— пробурчал скотник.
— Значит, признаете, что ударили? — спросил агроном.
— Не признаю, слышь! Никого я не бил. Не такой я человек. Да что я, садист какой? Я, слышь, человек вежливый.
— Ударили, а не признаете. По показанию бригадира, у Хельге Тыниссаар следы на халате остались, как печать навозная. А вы, Туули Блау, это видели?
Хлопнуло откидное сиденье, девушка встала. Придерживая сиденье одной рукой, она так и осталась стоять внаклонку, неловкая и смущенная. Потом выпустила сиденье, медленно выпрямилась.
— Видела,— сказала она, взглядом ища поддержки у Сильви Хариметс.— Мне и самой тоже досталось. Кулаком.— Она виновато улыбнулась.— Если мы правду здесь будем говорить, кто нас защитит потом от этих Тыниссааров?
— Закон защитит, — трезво ответил Йоханнес.— Садитесь! — И девушке-секретарше: — Прошу запротоколировать: Калью Тыниссаар ударил свою жену Хельге Тыниссаар совковой лопатой. Он также постоянно терроризирует весь коллектив фермы.
Секретарь записала. Народ молчал.
И суд молчал. Агроном наморщил лоб.
— Вы говорите, что в последнее время Хельге Тыниссаар и сказать ничего стало нельзя. Что же произошло в последнее время?
Передовая доярка взорвалась:
— В последнее время! Да ни в какое не в последнее время! Так всегда было! Ко мне все время придираются. Бригадир говорит, я больше кормов для своих коров хочу получить. Но так и должно быть, у меня самые дойные коровы. Мне это очень хорошо известно. Бригадир, может, думает, она одна в техникуме училась? Я очень хорошо помню, чему меня обучали. А теперь — все на меня! За правду борются! Да я в коровник пошла, когда туда не шел никто. Я из этих доходяг настоящих коров сделала, да! Я всегда за честь хозяйства стояла. А теперь у нас попробуй выбейся в передовики! Каждая дрянь считает, что она тоже достойна!..
— Вот это верно! — сказала Сильви Хариметс.— Вот сейчас ты правильно про себя сказала! Майре Мартин обходить тебя начала.
— Ни за что бы она не обошла, если бы не приписывали! — крикнула Хельге Тыниссаар, чуть не плача.— Придираются ко мне, жить не дают.
— Против зоотехника вы имеете что-нибудь?
— Ни к кому я ничего не имею, правды только нет.
— Прошу конкретнее.
— Мои коровы лучшие, им больше надо. Какая продукция, такой и корм. Вот конкретнее.
— Они и так больше получают,— пояснила бригадир.
— А сколько они должны получать? — вмешался зоотехник.— И так максимальный рацион получают, все даем, что только есть. Разве что витамины в таблетках из аптеки не выписываем. А так все, что только возможно.
— А все-таки неверно это...— начала Хельге Тыниссаар, но агроном прервал ее:
— Что же, опять мы рационы будем сравнивать, как прошлый раз, после Октябрьских праздников? Мы тогда все это обсудили, и нет смысла, думаю, к этому возвращаться. Доярки все здесь. И я вас спрашиваю: имеет ли кто что-нибудь против зоотехника Руута Амбоса? Может быть, он как специалист в деле своем не разбирается или еще что?
Женщины молчали.
— Есть у кого что-нибудь против? — повторил Йоханнес.
На этот раз трое доярок ответили в один голос:
— Нет!
Хельге Тыниссаар молчала.
— У вас ничего нет против зоотехника?
— Ко мне придираются. Я этого так не оставлю.
— Батюшки-светы, да вы, может, скажете наконец, что вам не так? — не выдержала Эльфрида Аганик.
— Учет молока неправильный!
— Что скажет зоотехник?
— Мое мнение такое. Вот Хельге Тыниссаар тут говорит, что к ней несправедливы. Я неоднократно сам проверял и ничего такого не заметил, никаких приписок. Нигде, ни грамма,— спокойно, но мрачно пояснил зоотехник.— Здесь другое кроется. Если есть желание, можем вместе поехать на дойку в коровник, опять проверить, как в прошлый раз, но я говорю, ничего это не даст, прошу мне верить как специалисту.
— Изводят, работать не дают! — крикнула Хельге Тыниссаар.
— Это тебе только кажется,— сказал зоотехник. — Ты, видно, желаемое принимаешь за действительное.
— Ничего я не принимаю, не рехнулась пока. Чего вы
прицепились, чего вам надо от меня? Другой жизни нет у меня, а вы и эту хотите отнять, потому что в передовых хожу.
Мучительно, неловко было всем слушать такое.
Какое-то время было тихо. Ра услышал, как на дворе тот же детский голосок, который приветствовал его на пути сюда, опять весело и громко с кем-то поздоровался:
— Здравствуйте!
— Ну да... Но мы...— задумчиво начала Сильви Хариметс.— Мы в такой обстановке не выдержим. Словам нельзя больше верить, довольно здесь говорено. Вот осенью собирались, судили-рядили, а положение ни на волос не поправилось. И не поправится, люди-то те же. А их не исправишь.
— Тебе самой бы исправиться! — выпалила Хельге Тыниссаар.— Кто моим коровам старый клевер подсовывал? Твои-то не стали его есть.
— Я тоже, конечно, не ангел, я и не говорю,— смиренно ответила Сильви Хариметс.— Да только не я зачинщица, главные смутьяны — Тыниссаары. Нехорошо на других жаловаться, да что поделаешь.
— Мы и сами не раз меж собой эти дела обсуждали,— вмешалась бригадир.— И ничего путного не получилось. Одно ясно: нельзя больше работать в таком аду. Тыниссаары друг с другом не ладят и с другими поладить не могут. Особенно Хельге с Майре Мартин.
— Она главная виновница, не я! — кникнула Хельге Тыниссаар. Она раскраснелась, вскочила, уперла руки в бока.— Какое тут замирение, об этом и речи нет! Как мне мириться, если она мужа охаживает, отбить его собирается? Да он только и знает, как к лесникам этим таскаться! Они там как кобели вокруг этой сучки!..
— Попрошу повежливей! — громко вмешался Йоханнес.
— Чего там повежливей!.. А это вежливо, когда семейного мужика, отца детей, на сторону тянут?.. Да он только там и пропадает! Они там водку пьют, в карты играют, песни похабные поют, бардак устроили. Да поди знай, чем они там занимаются, мне одно — в хлеву пропадай да ребят расти ораву, сопли утереть некогда! Да кто мне скажет, я то говорю, что народ болтает. Кто такая Майре Мартин? Антиобщественный элемент, паразит настоящий, цыганское отродье, вон старика окрутила, дом хотела к рукам прибрать... А мужики, дурни, знай бегают за такой, как козлы. Им только покажи, враз ума лишаются. И хоть бы кто ей слово сказал! Где же правда на земле, если такой позволяют мужиков от дома отбивать, отцов семейства от детей уводить? И старый лесник — тоже туда,
самому восемьдесят два стукнуло, а гляди-ка, тоже водку пить да песни петь, пей-гуляй, хороша житуха, ребятишек двоих в детдом пристроила. Меня изводить — вот зачем ее на ферму взяли. И бабы заодно, все на ее стороне! Но погодите, скоро она и за ваших мужиков примется, попомните мои слова!
— Хельге Тыниссаар, позвольте и мне пару слов сказать в разъяснение,— сказал директор.— Что Майре Мартин на ферму взяли, чтобы вас изводить, это странный разговор получается. Когда Ванда Кивимёльдер на пенсию ушла по состоянию здоровья, нам некого было туда взять. И я пошел тогда к лесникам, с Майре говорил, что живет она на территории совхоза, так пойдет, может, на ферму поработать, чтоб глаза не мозолить милиции и сельсовету, работа хорошая, жить можно. Она засмеялась: я и так хорошо живу! Я говорю: вы все-таки подумайте. И пришла! На другой же день пришла, машинной дойке выучилась. Ну, не так разве было? — он обернулся к зоотехнику.
— Да, так. Руки у этой женщины работящие. Что касается работы, упрекнуть не в чем,— подтвердил Руут Амбос.— Работает она с таким же удовольствием, как поет и танцует.
— С удовольствием! — взорвалась Хельге Тыниссаар.— А замуж-то вон не идет, свободной хочет быть. Вот задал бы кто этой чертовке под первое число, живо бы образумилась. Да нет таких мужиков! — Она злобно обернулась к противнице:— Да как ты смеешь на чужого мужа рот разевать! — Она едва не кинулась на противницу с кулаками, если бы бдительный зоотехник снова не встал между ними. Клокоча злобой, Хельге уставилась на зоотехника, будто привидение увидела, шумно перевела дух и с пылающим лицом, сверкая глазами, продолжала: — Какое тут примирение! Моей группы молоко на других записывают, вот провалиться мне на этом самом месте! Я не отступлюсь, прошу товарищеский суд и конфликтную комиссию, если образуют такую, все досконально расследовать. Уж как я за группой хожу, делаю все возможное, а в первом квартале у меня на одиннадцать килограммов меньше, чем у Майре Мартин! Неверно это, не может быть! У нее животные грязные, не ухаживает, нет, невозможно такое! Такой результат — обман один, ложь!
— Первое место из рук уходит, — тихо сказал Йоханнес.
Но эти спокойные слова только подлили масла в огонь.
Многоопытный зоотехник на этот раз запоздал. Хельге Тыниссаар набросилась на Майре Мартин, вцепилась в лицо, стала рвать платье. Все это произошло мгновенно, с дикой
злобой и, прежде чем люди успели сообразить, что случилось, и что-то предпринять, Хельге Тыниссаар разорвала платье противницы в клочки.
— Я тебе, гадина, покажу! — шипела она.— Шлюха чертова! Мужа отняла, теперь первое место хочешь отнять!
Зоотехник и два подоспевших тракториста растащили их. Хельге вырывалась, пиналась ногами. Один удар пришелся старшему, с седой головой, прямо в пах. Тот только охнул, отпустил ее и повалился на стул. Майре Мартин в разодранном, болтающемся на ней лохмотьями платье, уперев руки в бока, стояла перед судейским столом.
Картину дополнил злорадный смех Калыо Тыниссаара:
— Прямо как в кино, слышь!
— Чего смеешься, скотина! — крикнула Хельге. Она пыталась вырваться из рук мужчин, старавшихся усадить ее на место.— Всю жизнь один позор от тебя терпела! Им, мужикам, ничего не надо, только бы в кусты затащить. И всегда такой был, я еще молодая была, только из техникума, что понимала? А этот сразу пить, беспутничать, перед людьми меня позорить. Будто я дрянь какая... О, я-то помню, что ты вытворял, когда на курсы поехал! Приволок оттуда грымзу старую, на десять лет старше себя, беззубую, мне решил показать, гляди, мол, я все могу: у самого жена молодая, красивая, а я что хочу, то и ворочу, попробуй мне кто слово сказать! Да мало вам здесь, вы в Тарту подались, по всем кабакам, мне потом все передали, не хуже радио. И все это я терпела!
— Сама за мной бегала, слышь! Сама на шею вешалась!
— Давайте все учитывать, все! Раз уж меня упрекаете, я такая да растакая, давайте уж все говорить, без утайки! Я свою всю жизнь могу рассказать, мне стыдиться нечего. Я по правилам живу, с малых лет работаю. Всех детей могу сюда привести, я по детдомам их не распихивала. Трудиться всех обучила. Попробуй они у меня что не сделать, сразу по шеям получат, они все должны уметь, уж лодырями они у меня не вырастут, они все должны уметь, всему обучиться — в поле работать, за скотом ходить, дом в порядке держать. Вот недавно из армии к празднику было письмо, благодарят родителей, что воспитали хорошего воина...
Доярка остановилась, чтобы перевести дух. Мгновенно воспользовавшись этим, агроном решительно заявил:
— Картина ясна. Суд удаляется для принятия решения.
Он собрал бумаги в папку, сунул ее под мышку, встал.
Пропустил заседателей и секретаршу впереди себя и аккуратно, по-хозяйски закрыл за собой дверь.
В переполненном зале было жарко.
Директор вышел на двор, на свежий воздух.
Усталые, истратившие себя люди. Жизнь без звезды, без поэзии. Жизнь, где все ценное снято, как сливки с молока. Осталась одна сыворотка. Не жизнь, а обрат.
У Ра болезненно закололо в сердце. Слишком много он повидал такой жизни или почти такой.
Вражда против жизни. Вражда и неблагодарность.
Какая-то женщина с добрым, приветливым лицом поднялась рядом с ним с кресла. Сидевшая рядом подобрала ноги, чтобы пропустить ее, сказав:
— Вильма, куда бежишь, погоди, решение объявят.
— Не могу. Осталась бы, да дома корова вот-вот отелится.
— По утрам обычно телятся...
— Не знаю, у коровы такой был вид, к вечеру как раз надо ждать.
— Я останусь, послушаю.
Появился суд. Народ с шумом поднялся.
Решение:
«Просить дирекцию совхоза перевести Хельге Тыниссаар на другую ферму, а если это невозможно, перевести из доярок на другую работу».
— Не надо нам ее! — крикнула из зала бригадир со второй фермы. — У нас тихо, спокойно...
— Нет правды нигде! — крикнула Хельге Тыниссаар.
Зоотехник бдительно вытянулся, посмотрев в сторону
Майре Мартин, которой он дал, чтобы прикрыться, свой пестрый, серый с белым, шарф.
— А кто детей кормить будет, если на дешевую работу пойду? Отец все деньги с потаскухами пропивает. Нет, видать, правды на земле. А кормов попросит — так ей ведрами! — крикнула Хельге Тыниссаар. Злобная, странно спокойная усмешка пробежала по ее измученному лицу.— Ну ладно! Я сама правду найду! Я еще вам покажу!
Ра заметил, как дрожь пробрала зоотехника от этих слов.
Йоханнес посмотрел на часы:
— Айгар отвезет людей прямо на ферму.
Во время ужина в кухню ворвался Алар.
— С фермы звонили Хельге Тыниссаар Майре Мартин сожгла бензином окатила из канистры и подожгла спичкой! — выпалил он единым духом.
— Что?.. Бензином?..— охнул, побледнев, агроном.
Часть третья
ЛЕКАРСТВО ОТ ПЕЧАЛИ
— Папа, а как представить, какая она, бесконечность? Почему говорят: тьма? Потому что она не кончается никогда, всю жизнь считать придется? Бесконечность — это и есть тьма? — спросил однажды Юри.
Опять начался этот ежевечерний бой.
Бытие показалось вдруг излишним, звало освободиться, избавиться от всего. Почему ты еще здесь, почему не рядом с предками, с сыном? — спрашивали у него стол, окно и хмурое, облачное майское небо.
Свет узкой полосой сошелся к тисовым саженцам, которые посадил в саду Йоханнес на радость семье и будущим поколениям.
Дух восставал против вечера; мысли снова были заняты воображаемой стеной, которую он должен был воздвигнуть в себе. Не бояться вечера. Не бояться его красок и звуков, с ужасающим равнодушием встающих из бездны, как неопровержимые свидетельства гибели всего земного. Не бояться, потому что вечер все равно неизбежен, прихода его не остановишь. Зачем бояться того, над чем никакие силы не властны.
Кто не боится, тот свободен.
Он застыл на месте. Нога повисла в воздухе. Одной рукой схватился за спинку стула, другой уперся в край стола.
Дальше он пойдет только вместе с ними!
Пальцы побелели от напряжения.
Но что меня все-таки держит здесь?
Надежда. То, что надежда все-таки возможна.
В утреннем сумраке, разбуженный птичьей песней, он почувствовал, как больно сжалось сердце: я преступник!
Их обоих подгоняла работа, они с женой с ума сходили по работе, одна идея в голове подгоняла другую. Опьянение работой, безумие, без этого они не могли существовать. И это оказалось причиной несчастья. Нелепый случай, конечно, но и это тоже.
Да гори она синим пламенем, эта работа! Провались ко всем чертям, если из-за нее забываешь про все остальное!
Йоханнес с утра собрался в поле, надо было проследить, как идет сев. Ра слышал, как они говорили об этом с Айей. Он быстро спустился вниз:
— Пожалуйста, возьмите и меня с собой.
Агроном кивнул на стоящий у крыльца газик. Ра быстро уселся на потертое сиденье.
— Колымага не больно удобная,— сказал Йоханнес, с трудом заводя мотор.— У меня уж в левом боку колет, ветер все время задувает из дверей.
Наконец поехали. Из ворот, на дорогу, в солнечное утро. Как будто и не было мучительной ночи, отчаяния, зова иного мира.
— Здесь у леса я еще молодым парнишкой поле бороновал,— громко сказал агроном; он привык перекрикивать шум мотора.— Пришел отец поглядеть. Смотрел, смотрел, потом бросил мне вожжи обратно. Ни слова не сказал. Сам, мол, понимай, плохо справился.
Когда выехали из леска и горизонт раздвинулся широкими зелеными полями, он махнул рукой из-за руля:
— Хороша земля, а?
Обочины были ровные, чистые, нигде не было видно скруглений, какие делают трактора на полевых работах. Не видать было кустарника и прочих помех. Красивые поля. Такие Ра с детства видал в своих родных местах. Ухоженные поля всегда его радовали, вселяли надежду.
— Да, хороша. Только как будто вымершая. Ни человека нигде, ни животины. Теперь по всей Эстонии так. Весна без людей. Хорошо возделанная земля — и пустота. Только птицы поют да выгоны зеленеют.
— Прежде стадо выгоняли. Животные оживляли пейзаж. А теперь одно большое стадо — и на километры пусто кругом. Коров держать почти некому, старики вымирают. А молодые не хотят скотину держать, она связывает их, не отпускает от себя.
— Хоть бы овцы были...
— Да. Как на старых картинках.
На взгорке среди зеленеющей ржаной озими Ра увидел печь. Вокруг не было ни дерева, ни куста, никаких следов жилья. Одна печь среди зеленеющего всходами поля, с плотно забитой заслонкой, будто она презрительно поджала губы в обиде на весь мир, где ей пришлось вести последний бой на утреннем ветру, под пенье птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Значит, признаете, что ударили? — спросил агроном.
— Не признаю, слышь! Никого я не бил. Не такой я человек. Да что я, садист какой? Я, слышь, человек вежливый.
— Ударили, а не признаете. По показанию бригадира, у Хельге Тыниссаар следы на халате остались, как печать навозная. А вы, Туули Блау, это видели?
Хлопнуло откидное сиденье, девушка встала. Придерживая сиденье одной рукой, она так и осталась стоять внаклонку, неловкая и смущенная. Потом выпустила сиденье, медленно выпрямилась.
— Видела,— сказала она, взглядом ища поддержки у Сильви Хариметс.— Мне и самой тоже досталось. Кулаком.— Она виновато улыбнулась.— Если мы правду здесь будем говорить, кто нас защитит потом от этих Тыниссааров?
— Закон защитит, — трезво ответил Йоханнес.— Садитесь! — И девушке-секретарше: — Прошу запротоколировать: Калью Тыниссаар ударил свою жену Хельге Тыниссаар совковой лопатой. Он также постоянно терроризирует весь коллектив фермы.
Секретарь записала. Народ молчал.
И суд молчал. Агроном наморщил лоб.
— Вы говорите, что в последнее время Хельге Тыниссаар и сказать ничего стало нельзя. Что же произошло в последнее время?
Передовая доярка взорвалась:
— В последнее время! Да ни в какое не в последнее время! Так всегда было! Ко мне все время придираются. Бригадир говорит, я больше кормов для своих коров хочу получить. Но так и должно быть, у меня самые дойные коровы. Мне это очень хорошо известно. Бригадир, может, думает, она одна в техникуме училась? Я очень хорошо помню, чему меня обучали. А теперь — все на меня! За правду борются! Да я в коровник пошла, когда туда не шел никто. Я из этих доходяг настоящих коров сделала, да! Я всегда за честь хозяйства стояла. А теперь у нас попробуй выбейся в передовики! Каждая дрянь считает, что она тоже достойна!..
— Вот это верно! — сказала Сильви Хариметс.— Вот сейчас ты правильно про себя сказала! Майре Мартин обходить тебя начала.
— Ни за что бы она не обошла, если бы не приписывали! — крикнула Хельге Тыниссаар, чуть не плача.— Придираются ко мне, жить не дают.
— Против зоотехника вы имеете что-нибудь?
— Ни к кому я ничего не имею, правды только нет.
— Прошу конкретнее.
— Мои коровы лучшие, им больше надо. Какая продукция, такой и корм. Вот конкретнее.
— Они и так больше получают,— пояснила бригадир.
— А сколько они должны получать? — вмешался зоотехник.— И так максимальный рацион получают, все даем, что только есть. Разве что витамины в таблетках из аптеки не выписываем. А так все, что только возможно.
— А все-таки неверно это...— начала Хельге Тыниссаар, но агроном прервал ее:
— Что же, опять мы рационы будем сравнивать, как прошлый раз, после Октябрьских праздников? Мы тогда все это обсудили, и нет смысла, думаю, к этому возвращаться. Доярки все здесь. И я вас спрашиваю: имеет ли кто что-нибудь против зоотехника Руута Амбоса? Может быть, он как специалист в деле своем не разбирается или еще что?
Женщины молчали.
— Есть у кого что-нибудь против? — повторил Йоханнес.
На этот раз трое доярок ответили в один голос:
— Нет!
Хельге Тыниссаар молчала.
— У вас ничего нет против зоотехника?
— Ко мне придираются. Я этого так не оставлю.
— Батюшки-светы, да вы, может, скажете наконец, что вам не так? — не выдержала Эльфрида Аганик.
— Учет молока неправильный!
— Что скажет зоотехник?
— Мое мнение такое. Вот Хельге Тыниссаар тут говорит, что к ней несправедливы. Я неоднократно сам проверял и ничего такого не заметил, никаких приписок. Нигде, ни грамма,— спокойно, но мрачно пояснил зоотехник.— Здесь другое кроется. Если есть желание, можем вместе поехать на дойку в коровник, опять проверить, как в прошлый раз, но я говорю, ничего это не даст, прошу мне верить как специалисту.
— Изводят, работать не дают! — крикнула Хельге Тыниссаар.
— Это тебе только кажется,— сказал зоотехник. — Ты, видно, желаемое принимаешь за действительное.
— Ничего я не принимаю, не рехнулась пока. Чего вы
прицепились, чего вам надо от меня? Другой жизни нет у меня, а вы и эту хотите отнять, потому что в передовых хожу.
Мучительно, неловко было всем слушать такое.
Какое-то время было тихо. Ра услышал, как на дворе тот же детский голосок, который приветствовал его на пути сюда, опять весело и громко с кем-то поздоровался:
— Здравствуйте!
— Ну да... Но мы...— задумчиво начала Сильви Хариметс.— Мы в такой обстановке не выдержим. Словам нельзя больше верить, довольно здесь говорено. Вот осенью собирались, судили-рядили, а положение ни на волос не поправилось. И не поправится, люди-то те же. А их не исправишь.
— Тебе самой бы исправиться! — выпалила Хельге Тыниссаар.— Кто моим коровам старый клевер подсовывал? Твои-то не стали его есть.
— Я тоже, конечно, не ангел, я и не говорю,— смиренно ответила Сильви Хариметс.— Да только не я зачинщица, главные смутьяны — Тыниссаары. Нехорошо на других жаловаться, да что поделаешь.
— Мы и сами не раз меж собой эти дела обсуждали,— вмешалась бригадир.— И ничего путного не получилось. Одно ясно: нельзя больше работать в таком аду. Тыниссаары друг с другом не ладят и с другими поладить не могут. Особенно Хельге с Майре Мартин.
— Она главная виновница, не я! — кникнула Хельге Тыниссаар. Она раскраснелась, вскочила, уперла руки в бока.— Какое тут замирение, об этом и речи нет! Как мне мириться, если она мужа охаживает, отбить его собирается? Да он только и знает, как к лесникам этим таскаться! Они там как кобели вокруг этой сучки!..
— Попрошу повежливей! — громко вмешался Йоханнес.
— Чего там повежливей!.. А это вежливо, когда семейного мужика, отца детей, на сторону тянут?.. Да он только там и пропадает! Они там водку пьют, в карты играют, песни похабные поют, бардак устроили. Да поди знай, чем они там занимаются, мне одно — в хлеву пропадай да ребят расти ораву, сопли утереть некогда! Да кто мне скажет, я то говорю, что народ болтает. Кто такая Майре Мартин? Антиобщественный элемент, паразит настоящий, цыганское отродье, вон старика окрутила, дом хотела к рукам прибрать... А мужики, дурни, знай бегают за такой, как козлы. Им только покажи, враз ума лишаются. И хоть бы кто ей слово сказал! Где же правда на земле, если такой позволяют мужиков от дома отбивать, отцов семейства от детей уводить? И старый лесник — тоже туда,
самому восемьдесят два стукнуло, а гляди-ка, тоже водку пить да песни петь, пей-гуляй, хороша житуха, ребятишек двоих в детдом пристроила. Меня изводить — вот зачем ее на ферму взяли. И бабы заодно, все на ее стороне! Но погодите, скоро она и за ваших мужиков примется, попомните мои слова!
— Хельге Тыниссаар, позвольте и мне пару слов сказать в разъяснение,— сказал директор.— Что Майре Мартин на ферму взяли, чтобы вас изводить, это странный разговор получается. Когда Ванда Кивимёльдер на пенсию ушла по состоянию здоровья, нам некого было туда взять. И я пошел тогда к лесникам, с Майре говорил, что живет она на территории совхоза, так пойдет, может, на ферму поработать, чтоб глаза не мозолить милиции и сельсовету, работа хорошая, жить можно. Она засмеялась: я и так хорошо живу! Я говорю: вы все-таки подумайте. И пришла! На другой же день пришла, машинной дойке выучилась. Ну, не так разве было? — он обернулся к зоотехнику.
— Да, так. Руки у этой женщины работящие. Что касается работы, упрекнуть не в чем,— подтвердил Руут Амбос.— Работает она с таким же удовольствием, как поет и танцует.
— С удовольствием! — взорвалась Хельге Тыниссаар.— А замуж-то вон не идет, свободной хочет быть. Вот задал бы кто этой чертовке под первое число, живо бы образумилась. Да нет таких мужиков! — Она злобно обернулась к противнице:— Да как ты смеешь на чужого мужа рот разевать! — Она едва не кинулась на противницу с кулаками, если бы бдительный зоотехник снова не встал между ними. Клокоча злобой, Хельге уставилась на зоотехника, будто привидение увидела, шумно перевела дух и с пылающим лицом, сверкая глазами, продолжала: — Какое тут примирение! Моей группы молоко на других записывают, вот провалиться мне на этом самом месте! Я не отступлюсь, прошу товарищеский суд и конфликтную комиссию, если образуют такую, все досконально расследовать. Уж как я за группой хожу, делаю все возможное, а в первом квартале у меня на одиннадцать килограммов меньше, чем у Майре Мартин! Неверно это, не может быть! У нее животные грязные, не ухаживает, нет, невозможно такое! Такой результат — обман один, ложь!
— Первое место из рук уходит, — тихо сказал Йоханнес.
Но эти спокойные слова только подлили масла в огонь.
Многоопытный зоотехник на этот раз запоздал. Хельге Тыниссаар набросилась на Майре Мартин, вцепилась в лицо, стала рвать платье. Все это произошло мгновенно, с дикой
злобой и, прежде чем люди успели сообразить, что случилось, и что-то предпринять, Хельге Тыниссаар разорвала платье противницы в клочки.
— Я тебе, гадина, покажу! — шипела она.— Шлюха чертова! Мужа отняла, теперь первое место хочешь отнять!
Зоотехник и два подоспевших тракториста растащили их. Хельге вырывалась, пиналась ногами. Один удар пришелся старшему, с седой головой, прямо в пах. Тот только охнул, отпустил ее и повалился на стул. Майре Мартин в разодранном, болтающемся на ней лохмотьями платье, уперев руки в бока, стояла перед судейским столом.
Картину дополнил злорадный смех Калыо Тыниссаара:
— Прямо как в кино, слышь!
— Чего смеешься, скотина! — крикнула Хельге. Она пыталась вырваться из рук мужчин, старавшихся усадить ее на место.— Всю жизнь один позор от тебя терпела! Им, мужикам, ничего не надо, только бы в кусты затащить. И всегда такой был, я еще молодая была, только из техникума, что понимала? А этот сразу пить, беспутничать, перед людьми меня позорить. Будто я дрянь какая... О, я-то помню, что ты вытворял, когда на курсы поехал! Приволок оттуда грымзу старую, на десять лет старше себя, беззубую, мне решил показать, гляди, мол, я все могу: у самого жена молодая, красивая, а я что хочу, то и ворочу, попробуй мне кто слово сказать! Да мало вам здесь, вы в Тарту подались, по всем кабакам, мне потом все передали, не хуже радио. И все это я терпела!
— Сама за мной бегала, слышь! Сама на шею вешалась!
— Давайте все учитывать, все! Раз уж меня упрекаете, я такая да растакая, давайте уж все говорить, без утайки! Я свою всю жизнь могу рассказать, мне стыдиться нечего. Я по правилам живу, с малых лет работаю. Всех детей могу сюда привести, я по детдомам их не распихивала. Трудиться всех обучила. Попробуй они у меня что не сделать, сразу по шеям получат, они все должны уметь, уж лодырями они у меня не вырастут, они все должны уметь, всему обучиться — в поле работать, за скотом ходить, дом в порядке держать. Вот недавно из армии к празднику было письмо, благодарят родителей, что воспитали хорошего воина...
Доярка остановилась, чтобы перевести дух. Мгновенно воспользовавшись этим, агроном решительно заявил:
— Картина ясна. Суд удаляется для принятия решения.
Он собрал бумаги в папку, сунул ее под мышку, встал.
Пропустил заседателей и секретаршу впереди себя и аккуратно, по-хозяйски закрыл за собой дверь.
В переполненном зале было жарко.
Директор вышел на двор, на свежий воздух.
Усталые, истратившие себя люди. Жизнь без звезды, без поэзии. Жизнь, где все ценное снято, как сливки с молока. Осталась одна сыворотка. Не жизнь, а обрат.
У Ра болезненно закололо в сердце. Слишком много он повидал такой жизни или почти такой.
Вражда против жизни. Вражда и неблагодарность.
Какая-то женщина с добрым, приветливым лицом поднялась рядом с ним с кресла. Сидевшая рядом подобрала ноги, чтобы пропустить ее, сказав:
— Вильма, куда бежишь, погоди, решение объявят.
— Не могу. Осталась бы, да дома корова вот-вот отелится.
— По утрам обычно телятся...
— Не знаю, у коровы такой был вид, к вечеру как раз надо ждать.
— Я останусь, послушаю.
Появился суд. Народ с шумом поднялся.
Решение:
«Просить дирекцию совхоза перевести Хельге Тыниссаар на другую ферму, а если это невозможно, перевести из доярок на другую работу».
— Не надо нам ее! — крикнула из зала бригадир со второй фермы. — У нас тихо, спокойно...
— Нет правды нигде! — крикнула Хельге Тыниссаар.
Зоотехник бдительно вытянулся, посмотрев в сторону
Майре Мартин, которой он дал, чтобы прикрыться, свой пестрый, серый с белым, шарф.
— А кто детей кормить будет, если на дешевую работу пойду? Отец все деньги с потаскухами пропивает. Нет, видать, правды на земле. А кормов попросит — так ей ведрами! — крикнула Хельге Тыниссаар. Злобная, странно спокойная усмешка пробежала по ее измученному лицу.— Ну ладно! Я сама правду найду! Я еще вам покажу!
Ра заметил, как дрожь пробрала зоотехника от этих слов.
Йоханнес посмотрел на часы:
— Айгар отвезет людей прямо на ферму.
Во время ужина в кухню ворвался Алар.
— С фермы звонили Хельге Тыниссаар Майре Мартин сожгла бензином окатила из канистры и подожгла спичкой! — выпалил он единым духом.
— Что?.. Бензином?..— охнул, побледнев, агроном.
Часть третья
ЛЕКАРСТВО ОТ ПЕЧАЛИ
— Папа, а как представить, какая она, бесконечность? Почему говорят: тьма? Потому что она не кончается никогда, всю жизнь считать придется? Бесконечность — это и есть тьма? — спросил однажды Юри.
Опять начался этот ежевечерний бой.
Бытие показалось вдруг излишним, звало освободиться, избавиться от всего. Почему ты еще здесь, почему не рядом с предками, с сыном? — спрашивали у него стол, окно и хмурое, облачное майское небо.
Свет узкой полосой сошелся к тисовым саженцам, которые посадил в саду Йоханнес на радость семье и будущим поколениям.
Дух восставал против вечера; мысли снова были заняты воображаемой стеной, которую он должен был воздвигнуть в себе. Не бояться вечера. Не бояться его красок и звуков, с ужасающим равнодушием встающих из бездны, как неопровержимые свидетельства гибели всего земного. Не бояться, потому что вечер все равно неизбежен, прихода его не остановишь. Зачем бояться того, над чем никакие силы не властны.
Кто не боится, тот свободен.
Он застыл на месте. Нога повисла в воздухе. Одной рукой схватился за спинку стула, другой уперся в край стола.
Дальше он пойдет только вместе с ними!
Пальцы побелели от напряжения.
Но что меня все-таки держит здесь?
Надежда. То, что надежда все-таки возможна.
В утреннем сумраке, разбуженный птичьей песней, он почувствовал, как больно сжалось сердце: я преступник!
Их обоих подгоняла работа, они с женой с ума сходили по работе, одна идея в голове подгоняла другую. Опьянение работой, безумие, без этого они не могли существовать. И это оказалось причиной несчастья. Нелепый случай, конечно, но и это тоже.
Да гори она синим пламенем, эта работа! Провались ко всем чертям, если из-за нее забываешь про все остальное!
Йоханнес с утра собрался в поле, надо было проследить, как идет сев. Ра слышал, как они говорили об этом с Айей. Он быстро спустился вниз:
— Пожалуйста, возьмите и меня с собой.
Агроном кивнул на стоящий у крыльца газик. Ра быстро уселся на потертое сиденье.
— Колымага не больно удобная,— сказал Йоханнес, с трудом заводя мотор.— У меня уж в левом боку колет, ветер все время задувает из дверей.
Наконец поехали. Из ворот, на дорогу, в солнечное утро. Как будто и не было мучительной ночи, отчаяния, зова иного мира.
— Здесь у леса я еще молодым парнишкой поле бороновал,— громко сказал агроном; он привык перекрикивать шум мотора.— Пришел отец поглядеть. Смотрел, смотрел, потом бросил мне вожжи обратно. Ни слова не сказал. Сам, мол, понимай, плохо справился.
Когда выехали из леска и горизонт раздвинулся широкими зелеными полями, он махнул рукой из-за руля:
— Хороша земля, а?
Обочины были ровные, чистые, нигде не было видно скруглений, какие делают трактора на полевых работах. Не видать было кустарника и прочих помех. Красивые поля. Такие Ра с детства видал в своих родных местах. Ухоженные поля всегда его радовали, вселяли надежду.
— Да, хороша. Только как будто вымершая. Ни человека нигде, ни животины. Теперь по всей Эстонии так. Весна без людей. Хорошо возделанная земля — и пустота. Только птицы поют да выгоны зеленеют.
— Прежде стадо выгоняли. Животные оживляли пейзаж. А теперь одно большое стадо — и на километры пусто кругом. Коров держать почти некому, старики вымирают. А молодые не хотят скотину держать, она связывает их, не отпускает от себя.
— Хоть бы овцы были...
— Да. Как на старых картинках.
На взгорке среди зеленеющей ржаной озими Ра увидел печь. Вокруг не было ни дерева, ни куста, никаких следов жилья. Одна печь среди зеленеющего всходами поля, с плотно забитой заслонкой, будто она презрительно поджала губы в обиде на весь мир, где ей пришлось вести последний бой на утреннем ветру, под пенье птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17