Проценты поощряли рвение, а рвение давало доход. «Значит, ваше сиятельство, славное производство, отличное, как говорится!» Заведующий фермой Ларсон, получавший наибольший процент с прибылей, пытался втолковать Роберту Риксу, что тот свалился на золотое дно.
Мягкие холмы окружали долину. Летом они зеленели, и каракулевые овцы паслись по их склонам. У края долины стоял дворец и пятьюстами окон смотрел на ферму; работники фермы из столпотворения клеток в свою очередь смотрели на белую, как лилия, графскую резиденцию.
Зефу Берлинг случай занес во дворец так же, как Рикса на ферму. Ох уж эти случаи! Слишком велика их роль в жизни маленьких людей!
Она выделывала рискованнейшие трюки на лошади и торговала ими в разных странах, много ездила и мало видела. Другие люди, слишком бедные, чтобы ездить, покупали себе возможность три часа дивиться в цирке чудесам всего света: Зефа Берлинг — сальто с лошади на лошадь! Впервые в мире!
Цирк умирает, если людей, охочих до зрелищ, лишают работы и заработка. Зефе не выплатили жалованья за последние месяцы, когда цирк прогорел. Она взяла себе лошадь, с которой работала, и стала вроде как нищий с собакой. Другим безработным приходилось заботиться только о себе. Но Зефа знала, чего хотела. Она хотела сохранить форму и тренировалась—скакала по-казацки на захолустных ярмарках, покуда не являлась полиция: «Ваше разрешение, мадам?»
Зефе приходилось ехать дальше. Хлеб она имела за медяки из вывернутых карманов других безработных или из влажных ладоней восхищенных ребятишек, а успех заменял ей масло.
Где ездили верхом, там был и смуглый обновитель немецкого графского рода, народолюбивый граф Каройи. Он восторгался искусством Зефы и думал о своем плохо объезженном английском жеребце. Он вправду думал лишь о чистопородном жеребце, уговаривая Зефу отправиться к нему в имение.
Зефе было двадцать три года, она работала во дворце конюхом и берейтором, жила в кучерской и получала бесплатное довольствие. Зефа использовала свою временную оседлость, чтобы вечерами на манеже репетировать новый цирковой номер. Поблажка! Жизнь на одном месте трудно давалась ей. Жизнь во дворце была жизнью в тени. А она нуждалась в публике.
Три дня, четыре дня; две недели, три недели—даже на одном месте время текло. Зима набирала силу: заскорузлая хлопчатая белая пелена, крупитчатая поземка шуршала по ней, настали трескучие морозы.
Заведующий фермой Ларсон стремился исключить случай из своей жизни. «Случай, значит, надо перетянуть на свою сторону, как говорится!» Он и делал это с переменным успехом. Отец его был швед, бродяга. Сам он в детстве говорил по-польски и, ставя капканы на пушного зверя, добрался до Аляски. Потом из зверолова сделался звероводом. Когда денежные люди стали организовывать зверофермы, он со своим опытом был тут как тут, оказалось, что в нем нуждаются, теперь он мог плевать на благодетеля — случай.
Потребности его были ограниченны, на худой конец он умел довольствоваться мясными отходами, которыми кормились его звери, откладывая грош за грошом на собственную ферму. Он хотел начать дело без наемных работников, разве что с женой. Еще год, два года на чужих хлебах, «потом-то уж я самостоятельно заработаю себе самостоятельность, как говорится». Ему пришла пора присмотреть себе жену. Взгляд его упал на Зефу Берлинг. Она кое-что понимала в животных, «жалко, что только в длинноногих лошадях, как говорится». Держа шляпу в руке, он предложил ей пойти к нему на ферму работницей «за все».
— Значит, мы даем тебе долю в процентах и будем счастливы, как говорится.
— Go on!1—Зефа высмеяла предложение Ларсона. Она была наездница.
Мысли, как черные жуки, елозили меж Ларсоновых надежд. Каждый день ходил он в графскую контору узнавать насчет заказов. Заказы на пушнину поступали скупо. Может быть, надвигался кризис? Ларсон пережил кризис в Швеции и Норвегии и предостерегал графа: «Значит, ваше сиятельство, нельзя продавать зверей и, значит, пригревать на груди конкуренцию, как говорится».
Граф Каройи улыбнулся, как всегда. Он стоял за то, чтобы делать дела, когда они делались. Видимо, он не боялся кризиса, да и чего ему было бояться! Но Ларсон должен был бояться, кризис отодвинул бы собственную ферму в мерцающие дали.
Прошла половина ноября, ничего не менялось: заказов все равно что никаких. Шкуры перезревали, как пшеница в августе; Ларсону пришлось отправить на убой ценные племенные экземпляры.
Служители из всех отделений с утра были на ногах. Стреляли, били. Маленький служитель, ходивший за лисами, убивал своих любимиц выстрелом в ухо. Сначала гладил, потом стрелял. Лиса, казалось, раздумывала—что случилось,— потом до нее доходил звук выстрела, и она порывалась бежать. Передние ноги искали упора, но тот, кто ее пестовал, высоко поднимал ее за задние, и бегство обращалось в бессмысленное барахтанье. Лиса пыталась взметнуться и укусить его. Она напрягала все силы — бесполезно, кровь капала у нее из ушей и из носа. Движения ее становились вялыми, жажда свободы затухала, попытки к бегству прекращались, последний хрип — и она-была мертва.
Заведующий фермой Ларсон бил лисиц круглой чуркой по затылку. В большинстве случаев, оглушенные нежданным ударом после привычной ласки, они не делали попыток к бегству. Некоторые опоминались, когда им взрезали шкуру от задней ноги до хвостового позвонка. Тогда маленькому служителю лисьего вольера приходилось еще стрелять им в ухо. Жена какого-нибудь предпринимателя ждала шубку из серебристых лис.
У служителя, ходившего за норками, человека с «чертовой метой» — волосатым родимым пятном на подбородке, был другой метод сдирать шкуры с тела лисиц. Он брал лису за задние ноги и за загривок, клал на каменный пол и коленкой нажимал на лисье сердце, нажимал, покуда оно не переставало биться. Шкура
1 Здесь: давай, мели дальше (англ.).
оставалась неповрежденной, не запачканной кровью. Он считал свой метод непревзойденным, но Ларсон и служитель из лисьего вольера отстаивали свои методы.
Они были очень заняты и радовались, что есть у них человек на все руки, освобождавший их от текущей работы со зверями.
Заведующий Ларсон послал Рикса во дворец попросить у старшего кучера подводу и лошадь. Пора было отвозить лисьи шкуры на железнодорожную станцию.
Однажды Рикс ночевал в монастыре. Тишина во дворце напомнила ему об этом. Парадная дверь скрипела, словно в ее петлях засели души покойных лакеев. Рикс прошел через прихожую, где висело множество картин. Ему казалось, что бородатые графы смотрят на него из позолоченных кроличьих клеток. Он дошел до стеклянной двери, но там его перехватил лакей. Лакей стоял на полотерных щетках, эдаких волосатых коньках, и смотрел на Рикса сверху вниз, не приветливо и не враждебно.
— Его сиятельство просят пользоваться черным ходом.— Лакей на своих щетках по пятам шел за Риксом. Затирал следы заблудшего.
Рикс отыскал другой вход, длинный подвальный коридор, по которому из дворца выезжали лошади. Его шаги, как литавры, гулко отдавались под сводами.
В конюшне, выложенной кафелем, он нашел старшего кучера. У кучера были сивые бакенбарды, и он сидел на колоде с овсом, запихивая в черные ноздри понюшку табаку. Он направил Рикса к Зефе Берлинг.
Кучерская была сводчатая, точь-в-точь пивная. На железном крюке висела трапеция, на трапеции вниз головой висела Зефа. Рикс поздоровался, она ответила, безошибочно соблюдая равновесие, подтянулась к перекладине, сделала оборот, крикнула «Гоп!» и соскочила.
Рикс объяснил, зачем пришел; Зефа узнала его по голосу, пощупала материю его охотничьей куртки, была доверчива и удивительна, как в первый день.
В кафельной печке трещали буковые поленья; пахло печеными яблоками и потом разгоряченной Зефы. Уют не без изъянов. Зефа выплевывала на пол яблочную кожуру. Рикс спросил об ее последнем турне по Франции. Она мало что знала. Во Франции— как везде, работала, скакала на лошади, репетировала; жили в фургоне, ставили цирк, разбирали, ехали дальше.
— Как живут пролетарии во Франци;..
— Пролетарии?
— Люди вроде нас с тобой, неимущие. Зефа не считала себя неимущей, у нее была кобыла «прекрашивая», у нее был цирковой номер, и она работала ад новым, «крашивым-прекрашивым»,— неплохое имущество. У ворот фермы его поджидал Ларсон:
— Значит, долго вы ходили, как говорится.
Сонное дыхание сотен овец. Писк мышей, снующих в поисках. Рикс без сна лежал в своем углу на мешке с соломой, алеко за окном были дороги, по которым он бродил когда-то. н подумал о Зефе, о женщине из странного, неведомого мира, стал думать о другой, о Ханни, ткачихе с быстрыми альцами, жизнерадостной, хотя и безработной. Он сбежал, не хотел просто «поиграть» с нею. Ребенка они себе позволить не могли.
Зима оборачивалась к людям теплой стороной. Куда капель, таяние. Норкам пора было расставаться. Они умирали на электрическом стуле, по-американски, то орудие смерти смастерил заведующий фермой Ларсон он слямзил на Аляске.
Служитель с «чертовой метой» летом радовался цветущему коровью молодых норок. Зимою убивал их. Заведующий Ларсон водил им в анальное отверстие короткое шило и брал в руки изолированный прут, свою волшебную палочку. На одном конце о имелась кнопка, на другом — неизолированное колечко, приближал его к изящной мордочке норки. Норка хватала его зубами. Ларсон нажимал кнопку на палочке. Цепь замыкалась. Контрольная лампочка удостоверяла смерть норки.
Но зверьки мстили и после смерти. Когда с них сдирали куру, их железы выделяли жидкость, зловонием напоминавшую сохшую кошачью мочу. Это зловоние струилось из двери зала, облаком стояло над домом заведующего, над ермой, клетками и вольерами. Другие обреченные на смерть норки воспринимали эти физиологические сигналы своих сородичи и кружились за проволочной сеткой, как часовые механизмы, которых вот-вот лопнет пружина. Работники фермы дожидаясь благоприятного ветра. Когда он задувал, белый дворец тоже облако вони, и слабонервная графиня уезжала.
Работники надевали марлевые маски, пропитанные мятным маслом и другими благовониями, но норочьи железы быстро справлялись с ароматическими веществами, созданными человеком, то есть попросту гасили их. «Значит, его сиятельство больше не продает племенных зверей, был и есть демократ, как говорится, десять бутылок водки для работников!»
Работники одурманивали свои обонятельные нервы алкоголем, покуда нож не начинал жить собственной жизнью. Надрезы на задах у норок становились неровными, урожай был под угрозой гибели. Заведующий Ларсон давал отдых своим подчиненным и отправлял по домам ропщущих рабочих, которые хотели убой превратить в праздник. Окутанные зловонием, расходились они по своим домишкам, и умерщвленные норки карали уже их жен и детей.
Рикса опять послали во дворец за подводой для норковых шкурок. Зефа возилась с подставкой для своей трапеции. Ее надо было укрепить на широкой седельной подушке. Подставку, тяжелую и нескладную, изготовил графский кузнец. Рикс помогал Зефе пригонять штанги к пазам. Они орудовали напильником и рашпилем, свистели, ругались, и Рикс решил, что из удивительной Зефы может получиться бтличный и надежный товарищ.
В кучерскую вдруг вошел Ларсон, смахнул слезу с глаза и снял свою тетеревиную шляпу. Ларсон в праздничном костюме. Норочью вонь он оставил на ферме, сейчас от него разило водкой, и он икал. Ларсон неодобрительно смотрел на Рикса, подпиливавшего штангу. Он хотел поговорить с Зефой «в одиночку, как говорится». Стараясь подавить икоту, уселся в потертое кожаное кресло, вздыхал и в конце концов пересидел Рикса.
Ларсон натянул проволочную сетку между Риксом и Зефой. Во дворец Рикса больше не посылали. На следующий же вечер ему поручили работу в енотовом вольере. У енотов была зимняя спячка, но вдруг они забеспокоились.
— Значит, вы там все разведайте и доложите мне! Ларсон снова накачался бесплатной водкой и сам отправился
во дворец добывать подводу и бог весть что еще.
— Значит, желаю успеха у Зефы, как говорится! — крикнул ему вдогонку Рикс. Ему очень хотелось под каким-нибудь предлогом явиться во дворец, чтобы позлить Ларсона, но пошел он все-таки к енотам и сразу натолкнулся на зачинщиков беспорядка: два самца, старый и молодой, боролись за расположение самки. Молодой кусал и царапал решетку, пускал слюну, бесновался, старик просунул лапу сквозь прутья и когтями пился ему в нос. Риксу пришлось палкой разнимать их. Молодой самец с окровавленным носом, жалобно повизгивая, катался по берлоге. Рикс окрестил молодого енота Робертом. Старый нот, Ларсон, долго еще сидел и караулил. Он успел завоевать себе неспокойствие победителя.
Графиня прислала запрос, по-прежнему ли воздух вокруг испорчен миазмами с фермы. «Все еще воняет»,— отвечал граф.
Граф Каройи рыскал по округе, возвращаясь домой, немедленно снимал спортивный костюм и приказывал нести его на ферму. Его видели в Кобурге и в Мюнхене активно устраивающим свои ела.
Работники фермы смеялись, когда Ларсон объявлял: «Значит, сиятельство, возможно, наверняка приедет, и слава богу, как говорится».
Когда граф вернулся, лицо у него было опухшее, под глазами. Он смотрел на серебристых лисиц, но не видел их.
Два дня граф проспал, затем пошел в конюшни, навестил в манеже и долго смотрел, как она легким прикосновением заставляла ложиться его рыжего английского жеребца. Он узнавал своего коня, хвалил Зефу и заслужил ее довольный мех, благодарный смех «на публику». У графа раздувались ноздри, он что-то чуял в воздухе и вечером пожелал отправиться Зефой на верховую прогулку.
Самец южноамериканской нутрии освоился на новом месте. Он становился на задние лапки и через проволочную сетку пытался подглядывать за похотливыми самочками. Инстинкт размножения проснулся в нем.
Рикс под присмотром Ларсона покрывал ольховыми ветками загородки, в которых жили нутрии, и настроение у него было тличное. Дороги занесло снегом. Худо тому, кто топает по ним в тонких башмаках! Рикс жалел почтальона и смотрел ему вслед, тот до сих пор не принес письма, которого он ждал.
Два всадника галопом скакали по холмам: впереди Зефа на арабской кобыле, за нею граф на английском жеребце. Снежное облако, белый беличий хвост крутился позади всадников. Рикс смотрел на снежное облако, смотрел, как оно крутится блестит. Не будь он Роберт Рикс, если он пялился не на облако.
— Неплохо ездит графиня,— сказал он.
Ларсон рукавом куртки смахнул слезу:
— Это Зефа, к сожалению, как говорится.
Вечер в овчарне. Керосиновая лампа скрадывает убогость его угла. Желтоватый круг света на буковой столешнице, кроме его рук, ничего не видно. Руки выпиливают рамку из березового дерева. Из бумажника «под кожу» он вынимает газетную вырезку, фотографию, помещенную в «Рур-анцейгер». На фотографии можно разглядеть его самого. На ней снята демонстрация безработных. Он не один ходил на демонстрацию. Рядом с ним идет та, которую зовут Ханни, справа идет тот, кого зовут Вальтер. Позади них другие, из союза молодежи.
Что за тщеславное намерение повесить фотографию в березовой рамке над своей койкой? Тщеславие? Нет. В помутневшем карманном зеркальце он мог добыть сведения о степени износа некоего Роберта Рикса. Значит, он вставляет в рамку газетную вырезку из-за этой Ханни? Не только из-за нее. Ему казалось, что в то время он вместе со всей этой молодежью был необоримой силой.
Потом они приступили к забою нутрий. Ларсон плевал им на нос, успокаивал их и отправлял в убойный зал многих племенных зверьков. Клетки опустели, и входы в берлоги зияли, как дыры, через которые вырвали души зверей.
За холмами, там, где начинались леса, граф любил иной раз проехаться шагом. Хорошо дышать лесным воздухом! Он рассказывал охотничьи истории, дурачился, лаял, как барсук, и похвалялся неслыханными удачами: как-то ему случилось одним выстрелом уложить двух зайцев! За неимением других спутников он похлопал Зефу по плечу. Зефа и бровью не повела.
Граф острил, думал—Зефа сейчас расхохочется. У Зефы и губы не дрогнули.
Стог сена у дороги. Графу нравится сдабривать табачным дымом пахучий воздух. Зефа страстная курильщица, ей это по душе. Но графу скучно одному сидеть на сене. «Вы не против, если я здесь посижу и покурю?» Зефа не собиралась портить графу удовольствие от курения. Она тоже села. Теперь они курили оба. Взгляд графа упал на заплатанные сапоги Зефы.
— Мне, право, стыдно!—Он дотронулся до ее ноги.
Зефа была бы рада получить в подарок новые ботфорты. Не могла же она допустить, чтобы стыдился такой человек, как граф Каройи. К тому же она работала не покладая рук, была у него конюхом и берейтором, получая за это только пищу себя и своей кобылы.
Через некоторое время в серо-зеленом сене уже виднелись новые ботфорты, коричневые, с блестящими пряжками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Мягкие холмы окружали долину. Летом они зеленели, и каракулевые овцы паслись по их склонам. У края долины стоял дворец и пятьюстами окон смотрел на ферму; работники фермы из столпотворения клеток в свою очередь смотрели на белую, как лилия, графскую резиденцию.
Зефу Берлинг случай занес во дворец так же, как Рикса на ферму. Ох уж эти случаи! Слишком велика их роль в жизни маленьких людей!
Она выделывала рискованнейшие трюки на лошади и торговала ими в разных странах, много ездила и мало видела. Другие люди, слишком бедные, чтобы ездить, покупали себе возможность три часа дивиться в цирке чудесам всего света: Зефа Берлинг — сальто с лошади на лошадь! Впервые в мире!
Цирк умирает, если людей, охочих до зрелищ, лишают работы и заработка. Зефе не выплатили жалованья за последние месяцы, когда цирк прогорел. Она взяла себе лошадь, с которой работала, и стала вроде как нищий с собакой. Другим безработным приходилось заботиться только о себе. Но Зефа знала, чего хотела. Она хотела сохранить форму и тренировалась—скакала по-казацки на захолустных ярмарках, покуда не являлась полиция: «Ваше разрешение, мадам?»
Зефе приходилось ехать дальше. Хлеб она имела за медяки из вывернутых карманов других безработных или из влажных ладоней восхищенных ребятишек, а успех заменял ей масло.
Где ездили верхом, там был и смуглый обновитель немецкого графского рода, народолюбивый граф Каройи. Он восторгался искусством Зефы и думал о своем плохо объезженном английском жеребце. Он вправду думал лишь о чистопородном жеребце, уговаривая Зефу отправиться к нему в имение.
Зефе было двадцать три года, она работала во дворце конюхом и берейтором, жила в кучерской и получала бесплатное довольствие. Зефа использовала свою временную оседлость, чтобы вечерами на манеже репетировать новый цирковой номер. Поблажка! Жизнь на одном месте трудно давалась ей. Жизнь во дворце была жизнью в тени. А она нуждалась в публике.
Три дня, четыре дня; две недели, три недели—даже на одном месте время текло. Зима набирала силу: заскорузлая хлопчатая белая пелена, крупитчатая поземка шуршала по ней, настали трескучие морозы.
Заведующий фермой Ларсон стремился исключить случай из своей жизни. «Случай, значит, надо перетянуть на свою сторону, как говорится!» Он и делал это с переменным успехом. Отец его был швед, бродяга. Сам он в детстве говорил по-польски и, ставя капканы на пушного зверя, добрался до Аляски. Потом из зверолова сделался звероводом. Когда денежные люди стали организовывать зверофермы, он со своим опытом был тут как тут, оказалось, что в нем нуждаются, теперь он мог плевать на благодетеля — случай.
Потребности его были ограниченны, на худой конец он умел довольствоваться мясными отходами, которыми кормились его звери, откладывая грош за грошом на собственную ферму. Он хотел начать дело без наемных работников, разве что с женой. Еще год, два года на чужих хлебах, «потом-то уж я самостоятельно заработаю себе самостоятельность, как говорится». Ему пришла пора присмотреть себе жену. Взгляд его упал на Зефу Берлинг. Она кое-что понимала в животных, «жалко, что только в длинноногих лошадях, как говорится». Держа шляпу в руке, он предложил ей пойти к нему на ферму работницей «за все».
— Значит, мы даем тебе долю в процентах и будем счастливы, как говорится.
— Go on!1—Зефа высмеяла предложение Ларсона. Она была наездница.
Мысли, как черные жуки, елозили меж Ларсоновых надежд. Каждый день ходил он в графскую контору узнавать насчет заказов. Заказы на пушнину поступали скупо. Может быть, надвигался кризис? Ларсон пережил кризис в Швеции и Норвегии и предостерегал графа: «Значит, ваше сиятельство, нельзя продавать зверей и, значит, пригревать на груди конкуренцию, как говорится».
Граф Каройи улыбнулся, как всегда. Он стоял за то, чтобы делать дела, когда они делались. Видимо, он не боялся кризиса, да и чего ему было бояться! Но Ларсон должен был бояться, кризис отодвинул бы собственную ферму в мерцающие дали.
Прошла половина ноября, ничего не менялось: заказов все равно что никаких. Шкуры перезревали, как пшеница в августе; Ларсону пришлось отправить на убой ценные племенные экземпляры.
Служители из всех отделений с утра были на ногах. Стреляли, били. Маленький служитель, ходивший за лисами, убивал своих любимиц выстрелом в ухо. Сначала гладил, потом стрелял. Лиса, казалось, раздумывала—что случилось,— потом до нее доходил звук выстрела, и она порывалась бежать. Передние ноги искали упора, но тот, кто ее пестовал, высоко поднимал ее за задние, и бегство обращалось в бессмысленное барахтанье. Лиса пыталась взметнуться и укусить его. Она напрягала все силы — бесполезно, кровь капала у нее из ушей и из носа. Движения ее становились вялыми, жажда свободы затухала, попытки к бегству прекращались, последний хрип — и она-была мертва.
Заведующий фермой Ларсон бил лисиц круглой чуркой по затылку. В большинстве случаев, оглушенные нежданным ударом после привычной ласки, они не делали попыток к бегству. Некоторые опоминались, когда им взрезали шкуру от задней ноги до хвостового позвонка. Тогда маленькому служителю лисьего вольера приходилось еще стрелять им в ухо. Жена какого-нибудь предпринимателя ждала шубку из серебристых лис.
У служителя, ходившего за норками, человека с «чертовой метой» — волосатым родимым пятном на подбородке, был другой метод сдирать шкуры с тела лисиц. Он брал лису за задние ноги и за загривок, клал на каменный пол и коленкой нажимал на лисье сердце, нажимал, покуда оно не переставало биться. Шкура
1 Здесь: давай, мели дальше (англ.).
оставалась неповрежденной, не запачканной кровью. Он считал свой метод непревзойденным, но Ларсон и служитель из лисьего вольера отстаивали свои методы.
Они были очень заняты и радовались, что есть у них человек на все руки, освобождавший их от текущей работы со зверями.
Заведующий Ларсон послал Рикса во дворец попросить у старшего кучера подводу и лошадь. Пора было отвозить лисьи шкуры на железнодорожную станцию.
Однажды Рикс ночевал в монастыре. Тишина во дворце напомнила ему об этом. Парадная дверь скрипела, словно в ее петлях засели души покойных лакеев. Рикс прошел через прихожую, где висело множество картин. Ему казалось, что бородатые графы смотрят на него из позолоченных кроличьих клеток. Он дошел до стеклянной двери, но там его перехватил лакей. Лакей стоял на полотерных щетках, эдаких волосатых коньках, и смотрел на Рикса сверху вниз, не приветливо и не враждебно.
— Его сиятельство просят пользоваться черным ходом.— Лакей на своих щетках по пятам шел за Риксом. Затирал следы заблудшего.
Рикс отыскал другой вход, длинный подвальный коридор, по которому из дворца выезжали лошади. Его шаги, как литавры, гулко отдавались под сводами.
В конюшне, выложенной кафелем, он нашел старшего кучера. У кучера были сивые бакенбарды, и он сидел на колоде с овсом, запихивая в черные ноздри понюшку табаку. Он направил Рикса к Зефе Берлинг.
Кучерская была сводчатая, точь-в-точь пивная. На железном крюке висела трапеция, на трапеции вниз головой висела Зефа. Рикс поздоровался, она ответила, безошибочно соблюдая равновесие, подтянулась к перекладине, сделала оборот, крикнула «Гоп!» и соскочила.
Рикс объяснил, зачем пришел; Зефа узнала его по голосу, пощупала материю его охотничьей куртки, была доверчива и удивительна, как в первый день.
В кафельной печке трещали буковые поленья; пахло печеными яблоками и потом разгоряченной Зефы. Уют не без изъянов. Зефа выплевывала на пол яблочную кожуру. Рикс спросил об ее последнем турне по Франции. Она мало что знала. Во Франции— как везде, работала, скакала на лошади, репетировала; жили в фургоне, ставили цирк, разбирали, ехали дальше.
— Как живут пролетарии во Франци;..
— Пролетарии?
— Люди вроде нас с тобой, неимущие. Зефа не считала себя неимущей, у нее была кобыла «прекрашивая», у нее был цирковой номер, и она работала ад новым, «крашивым-прекрашивым»,— неплохое имущество. У ворот фермы его поджидал Ларсон:
— Значит, долго вы ходили, как говорится.
Сонное дыхание сотен овец. Писк мышей, снующих в поисках. Рикс без сна лежал в своем углу на мешке с соломой, алеко за окном были дороги, по которым он бродил когда-то. н подумал о Зефе, о женщине из странного, неведомого мира, стал думать о другой, о Ханни, ткачихе с быстрыми альцами, жизнерадостной, хотя и безработной. Он сбежал, не хотел просто «поиграть» с нею. Ребенка они себе позволить не могли.
Зима оборачивалась к людям теплой стороной. Куда капель, таяние. Норкам пора было расставаться. Они умирали на электрическом стуле, по-американски, то орудие смерти смастерил заведующий фермой Ларсон он слямзил на Аляске.
Служитель с «чертовой метой» летом радовался цветущему коровью молодых норок. Зимою убивал их. Заведующий Ларсон водил им в анальное отверстие короткое шило и брал в руки изолированный прут, свою волшебную палочку. На одном конце о имелась кнопка, на другом — неизолированное колечко, приближал его к изящной мордочке норки. Норка хватала его зубами. Ларсон нажимал кнопку на палочке. Цепь замыкалась. Контрольная лампочка удостоверяла смерть норки.
Но зверьки мстили и после смерти. Когда с них сдирали куру, их железы выделяли жидкость, зловонием напоминавшую сохшую кошачью мочу. Это зловоние струилось из двери зала, облаком стояло над домом заведующего, над ермой, клетками и вольерами. Другие обреченные на смерть норки воспринимали эти физиологические сигналы своих сородичи и кружились за проволочной сеткой, как часовые механизмы, которых вот-вот лопнет пружина. Работники фермы дожидаясь благоприятного ветра. Когда он задувал, белый дворец тоже облако вони, и слабонервная графиня уезжала.
Работники надевали марлевые маски, пропитанные мятным маслом и другими благовониями, но норочьи железы быстро справлялись с ароматическими веществами, созданными человеком, то есть попросту гасили их. «Значит, его сиятельство больше не продает племенных зверей, был и есть демократ, как говорится, десять бутылок водки для работников!»
Работники одурманивали свои обонятельные нервы алкоголем, покуда нож не начинал жить собственной жизнью. Надрезы на задах у норок становились неровными, урожай был под угрозой гибели. Заведующий Ларсон давал отдых своим подчиненным и отправлял по домам ропщущих рабочих, которые хотели убой превратить в праздник. Окутанные зловонием, расходились они по своим домишкам, и умерщвленные норки карали уже их жен и детей.
Рикса опять послали во дворец за подводой для норковых шкурок. Зефа возилась с подставкой для своей трапеции. Ее надо было укрепить на широкой седельной подушке. Подставку, тяжелую и нескладную, изготовил графский кузнец. Рикс помогал Зефе пригонять штанги к пазам. Они орудовали напильником и рашпилем, свистели, ругались, и Рикс решил, что из удивительной Зефы может получиться бтличный и надежный товарищ.
В кучерскую вдруг вошел Ларсон, смахнул слезу с глаза и снял свою тетеревиную шляпу. Ларсон в праздничном костюме. Норочью вонь он оставил на ферме, сейчас от него разило водкой, и он икал. Ларсон неодобрительно смотрел на Рикса, подпиливавшего штангу. Он хотел поговорить с Зефой «в одиночку, как говорится». Стараясь подавить икоту, уселся в потертое кожаное кресло, вздыхал и в конце концов пересидел Рикса.
Ларсон натянул проволочную сетку между Риксом и Зефой. Во дворец Рикса больше не посылали. На следующий же вечер ему поручили работу в енотовом вольере. У енотов была зимняя спячка, но вдруг они забеспокоились.
— Значит, вы там все разведайте и доложите мне! Ларсон снова накачался бесплатной водкой и сам отправился
во дворец добывать подводу и бог весть что еще.
— Значит, желаю успеха у Зефы, как говорится! — крикнул ему вдогонку Рикс. Ему очень хотелось под каким-нибудь предлогом явиться во дворец, чтобы позлить Ларсона, но пошел он все-таки к енотам и сразу натолкнулся на зачинщиков беспорядка: два самца, старый и молодой, боролись за расположение самки. Молодой кусал и царапал решетку, пускал слюну, бесновался, старик просунул лапу сквозь прутья и когтями пился ему в нос. Риксу пришлось палкой разнимать их. Молодой самец с окровавленным носом, жалобно повизгивая, катался по берлоге. Рикс окрестил молодого енота Робертом. Старый нот, Ларсон, долго еще сидел и караулил. Он успел завоевать себе неспокойствие победителя.
Графиня прислала запрос, по-прежнему ли воздух вокруг испорчен миазмами с фермы. «Все еще воняет»,— отвечал граф.
Граф Каройи рыскал по округе, возвращаясь домой, немедленно снимал спортивный костюм и приказывал нести его на ферму. Его видели в Кобурге и в Мюнхене активно устраивающим свои ела.
Работники фермы смеялись, когда Ларсон объявлял: «Значит, сиятельство, возможно, наверняка приедет, и слава богу, как говорится».
Когда граф вернулся, лицо у него было опухшее, под глазами. Он смотрел на серебристых лисиц, но не видел их.
Два дня граф проспал, затем пошел в конюшни, навестил в манеже и долго смотрел, как она легким прикосновением заставляла ложиться его рыжего английского жеребца. Он узнавал своего коня, хвалил Зефу и заслужил ее довольный мех, благодарный смех «на публику». У графа раздувались ноздри, он что-то чуял в воздухе и вечером пожелал отправиться Зефой на верховую прогулку.
Самец южноамериканской нутрии освоился на новом месте. Он становился на задние лапки и через проволочную сетку пытался подглядывать за похотливыми самочками. Инстинкт размножения проснулся в нем.
Рикс под присмотром Ларсона покрывал ольховыми ветками загородки, в которых жили нутрии, и настроение у него было тличное. Дороги занесло снегом. Худо тому, кто топает по ним в тонких башмаках! Рикс жалел почтальона и смотрел ему вслед, тот до сих пор не принес письма, которого он ждал.
Два всадника галопом скакали по холмам: впереди Зефа на арабской кобыле, за нею граф на английском жеребце. Снежное облако, белый беличий хвост крутился позади всадников. Рикс смотрел на снежное облако, смотрел, как оно крутится блестит. Не будь он Роберт Рикс, если он пялился не на облако.
— Неплохо ездит графиня,— сказал он.
Ларсон рукавом куртки смахнул слезу:
— Это Зефа, к сожалению, как говорится.
Вечер в овчарне. Керосиновая лампа скрадывает убогость его угла. Желтоватый круг света на буковой столешнице, кроме его рук, ничего не видно. Руки выпиливают рамку из березового дерева. Из бумажника «под кожу» он вынимает газетную вырезку, фотографию, помещенную в «Рур-анцейгер». На фотографии можно разглядеть его самого. На ней снята демонстрация безработных. Он не один ходил на демонстрацию. Рядом с ним идет та, которую зовут Ханни, справа идет тот, кого зовут Вальтер. Позади них другие, из союза молодежи.
Что за тщеславное намерение повесить фотографию в березовой рамке над своей койкой? Тщеславие? Нет. В помутневшем карманном зеркальце он мог добыть сведения о степени износа некоего Роберта Рикса. Значит, он вставляет в рамку газетную вырезку из-за этой Ханни? Не только из-за нее. Ему казалось, что в то время он вместе со всей этой молодежью был необоримой силой.
Потом они приступили к забою нутрий. Ларсон плевал им на нос, успокаивал их и отправлял в убойный зал многих племенных зверьков. Клетки опустели, и входы в берлоги зияли, как дыры, через которые вырвали души зверей.
За холмами, там, где начинались леса, граф любил иной раз проехаться шагом. Хорошо дышать лесным воздухом! Он рассказывал охотничьи истории, дурачился, лаял, как барсук, и похвалялся неслыханными удачами: как-то ему случилось одним выстрелом уложить двух зайцев! За неимением других спутников он похлопал Зефу по плечу. Зефа и бровью не повела.
Граф острил, думал—Зефа сейчас расхохочется. У Зефы и губы не дрогнули.
Стог сена у дороги. Графу нравится сдабривать табачным дымом пахучий воздух. Зефа страстная курильщица, ей это по душе. Но графу скучно одному сидеть на сене. «Вы не против, если я здесь посижу и покурю?» Зефа не собиралась портить графу удовольствие от курения. Она тоже села. Теперь они курили оба. Взгляд графа упал на заплатанные сапоги Зефы.
— Мне, право, стыдно!—Он дотронулся до ее ноги.
Зефа была бы рада получить в подарок новые ботфорты. Не могла же она допустить, чтобы стыдился такой человек, как граф Каройи. К тому же она работала не покладая рук, была у него конюхом и берейтором, получая за это только пищу себя и своей кобылы.
Через некоторое время в серо-зеленом сене уже виднелись новые ботфорты, коричневые, с блестящими пряжками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33