Граф засунул палец в голенища.
— Не тесно? — Черный взгляд. Зефа курила. Графу понадобилось поправить что-то на ее бриджах. Его заботливая рука усердствовала не в меру. В награду последовала оплеуха. Он не пошатнулся, но потер щеку. Он смотрел на Зефу снизу вверх.
Зефа испугалась. Ее новый номер еще не был готов. Она уже видела себя и свою кобылу на проселочной дороге, голод снова терзал ее; она вскочила, подбежала к лошади, швырнула сигарету в снег, галопом проскакала по кругу, свесилась с седла и губами подняла окурок.
Граф дрожал от восторга и аплодировал ей. Зефа спешилась, благодарно рассмеялась и поцеловала графскую руку.
Вернулась графиня. С графом ни увидеться, ни поговорить. Зефу не уволили. Лакей принес ей новые бриджи. Графское семейство отбыло в Швейцарию.
У енотов была зимняя спячка, но нутрии немецкой зимы не признавали. Самцы продолжали оплодотворять самок, и делали это с неистовыми криками.
Ларсон, полагавший, что он сам сумеет объездить свою жизнь, был недоверчив. Но позволял себе вольности. Разве коричневые ботфорты свалились Зефе с неба, как говорится? Может, она продала лошадь, чтобы купить новые бриджи? Ларсон был вынужден приобщить Рикса и к другим заботам, его мучившим. Где-то на ферме уже потрескивал кризис. «Болезнь денег, как говорится?»
Рикс оживился: болезнь денег, правильно, но вызвали эту болезнь люди.
Кризис-то кризис, но нутрий, еще остававшихся в живых, кормили, и они стремились размножаться. Новый самец из Южной Америки хотел показать, каков он есть. В штате Парана, откуда он был родом, он мог бы сыскать себе податливых самочек. На ферме ему выбирали их Ларсон и Рикс. Ларсон подсадил импортного самца в берлогу к самке. Самка напала на непрошеного гостя, Ларсон схватил его за чешуйчатый крысиный хвост и вытащил оттуда.
Зефа в новых сапогах впорхнула в вольер к нутриям, поздоровалась. Ларсон побледнел и ей не ответил. Южноамериканца он пересадил к нутрии, у которой была течка. Самец осмелел и собрался сделать то, что ему полагалось. Самка почуяла запах чужбины, заметалась, вцепилась в него зубами. Зефа смотрела на них с интересом, как на соревнующихся спортсменов, и жевала соломинку. Самец закричал и покатился по клетке, самка бросилась за ним, вопя, как десяток зайцев в предсмертных судорогах. Ее вопль подхватили самки в соседних клетках: визг, шум, башня криков выросла над фермой, и Зефа заткнула уши.
Ларсон вытащил самку и за хвост понес ее к Зефе.
— Значит, течка у нее, а все-таки дожидается подходящего.
На висках Зефы под черными волосами набухли маленькие жилки. Зефа плюнула в лицо Ларсону, подскочила к Риксу, чмокнула его и убежала.
Рикс еще долго чувствовал ее поцелуй. Случаем и счастьем, счастливым случаем было, что почтальон принес ему сегодня письмо от той, которую звали Ханни. Письмо увело его с фермы, от людей, на ней живущих.
Зима не сдавалась: массы снега и низко нависающие тучи. Каждое утро обитатели фермы расчищали сеть дорожек, ведущих к жилым вольерам. Опустевшие вольеры утопали в снегу.
Рождество и Новый год не такие уж волнующие праздники. Слуги во дворце справляли их сами по себе, работники фермы — сами по себе. На скрягу Ларсона вдруг накатила щедрость: он пригласил Рикса в гости — встречать Новый год. Электрический свет, на стенах фотографии призовых лисиц. Стеклянный шкафчик, в нем препарат от глистов, стеклянные пузырьки, сверкающие щипцы. Цивилизация. Они наливали ром в баночки из-под горчицы, пили и беседовали на Ларсонову тему номер один — о кризисе. Он получил письмо из Швейцарии. Граф перестроился: о сбыте пушнины, даже за границей, в ближайшие годы нечего и думать. Не расстраивайтесь, милый Ларсон! С дружеским расположением граф Каройи, барон Тембург и прочая.
Письмо встревожило Ларсона, несмотря на «дружеское расположение».
Но сейчас был Новый год, и течение времени понуждало его к кое-каким расходам. С первой бутылкой рома было покончено. Ларсон в доказательство, что дом у него поставлен на широкую ногу, достал из аптечки коричневый ящичек. Рикс решил, что в нем перевязочные материалы, на самом деле это была музыкальная шкатулка, и не кто иной, как Ларсон, завел ее. Звуки выпорхнули, словно мотыльки, и слетелись в мелодию.
— Значит, песня прерий!
Ларсон откупорил вторую бутылку.
— Значит, теперь травы и ветер, ветер и травы, как говорится!
Ларсон вдохнул жизнь в степи: скунсы, и тушканы, и даже шиншиллы сновали по ней. Ларсон, бог прерий, то и дело смахивал рукавом слезу, пил и сотворял пушных зверей, все новых и новых.
— Значит, вот он идет, зверолов, и, значит, подумать только: двадцать штук шиншилл тащит в мешке. Значит, нет кризиса в прерии.
С божественных высот сотворения мира Ларсон спустился в мир человеческих расчетов.
Близилась полночь. Рикс был трезв, хотя выпил не меньше Ларсона. Он думал о своей родине—черном шахтерском городе. Ларсон не давал ему покоя. Музыкальная шкатулка дребезжала.
— Значит, можно бы и потанцевать, кабы женщины были. А есть она вообще, женщина? Для ладной, значит, маленькой фермы, например, как говорится?
На Ларсоновом чемодане загремел будильник. Двенадцать. Новый год начался. Ларсон вынул из шкафа охотничью двустволку, прихватил побольше патронов.
Они вышли. За плотными снежными тучами не видны далекие миры, именуемые звездами. Ларсон выстрелил в тучи. Ему, как эхо, ответили выстрелы из дворца. Слуги палили из графских охотничьих ружей. Честолюбие заело Ларсона. Он выстрелил из обоих стволов, перезарядил, отдал ружье Риксу, выхватил револьвер из кармана штанов, бросился в снег и стал обстреливать дворец вдали. Расстрелял все патроны, но дворец стоял, как белый слон, даже ушами не шевелил.
Февраль. Ветер дурит в голых сучьях. Звездное небо по ночам. Нетронутые звезды, такие далекие, что не ведают времен года.
Начинается пора течки у лисиц. Будущие лисята гонят друг к другу своих производителей, загодя уготовляют себе игры на июньском солнце.
Рикс сидел на сторожевой вышке—двенадцать метров над землей. Вид на все стороны ночи. Задания считать звезды он не получал. Четыре прожектора образовали сводчатую светлую пещеру у подножия темно-синих гор. В ней и засел Рикс — наблюдать за любовными играми лис в свете прожекторов. Его работа—выполнять желания, желания жен высокопоставленных мужей. Мех серебристой лисы как плата за любовные игры людей; мех серебристой лисы как плата за молчание; мех серебристой лисы как ветошь для чистки заржавевшей любовной связи.
Рикс думал о той, которую звали Ханни. Она не мечтала о шубке из серебристых лис, она мечтала о ребенке. Для ребенка у нее не было хлеба.
Тихое повизгивание в клетке. Самец и самка нашли друг друга. Они стоят зад к заду, два хвоста, словно букет из щетины, растерянность на мордах, уши прижаты, как в драке. В скольких же формах выражается то, что человек зове г любовью? Рикс записал номер лисьей клетки.
Лисы расцепились. Рикс открыл лаз в искусственную нору. Самец увидел отверстие, ведущее на свободу, скользнул в него и попал к другой самке.
Это был импортный самец. Он должен был акклиматизироваться и покрыть множество самок. Тысячи были заплачены за его семя. Но самец вел себя не так, как подобает дорогостоящему производителю. Он лег, свернулся клубочком и уснул.
В два часа ночи Рикса сменил служитель из норочьего вольера. Заспанный и злой, этот недоросток клял на чем свет стоит лисьего служителя за то, что тот не сумел научить своих питомцев спариваться днем.
Импортный самец проспал вторую половину ночи, а под утро, когда он зашевелился, самка зарычала. Самец продержал ее в осаде весь день.
Следующей ночью вахта на вышке перешла к Ларсону. В полночь самка выбежала из норы, напала на самца и стала его душить. Дорогостоящий самец оказался жалким любовником.
Ларсон ринулся вниз. «Значит, пресвятая богородица, значит!» Второпях оступился, упал, несколько секунд барахтался в снегу, встал, потирая ногу, и, как хромой журавль, заковылял к клетке, но поздно.
Самка почуяла любовные испарения соперницы и удавила племенного самца. Ларсон швырнул свою шляпу вслед кровожадной самке. «Надо было, значит, натереть его керосином!» Никто не слышал вздохов Ларсона, никто не видел, как он зарывал в лесу мертвого лиса; и никто никогда не узнал, что вместо него он посадил в клетку молодого самца с очень серебристой шкурой.
Каракулевые овцы! Рикса возмущало, что они смотрели сквозь него куда-то вдаль. Он набивал карманы овсом, усаживался в овчарне, овцы все равно теснились от него подальше. В пустом круге, освещенном конюшенным фонарем, блестел утоптанный навоз. Рикс держал кучку овса на ладони, пытался этот круг уменьшить. На третий вечер несколько маток стали слизывать овес с его руки, и он торжествовал победу. Об этой победе Рикс написал той, которую звали Ханни. За зиму ему пришло от нее три письма. И во всех трех ни слова об угасающей любви. Она была так уверена в нем, что это его даже сердило. Но о его друге и товарище детства Вальтере она ничего не писала. Он настрочил ответ, и кляксы выдавали его гнев: «Напиши, что думает обо мне Вальтер!»
Ему помешали. Хриплый голос Зефы: «Go on!» Она высоко зачесала волосы. Запах чеснока струился изо всех швов ее застиранной жакетки. Она продрогла, сразу уселась у круглой железной печки, расстегнула блузку и вытащила из-за пазухи пачку почтовой бумаги.
Новый номер Зефы был готов. Риксу пришлось писать прошения директорам цирков.
Два вечера кряду они писали директорам рекламные письма, смахивающие на цирковые плакаты: «Эквилибр на лошади, первый и единственный номер в мире!»
Зефа только диву давалась, как искусно пишет Рикс! В знак благодарности она поцеловала ему руку. Рикс отшатнулся.
— Они что, тебя чесноком кормят, там, во дворце?
Но когда Зефа ушла, он услышал шелест тишины. Или это было одиночество? Он подошел к двери овчарни и увидел, как Зефа скрылась за лисьим вольером.
Шаги по скрипучему снегу за овчарней. Ларсон, словно ищейка, шел по следам Зефы. Звезды потрескивали, зеленые и нехронутые.
Зефа дожидалась ангажемента. Ответы пришли далеко не на все письма. И начинались они со слов: «К сожалению...» Нигде не находил применения ее труд, на который пошла добрая сотня зимних вечеров. Публике было не до цирка. Собственные беды занимали ее.
Теплые ветры налетели на графскую долину. Воздух пропах талым снегом. Сосны на холмах отливали синевой. Земля выставляла напоказ шрамы и ссадины. Она была еще жива.
Дикие гуси потянулись на север. Граф вернулся домой. Вернулся один. Графиня осталась в Швейцарии. Писала картины в Давосе: альпийские вершины и синеватый снег. Проходившие мимо дамы восхищались ее каракулевым манто. Она так была чувствительна, эта графиня, что не хотела жить дома, когда с каракулевых овец снимают шкуры.
Граф не поспешил на ферму, как обычно. Ларсон забеспокоился. Глаз у него заслезился сильнее. Через три дня он пошел испрашивать аудиенции.
Плохие новости: у графа пропал интерес к звероферме, он собрался ее ликвидировать. Хочет заняться разведением скаковых лошадей. Спорт не знает кризисов.
Ларсон поплелся обратно. Похоже, что его жизнь скатывается в случай. Надо ее схватить и удержать.
Охотничий домик в буковом лесу. Скамеечка перед ним. Белые пятнышки на бурой прошлогодней листве — болезнь. На скамеечке сидели граф и Зефа.
Граф говорил о лошадях — вдохновенно, страстно, он решил разводить породистых скакунов. Зефа курила, курила и думала о письменных отказах, которыми ее засыпали. Граф пошел с козырного туза: не хочет ли Зефа принять участие в разведении породистых лошадей? Не позволит ли она, чтобы жеребец графа покрыл ее кобылу?
Надежда, выход из положения? Зефа не противилась, когда граф в восторге обнял ее.
Рикс кормил овец и вдруг услышал тоненькое блеяние. Он протиснулся в стадо и обнаружил двух черных, как уголь, ягнят. Словно лакированные, блестели их шкурки, а будущие завитки были еще туго скатаны, как лопнувшая кора на молодых березках.
В обед он доложил Ларсону о приросте поголовья в овчарне. Узкое лицо Ларсона побагровело, он злобно вытаращился, из больного глаза градом посыпались слезы.
— Значит, поздно, слишком поздно вы мне это докладываете!
Ларсон стал точить нож, в спешке ободрал большой палец о точильный круг и разразился бранью.
Теперь уже ягнились многие матки. В овчарне началась кровавая баня. Ларсон и служитель С «чертовой метой» умерщвляли ягнят с мистическим рвением. Они занавесили окна. Каждый луч света, по мнению Ларсона, развивал завиток на будущем каракуле. Он охотно стал бы выбивать ягнят из материнского чрева, лишь бы быть уверенным, что завитки будут.
Тоненькое блеяние новорожденных ягнят! Они едва успевали высосать первые капли молока, как окровавленные людские руки хватали их и волокли на убой. Отогнув им голову, люди делали продольный разрез на шее ягненка. Случалось, он вскрикивал.
Тогда большая рука зажимала маленький зев. Кровь ягненка дымилась и стекала в чан.
Живодеры работали три, четыре часа, покуда с жизнью, в ту ночь возникшей в овчарне, не было покончено. Потные, испачканные кровью, они двинулись к двери. Мартовское солнце прогревало землю. Испарения поднимались вверх, земля благоухала. Они глубоко втягивали в себя воздух, радовались ранней весне. Маленький служитель с «чертовой метой» сунул в рот порцию жевательного табака. Ларсон уставился на зеленеющие холмы, вытер злобный слезящийся глаз; граф и Зефа ехали бок о бок.
Каждому своя весна: когда Рикс вернулся, на столе у него лежала груда посоленных шкурок, весна каракулевых овец — две нарядных шубки.
Все овцы дали приплод, все ягнята были забиты. Был ли удовлетворен весь спрос на каракулевые шубки, этого работники фермы не знали. Их теперь занимало разведение скаковых лошадей.
Лакей бегом прибежал из дворца.
— Его сиятельство просят к себе двух-трех работников с фермы!
Ларсон, Рикс и служитель с «чертовой метой» пошли во дворец. Беготня, суматоха, ржание на лужайке за конюшнями. Кобыла Зефы не хотела графского жеребца. Граф был в бешенстве:
— В самой поре скотина, а кочевряжится!
Жеребец, раздувая ноздри, приближался к кобыле. Кобыла задней ногой лягнула его в грудь, звук был такой, словно кулаком хватили по полной бочке. Старший кучер беспокоился за жеребца. Он понюхал табаку, хромая подошел к графу и стал что-то ему говорить. Граф приказал сколотить загон для случки. Люди засуетились, подтащили бревна, толстые жерди, доски. Возникло нечто вроде гимнастического снаряда—параллельных брусьев. Зефа ввела свою кобылу в загон. Спереди его загородили прилаженными поперек жердинами, сзади забили досками. Доски доходили кобыле до основания хвоста. Кобылью антипатию заколотили в ящик.
Разгоряченный граф в шляпе, сдвинутой на затылок, подвел своего жеребца. Жеребец заартачился: доски. Граф манил его, похлопывал по шее, жеребец сопел, задрав верхнюю губу, наконец, вздыбился — но кобыла дугой изогнула спину и прыгнула, высвобождаясь из деревянного панциря. Задние ноги ее повисли. Жердь надломилась, острые концы вспороли брюхо кобылы, кишки полезли наружу.
Жеребца еле-еле оттащили от стонущей кобылы. Граф ушел. Он не улыбался. Он хлопал себя по бриджам замшевыми перчатками, которые держал в руке.
Рикс ударил камнем по сломанной жерди. Концы не разошлись. Служитель с «чертовой метой» ринулся за кувалдой. Биение кобыльего сердца заглушало щебет птиц. Ларсон на свой лад использовал паузу:
— Значит, есть у нее свои принципы, у этой животины, и больше я, значит, ничего не скажу.
Зефа нашептывала цыганскую молитву в ухо кобыле. Бледная как смерть, она время от времени сплевывала слюну. Будто плакала ртом. Служитель притащил кувалду. Они наконец разбили жердь, вытащили концы из брюха кобылы. Стонов уже не хватало на боль, кобыла кричала в крик. Мужчины благодарно взглянули на заведующего фермой Ларсона. Ларсон вытащил из кармана револьвер. Он ждал согласия Зефы. Ее спина дергалась. «Go on!»
Вслед за выстрелом раздался как бы мягкий удар, за ударом — протяжный стон, за стоном — удовлетворенное пофыркивание.
Зефа сняла с кобылы уздечку и смазала ею Ларсона по физиономии.
Граф Каройи уехал. Он купил десять чистокровных английских кобыл. По его возвращении ферма должна была быть продана.
Волнующие дни для Ларсона: он попросил графа сдать ему в аренду участок, занимаемый фермой, и вольеры, а также продать некоторое количество племенных зверей. Граф согласился.
Ларсону пришлось приобрести еще и импортного лиса с на редкость серебристой шкурой, заплатив за него прежнюю непомерную цену, хотя его давно уже не было в живых.
Зефа похоронила свою кобылу у подножия холма за фермой. Крокусы и примулы зацвели на лошадиной могиле. В ней были похоронены и надежды на новый блистательный номер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33