают хищные совы,
47Ь
раскидают по лесу переливающиеся всеми цветами голубиные перышки. А кукуруза-скороспелка, которую я на пробу высеял в огороде? Что же, мне ее так и бросить?
Делая по двадцать пять километров в день, весна двигалась по республике с юго-запада на северо-восток и Кляйн-Клютца достигла на шестой день моих размышлений. В палисаднике распустились лимонно-желтые чашечки белоцветника, на солнечных участках зазеленела травка, и вечерний ветерок разносил по садам детский смех.
В ожидании ужина я коротал время, разрыхляя пальцами землю у корней белоцветника. Вокруг меня толклись высохшие за зиму комары.
Жена побежала в магазин, куда, если верить объявлению на черной доске возле дверей, к вечеру должны были привезти свежеквашеной капусты.
Не знаю, как на твой вкус, а мне моя жена сейчас нравится еще больше, чем раньше: среднего роста, прическа—этакая челка на глаза, ядреная и совсем не рыхлая. Рот вот только чуть великоват, зато губы розовые, живые, щеки свежие — и все это свое, от природы. Работает она в садоводческой бригаде, в розарии; на ее плечах дом, дети, на культмероприятиях и на танцах она нарасхват, так как считает, что человек живет не только того, чтобы производить мясо, молоко и яйца. Потому-то она и заседает вместе с Гланте и Вурцелем в клубном совете.
Этот сельский клуб был мне всегда подозрителен. Может, Гланте и открыл-то его только для того, чтобы его кооператив время от времени упоминали и хвалили в газетной рубрике «Культурная жизнь на селе». А заведующим Гланте сделал этого фантазера Вурцеля, который развозит навоз на своем полуживом тракторе с таким видом, словно распыляет его с самолета.
Жену мою все считают отзывчивой женщиной. А я, значит, неотзывчивый? Разве я в свое время не заботился по мере сил о культурной жизни, разве оставлял без внимания соответствующие директивы, если они, конечно, не влетали в копеечку? Полновесный урожай — вот что такое была ЛАЯ меня культура. Ведь отдал же я под культуру старый господский дом. Все там было, что положено: и флаги, и транспаранты, а в торжественных случаях — я следил за этим —там можно было выпить лимонаду, а то и кое-чего покрепче, и даже шампанского; я приглашал куплетистов из столицы, а однажды устроил сеанс научного гипноза.
Но никто об этом и не вспомнит с тех пор, как стал орудовать
этот сельский клуб Там у них и драматический кружок, и хоровое пение, и филателистический, и минералогический, и даже —куда уж дальше!—сельская академия.
С тех пор как я стал читать книги, жена все время пыталась затащить меня в клуб. Ей не нравилось, что я слоняюсь, ломаю себе голову над всякой всячиной и вокруг замечать не желаю. Не хватало мне и в клубе еще плясать под дудку этого Гланте. Может, и думать прикажете под его мудрым руководством?
Вот и вышло так, что и жена все больше и больше становилась чужой мне. Мне казалось, что все случившееся со мною она оценивала слишком поверхностно. Одно то, что она, как и все, была без ума от Гланте, уже раздражало меня. Раз она так запросто командировала меня на курсы, то и говорить с ней, насколько не по душе мне эта командировка, я не стал. Мы жили как два государства, которые только потому не прерывают дипломатических отношений, что у них еще есть некоторые общие интересы; в данном случае это были наши дочери.
Темно-красная луна появилась на небе, и я с тоской подумал о том, что и ее, кляйн-клютцевской луны, я буду лишен, уехав на курсы. Гут из-за угла показалась моя жена. Она была не одна. Они с Гланте постояли немного возле платформы, с которой грузят молоко, потом еще возле пожарного сарая, потом еще и еще.
Я задохнулся и, кажется, даже плюнул. Так, так, моя жена прогуливается по деревне с холостым мужчиной; я был просто обязан рассердиться и ушел в дом, а оттуда, через заднее крыльцо,—в огород
Я вскопал несколько квадратных метров огорода и, запыхавшись, взглянул на окно кухни, ожидая услышать привычное!»
Кухонное окно распахнулось, но никто не позвал меня; наоборот, я услыхал доносившийся оттуда густой, как из бочки, мужской голос — Гланте.
Тут уж я заревновал не на шутку и думал уже не о том, скажут люди, а землю, копая, швырял на все четыре стороны, как будто хотел раскидать по свету весь огород.
Обходительная, аппетитная, смачная женщина — так говорят о моей жене у нас в деревне; впрочем, не только мужчины, но и женщины, а это что-нибудь да значит. Но в тот момент я думал только о мужчинах. Уж они-то не станут скупиться на двусмысленности по ее адресу в мое отсутствие. Как-никак, а она на десять лет моложе меня, и кто знает, сколько недель требуется для того, чтобы из безупречной женщины сделать падшую? Что же мне, семейной жизнью своей рисковать ради свиноводческой премудрости?
Я покопал еще немного, но желчь и голод душили меня. Я отшвырнул лопату и направился к дому. Гланте стоял у распахнутого окна, глядел на меня в упор, делая при этом вид, будто не замечает меня, и басил: «Все это случилось без меня, но думаю, что если бы с Эдди не носились тогда как с писаной торбой, то, похоже, и не пришлось бы обходиться с ним так круто!»
Что вы на это скажете? Расселся в моей собственной кухне да еще и устроил здесь суд надо мной, хозяином! Гнев оглушил меня, я рванулся к заднему крыльцу и вдруг слышу, как мои девчушки щебечут на кухне. Она что, с ума сошла—делать детей свидетелями своего прелюбодеяния? «Как бы там ни было, а мы тебя отправим в школу Культурбунда»,— сказал Гланте.
— Не можем же мы уехать оба,— ответила жена.
— Эдди и не думает ехать.
Этот общий любимчик Гланте вел себя так, словно он хозяин у меня в доме, даже и решал уже за меня. Кровь ударила мне в голову. Я вошел в кухню, схватил Гланте, скрипнул зубами и, не говоря ни слова, вытолкал его за дверь.
Гланте не сопротивлялся, и я чувствовал, как дрожит этот трус — и это все, что он мог сделать для своей возлюбленной?
На улице он оглянулся, и я увидел ненавистный золотой зуб. Гланте смеялся. Ну видали ли вы когда-нибудь такого нахала?
Я встряхнулся, как жеребец после колики, и вышел за калитку сада.
Вечер, лес, копошение и шорохи в верхушках деревьев. Вот они передо мной, стволы с их подземными и надземными кронами! В последнее время я частенько вот так прогуливался по лесу. Мне были нужны эти прогулки. Человек сам придумал себе недостаток времени. Мысли становились в лесу легкими, как ветерок, но тогда гнев оттеснил их в самые дальние уголки мозга и, подобно яду, все глубже и глубже внедрялся в меня. Я таращился на старые сосны, натыкался на бидоны, оставленные смологонами: в голове стоял гонкий звон, и жалила, жалила ревность. Великолепно, грандиозно! Я и не заметил, как это все началось у них с Гланте. У некоего ученого-самородка по имени Кинаст, который вознамерился было заново открыть весь мир, выросли рога, а уж односельчане-то, конечно же, давно заметили соответствующие наросты у меня на лбу.
Летучая мышь, что из ранних, налетела вдруг на меня и шарахнулась в сторону, испугавшись, должно быть, моей белой рубашки. Небо и земля слились в какое-то черное месиво, и я, тяжело дыша, продирался через него. Гланте затем, значит, хотел спровадить меня на курсы, чтобы крутить здесь шашни с моей женой! Но для чего ему отправлять на учебу ее, если я останусь? И на этот вопрос нашла ответ моя ревность: он мог навещать ее в школе, он был свободен, а я должен буду торчать дома «по уходу за детьми».
А моя жена? Она будет сидеть в этой школе в окружении, быть может, сотни мужчин, сотни сладкоречивых донжуанов, уж у них-то там и культура, и то и се, и все что угодно!
Почему я просто не запретил жене ходить в эту амурную школу? Было у нас тогда что-то вроде плана женского просвещения: долой плиту, даешь чужих мужчин! Иначе я, чего доброго, снова в рачьем виде угодил бы в районную газету.
Была уже почти ночь, когда я, замерзнув, повернул домой. Я был голоден и бледен как смерть. На кухне я поел как нормальный человек, может, даже чуть больше, но капуста отдавала бочкой.
Явилась жена. «Что случилось?»
Я только оттопырил нижнюю губу. Ни слова в ответ. Спать я не лег, а принялся читать «Крестьянскую газету», не забывая оттопыривать губу; прочел обывательские анекдоты под рубрикой «Уголок юмора», но прочел и несколько специальных статей, а одну из них даже дважды. В конце концов я заснул, устроившись в кресле у телевизора.
За ночь моя нижняя губа отдохнула, но утром она снова была там, где ей положено быть у оскорбленного человека. Даже обычный утренний поцелуй жены не заставил ее изменить своего положения. Этот поцелуй был мне противен даже больше, чем отдающая бочкой кислая капуста.
Обычно мы выходили из дому все вместе: дети в школу, мы на работу. В тот день жена ушла с детьми без меня, а я поднялся на голубятню, насыпал голубям корму на два дня, но открывать голубятню не стал.
После этого я натянул свой серый костюм спортивного покроя, причем обнаружил, что его широкие штанины уже давно вышли из моды. Тогда я решил повязать свой галстук, на котором красовалось жирное пятно, надеясь, что он отвлечет на себя взоры встречных ценителей моды от устаревших штанин. Из тех же соображений я нахлобучил и коричневую шляпу, которая привлекала все взоры зеленой лентой и пестрым пером из утиного хвоста.
Пока я накачивал шины своего «Воробышка», некой помеси велосипеда с мотоциклом, галстук незаметно запутался между ч спицами, и, когда я выпрямился, «Воробышек» оказался кверху колесами. «Плохое предзнаменование»,— подумал я, повесил галстук на забор и еще раз сходил на кухню, чтобы получше запомнить адрес, напечатанный в газете. На краю газеты я написал: «Вернусь, скорее всего, только завтра. С искренним почтением, Эдди».
«Воробышек» тарахтел, светило солнце, как и положено ему светить в это время года, мимо меня проносился мекленбургский пейзаж: пологие холмы, густо-зеленые от всходов поля, деревеньки с крошечными домиками и городки со старинными воротами. Весна и ее проявления оттеснили на задний план тяжелые мысли о домашних делах. На душе становилось все легче и легче.
На большую свиноферму в Ростокском округе поначалу меня пускать не хотели, но я дал понять, что являюсь слушателем курсов, и это сделало дежурного техника более сговорчивым.
Мне пришлось надеть чистый рабочий халат и своей подписью засвидетельствовать, что местность, из которой я прибыл, не поражена эпизоотией. Я с чистой совестью поставил подпись, так как единственным недугом, терзавшим меня, была ревность, но о ней мне необязательно было докладывать.
Дезинфицированных резиновых сапог моего сорок первого размера под рукой не оказалось, но через некоторое время их раздобыли. Гигиена у них там прямо как в райбольнице.
Хлев был сто тридцать пять метров в длину, так что в нем мог бы свободно поместиться дирижабль; он был собран из алюминиевых панелей и сверкал на солнце. Единственное, что мне напоминало здесь свинарники на моей родине, были сами свиньи, но и они вели себя, прямо скажем, не совсем по-свински. Четырежды по сто тридцать пять метров свиней —итого три тысячи голов, но ни одна из них не визжала и не хрюкала. Единственным звуком, раздававшимся в зале, было хлопанье крышек автопоилок, настоящая симфония для тысячи китайских литавр-крышек. «Свиньи либо сыты, либо больны»,— подумал я, глядя на все это с реакционной точки зрения свиньи, выкармливаемой обычным способом. Не может быть, чтобы она обходилась без навозной жижи и находила приятность в металлических решетках и сухом порошковом питании.
Вдоль по наблюдательному мостику я прошел все сто тридцать пять метров, осматривая свиней справа и слева от себя и положившись в качестве критерия на старое доброе правило всех свиноводов: у здорова порося хвост колечком завился.
Колечком хвост завивался у всех свиней. Я не скрывал своего удивления. Дежурный техник, человек с лицом стайера, рассмеялся. Ему доставляло удовольствие ошеломлять меня то одним, то другим сюрпризом. Вот он нажал на какую-то кнопку, и из желоба силосного бункера посыпалась питательная смесь из грубой муки и минеральных кормов, автоматически наполняя две кормовые тележки, каждая величиной с железнодорожную вагонетку. Нажата еще одна кнопка—и тележки пришли в движение, точными порциями распределяя корм по кормушкам в зарешеченных стойлах. Кругом одни кнопки. Я бы не удивился, если бы после очередного нажатия кнопки весь этот свинарник-дирижабль вдруг по воздуху перенесся в соседнюю деревню.
С металлического наблюдательного мое гика, как с капитанского мостика линкора, мы спустились в море свиней. Потом дежурный попросил меня по толщине жирового слоя у какой-нибудь свиньи на ощупь определить, сколько времени ей еще остается до конца откормочного периода. Пощупав, я определил четыре недели. Дежурный включил какой-то ультразвуковой прибор, и у него вышло две недели: каждый день сверх этого срока был бы пустой тратой кормов.
— И где же ты научился всему этому, на курсах? — спросил я.
— Этому-то научился, а вот другому — нет,—с досадой отвечал дежурный, указывая на огромный зал, переполненный чудесами электрификации и механизации.
Голова у меня кружилась, а в ушах раздавался хруст, будто в мозгу у меня кто-то давил яичную скорлупу. Быть может, это хрустели от голода мои мозговые клетки, потому что с утра я еще ничего в рот не брал. Но самое замечательное заключалось в том, что теперь, после того как я повидал эту чудо-ферму, я почувствовал превосходство над Гланте.
На обратном пути я думал все время об одном: вот цыпленок, готовый вылупиться из яйца, скорчившийся от страха. Он боится, что умрет, как только рассыплется его яйцо, его тесный домик. С тоской озирается он вокруг, а в это время острый, как кремень, нарост в верхней части его клюва царапает и царапает изнутри яичную скорлупу, пока она не лопается. Свершилось чудо, стены малого дома рухнули, и будущий петушок оказывается перед лицом большого мира, который вовсе не так страшен, как он виделся цыпленку в его смутных предчувствиях.
Я успел позабыть, что в дорогу меня погнала ревность, и моя поездка казалась мне вполне естественной. Разве не сам я, прочитав статью в газете, решил съездить именно в этот кооператив под Ростоком?
Пошел дождь, и мой выходной костюм промок насквозь. Чем ближе я подъезжал к дому, тем отчетливее представлял себе, что меня там ждет: снова встреча с Гланте, которого я вышвырнул из своего дома.
Опять подняла голову ревность, придав моим мыслям оттенок язвительный: а что, если дать Гланте построить тот устаревший свинарник, который он запланировал? Пусть он покажет себя! Именно это и может стать его большой ошибкой, которой ты так ждешь. Крах Гланте по той же причине, что и твой: потому что он потерял из виду перспективу!
Я озяб и стучал зубами. Ужасно хотелось выпить, но я не останавливался — а вдруг Гланте опять торчит у моей жены?»
Мы снова переместились в прихожую, так и не обнаружив короткого замыкания. Кинаст был возбужден, и когда он снимал под потолком крышки с коробок, в которых соединялась проводка из разных помещений, руки его дрожали. Меня же больше интересовало продолжение его истории.
«Да что тут еще рассказывать? Вернувшись, я неделю провалялся в постели с температурой. Жена выходила меня ласковым словом да липовым чаем.
В своих горячечных снах я видел Гланте, как он приближался к моей жене, не замечая разверзшейся перед ним бездны. «Давай, давай, шагай,—думал я,— через эту пропасть у тебя еще не припасено лестницы, но ты поймешь это, когда рухнешь вниз!»
А жене я твердил в горячке: «Тебе вовсе не обязательно кончать какую-то школу, чтобы выйти за Гланте. Он далеко не так умен, как ты думаешь».
Она ничего не отвечала.
Болезнь сродни превращению, какие-то изменения происходят в нас. То ли они происходят вследствие болезни, то ли сама болезнь является их следствием — сказать не берусь.
Оправившись, я снова обрел то просветленное состояние, в котором пребывал до того, как Гланте атаковал меня со своими курсами. Я отчетливо сознавал, что мог и умереть от этой болезни, а потому был полон благодарности жизни, стал мягче и сговорчивей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33