А может, она сделала в своем холодном лоне еще одну выпечку и теперь в страхе охраняла ее?
— Осенью надо будет сломать, — махнул рукой Йоханнес в сторону этой бесплодной развалины.— И вон те старые хутора. Машинам мешают, вид портят — и настроение тоже.
А здесь крепкая деревня была. Хутора в порядке, загляденье... В пятидесятом году я тут с машинно-тракторной станции ездил на заем подписывать. А народ ушел из деревни. Без денег-то много ли наработаешь?
Дальше ехали молча.
— Вы не боитесь вечера? — спросил Ра и спохватился, что ему, видимо, надо объяснить, что он под этим подразумевает.
Но агроном ответил:
— Я утра боюсь. Опять эта бестолковщина... Работы я не боюсь, двадцать лет на должности, справляюсь не хуже других. Но вот когда не доверяют, когда за дурака держат, какая уж тут работа, всякое желание пропадает. Ну в самом деле, двести гектаров надо засеять, где на урожай нечего и надеяться. Заранее предвижу, осенью все списать придется... Мелиорация не сделана, вода до середины лета стоит, осенью опять ничего не соберешь. Только семена губи, расходуй топливо. Машины губи, время трать понапрасну. Двести гектаров, да это же половина площадей бывшего небольшого колхоза! Кому мы врем, кого обманываем? Самих себя. На зерновые насели. И в то же время начинают понимать — корова не даст молока, если ее одной сухой мукой набивать, ей сено нужно. И готов приказ — расширить травосеяние. Как будто земля резиновая... Пойдешь удобрения просить — нету! Ведь давно известно, что у нас растет, а что не растет, специалистов не обманешь, оптимальное соотношение культур тут исторически сложилось. Я-то знаю, что из этих земель с такой техникой и удобрениями выжать можно! — Йоханнес повысил голос от волнения. Ра впервые видел его таким.— Неделю назад приехал к нам тракторист из Тарту, года двадцать два — двадцать три. В армии отслужил, фамилия Тяхепыльд, посадили его на «Беларусь». Он сразу последнюю скорость, сколько выжать можно, и погнал по шоссе. Я увидел такую гонку, говорю главному инженеру: «Ему надо заварить восьмую скорость, иначе собьет кого». Послали на культивирование, так он пошел чесать вдоль. Я останавливаю его на втором круге: «Вас что, агротехнике не обучали, первая культивация — чтобы поле выровнять, ее по диагонали надо делать либо поперек?» Он в ответ: «А не все равно?» И не послушал, по-своему сделал. Потом в мастерской говорит: «Агроном-то у вас... того...— Йоханнес постучал себя пальцем по виску.— Не знает, как поле надо культивировать. Поперек или вдоль — какая разница?» Послал его навоз вывозить, к «Беларуси» разбрасыватель прицепили. Пришли на обед, завмастерской
спрашивает: «Слушай, а куда лопасти подевались?» Тяхепыльд отвечает: «А чего им там висеть, пропали — и ладно, без них проще!» Дело ясное, гнал так, что отвалились. Грубо нарушил правила агротехники, машину поломал — два нарушения, а сам механизатор со средним специальным образованием. Я доложил директору. Парторг, оптимист этот, говорит: «Мы должны молодые кадры воспитывать. Попробуем еще. Дадим новый испытательный срок!» Я в жизни со многими дело имел, и первое впечатление, как правило, оказывалось самое верное Но и парторг тоже прав, сам еще молодой, доверять должен. Оставили Тяхепыльда на работе. Я его на пару лет только старше был, когда главным агрономом назначили, пришлось в совхозе за всю агротехнику отвечать. И отвечал.
Подъехали к хутору, где еще заметны были признаки жизни: из полуобвалившейся трубы жилого дома поднималась слабая струйка дыма. Хлев и другие постройки обветшали, кое-как еще держался сарай, хотя в крыше зияла огромная, поросшая лебедой дыра. Бывший плодовый сад одичал и зачах, посреди сломанных деревьев и мусора валялась, точно памятник погибшей цивилизации, ржавая конная косилка без одного колеса, оно валялось рядом в траве. Бетонные столбы ограды торчали из пожухлой травы; тут же виднелись останки двух-трех ульев. Старый, усталый жилой дом держался еще молодцом, и было видно: не один уж десяток лет никто не прикладывал к нему руку.
— Хозяйка еще держится, не хочет идти в дом престарелых,— сказал агроном.— А крепкий был хутор, работящая семья. Видите, из каких валунов стены выложены.
Вокруг всего этого запустения тянулись к небу обрамлявшие двор высокие ели, когда-то служившие живой изгородью. Не успел газик подъехать, как оттуда выскочил синий трактор — на такой скорости, что не избежать бы столкновения, если бы в какую-то долю секунды Йоханнес не успел среагировать и затормозить, так что Ра ударился лбом в ветровое стекло.
Из кабины трактора выглянул усатый парень. Происшествие никак не отразилось на его лице.
Йоханнес сердито выпрыгнул из машины. Между выехавшим наперерез трактором и газиком оставалась самая малость.
Агроном быстро обошел вокруг прицепа, вернулся к кабине.
— Вы назад-то глядите?
— А чего я там забыл?
— Да зерно же сыплется!
— Ну и что? Зерна, что ли, не хватает?
У Йоханнеса задергался край глаза. Ра видел, чего ему стоило сдержаться.
— Это же ваше зерно, а вы рассыпаете! Народное добро разбазариваете!
Тракторист молчал, глупо уставившись на Йоханнеса. По крайней мере не осмеливался пока перечить.
— Гоните трактор к мастерской!
— Зачем это? Я только оттуда.
— С этой минуты пешком придется ходить. К шефам пойдете камни убирать.
— Камни убирать не пойду.
— Тогда расчет. Кончился испытательный срок. Так нельзя работать. Лучше уж вовсе не работать.
— А я не трактористом сюда пришел, я шофером хотел.
— А шофером и подавно.
Агроном повернулся, сел в газик, резко захлопнул дверцу. Посидел молча, положив руки с набухшими жилами на руль. Пальцы у него были не длинные, но и не куцые. Он пристально наблюдал, как тракторист включил зажигание, дал газ и синяя машина, выпустив из трубы струю черного дыма, тронулась с места. Трактор вывернул на шоссе, вслед за ним послушно повернулись колеса прицепа. Теперь и Ра увидел, как из прицепа стекает на асфальт непрерывная струйка зерна.
— Ну, теперь вы своими глазами видели этого Тяхепыльда,— тихо сказал Йоханнес.— Все они такие, кто на окладе... Такому ничего не дорого, ничего святого нет. Земля всякий час требует заботы, любви, в буквальном смысле слова. А если земля не своя, не святая, нет и любви, тут простая закономерность. Что тут мудрить, руками разводить, отчего, мол, такое творится... Любви не хватает, как везде почти в жизни... И не только в сельском хозяйстве! О чем угодно говорят, а о главном — ни звука! Я еще не видывал, чтобы кто-то перевоспитался. Парторг говорит: дадим ему поначалу работу полегче. А где и что у нас сегодня полегче? — Йоханнес включил зажигание.— Не бывает такой работы вообще.
— Хоть бы он из кабины вылез, посмотрел, в чем дело...
— Вон вы чего захотели! Как же, вылезет такой!
Когда хутор с живой оградой из елей остался далеко позади, агроном сказал, уже более спокойно:
— Поехали лучше сон-траву посмотрим. Там у дороги
будет... Я остановлюсь другой раз, поброжу по лесу несколько минут, душу отведу. Хорошо, директор не вмешивается. Все, что растениеводства касается, в моих руках. У нашего директора один хороший принцип: доверять специалистам. Вот если бы все такого правила придерживались!
Сон-трава росла на опушке леса, где пожог был сплошь усажен молодым сосняком. Она цвела там, опустив к земле свои покрытые мягким пушком головки. Солнце спряталось за светлую пелену облаков, но в затишке, у высокой стены леса было тепло. Высоко над сосновыми саженцами пели жаворонки. Они остановились перед цветущей сон-травой, будто перед ними расцвел куст папоротника, и долго молча разглядывали нежные, трогательные растения.
— Прострел раскрытый, сон-трава. Между прочим, знаете, что про нее пишется в одной старой врачебной книге?
Ра покачал головой.
— Что она лекарство от печали, — усмехнулся агроном.— Из нее приготовляют настойку, и она будто бы помогает. А ведь жалко ее рвать.
Писатель наклонился, понюхал цветок. Вылетевший шмель ударился ему в нос.
— Не суй нос куда не следует,— засмеялся Ра.
Йоханнес тоже улыбнулся.
В прекрасном расположении духа они поехали дальше.
Но тут агроном сказал задумчиво:
— Прогнал человека. А кто семена будет возить? Хоть сам на трактор садись. Вот и требуй порядка. Нерадивого прогонишь, заменить некем...
У Ра было такое чувство, будто и он в этом виноват.
Излишне чувствителен.
И от этого надо избавиться.
Он ждал, что Йоханнес скажет: «А вы не хотите на машине поработать? Вы же работали когда-то на экскаваторе...»
Но агроном ничего не сказал. Подумав, Ра понял, что Йоханнес не мог так сказать, даже в шутку. Не такой он человек.
Пилле пришла к Ра наверх. Знакомство их простиралось уже до того, что девочка время от времени приносила показать ему свои игрушки. На сей раз у нее в руках был белый заводной зайка. Сперва она тихо посидела, держа
зайку на руках, потом это ей наскучило — и она спросила у сгорбившегося над столом Ра:
— А другого ничего делать не умеешь?
— Другого? А эта работа чем плоха?
— Мог бы и другое что-нибудь делать, — строго сказала девочка.
— Почему?
— Такое, чтобы и поиграть время было.
Юри то же самое говорил, почти теми же словами! Ра нахмурился.
— Разве папа не играет с тобой?
— Он же на работе! — сказала Пилле. Весь вид ее показывал: какие же непонятливые эти взрослые! — А ты дома. Мама говорит, тебе нельзя мешать. У тебя работа, что ли, такая — писать? Плохая работа, с ребенком поиграть не можешь.
Ра повернулся — от Акке к Пилле. Стул угрожающе заскрипел.
— Папа возил тебя поля смотреть?
— Возил.
— А ты заметила, как ветер играет, когда поле поспеет?
Ребенок зажмурился, подумал немного.
— Это «отра» называется, сорт такой, папа сказал. Там ветер играл... Дул в колосья. Как мама в печку дует.
Ра улыбнулся:
— Это у ветра игра такая. Игра воображения. Будто он на поле огонь раздувает. Так?
Пилле напряженно думала.
— Да,— прошептала она наконец. И тут же в ее детской головке возникли сомнения: — А что будет, если поле загорится?
— Будет пожар.
— А если небо загорится, что тогда?
— Тогда плохо,— ответил Ра. И вдруг почувствовал, что в точности повторяет те слова, которые сказал старик на той улице, когда Ра попросил у него лопату. Он сокрушенно умолк. Да, сокрушенно, мысленно сказал он, привыкший следить за собой и все анализировать.
Девочка долго глядела на него, задумавшись, теребя в руках своего зайку, но дядя не проявлял, кажется, к нему ни малейшего интереса, он вроде и не заметил ее любимую игрушку. Ничего так и не сказав, девочка ушла по лестнице вниз.
Круг условностей.
Снизу донеслось, как Пилле спрашивала у матери:
— Почему в природе так устроено, что человек болеет?
— Так уж устроено.
— Почему?
— Природа понапрасну зла не делает. Природа не думает о том, что делает. Если бы специально зло делала, то и человека бы не было.
— И дяди Ра?
— И тебя бы не было.
— И Айна, и Ээрика, и Алара, никого?
— Да.
— Почему?
— Просто не было бы.
— Почему просто?
Мать не ответила.
— Почему? Почему? Почему? Мама, почему ты не говоришь, почему бы не было?
Молчание. Потом крик матери:
— Куда опять пошла? Не мешай дяде!
И ответ Пилле:
— Кто детей держит, тот и играть с ними должен.
Она опять появилась наверху, положила зайку перед Ра,
вытащила из кармана железный ключик и протянула писателю:
— Заведи зайку, я не умею. Давай играть.
Похолодало, зарядили дожди. Ненастье затягивалось надолго. Проглянувшая было листва из-за холодов захирела; на ветвях торчали поникшие листки и не могли никак распуститься.
Жизнь перепахала события, сделав их воспоминаниями: ее нержавеющему лемеху любой грунт нипочем, и никаких запасных частей ей не требуется.
Соловей, пеночка, ласточка.
Все они в один прекрасный день оказались на месте, словно и не улетали никогда. Воздух наполнился радостными трелями, будто наступил нескончаемый праздник.
Все дело — в общении. С человеком ли, с животным, с деревом — но в общении. По ночам Ра поднимался слушать, как поет соловей. То ли потому, что он вырос в местах, где этих птиц было мало, то ли слух его не был подготовлен,
но он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь раньше слышал такую страстную, неистовую песню.
Соловей оголтело славил весну, первобытную радость жизни.
А черная птица, где она теперь?
Растворилась птичьем пенье, в весеннем воздухе?
Это была единственная птица, о которой он ничего не желал знать.
Мы разные аппараты, волны не совпадают, сказал он кому-то, кто с одинаковым успехом мог быть и черной птицей, и Уме. Или никем. Или молодым ливом Акке. Все они терпят одну беду, сидят в одной лодке, и это мог быть их собирательный голос.
Он печалился об Уме, об Акке, о себе.
О людях, о хуторах, о городах.
О тех, кого уже не было, и о тех, кто был рядом.
Он печалился о том, что скрыто внутри человека, и о том, что прячется за облаками.
Там, где одному чудится голос беды, другой услышит лишь грубую шутку.
Но грубость и равнодушие не признаки жизненной силы и никогда не были ничем иным, как грубостью и равнодушием.
В доме было тихо. Семья агронома спала. Они были здоровы и веселы. По крайней мере казались такими.
Пока что, мелькнуло у него в голове.
«Но придет погибель»,— зазвучали в ушах слова лива.
Эти зловещие слова так его напугали, что он вскочил с постели и подошел к окну.
В детстве он боялся северного сияния и зимними вечерами не осмеливался выйти на двор, когда в небе над мызой пробегали цветные сполохи, предвещавшие, как говорили старые люди, либо перемену погоды, либо несчастье, либо то и другое вместе. Время тогда было военное, опасность была повсюду, А теперь-то откуда взялась эта боязнь пространства? Сердце тревожно сжималось в груди, как только разгорался закат, появлялись первые звезды. Возникало жуткое ощущение, будто атомная бомба уже летит к цели, еще миг, и она взорвется, и все исчезнет — и этот беззащитный хутор, и сверкание звезд, и весь мир, и тогда наступит вечный, нескончаемый вечер.
Он яростно .замотал головой, чтобы прогнать наваждение. Он был в ярости.
День приходит за днем, рот полон золота. Лето отращивает свой желтоватый клюв. Стерлись коровьи копыта, подушечки лап у собак. Лапы в землю зарыв, в золоте утра культиватор стоит, всеми забытый, внимая кукушкам. Со вздохом росток пробивает сохлую почву: там жатвы черный ждет человек с податной книгой в руках.
Агроном слушал, подперев голову руками. Они опять говорили с Ра. В последнее время Йоханнес уже в который раз поднимался вечером наверх — поговорить с постояльцем о дневных делах.
Ра отложил стихи в сторону.
Агроном посмотрел на него долгим взглядом.
— Майре Мартин умерла в больнице,— глухо сказал он наконец.— А стала вроде бы поправляться... В тот раз, в суде, никому и в голову не пришло, не пускать бы больше Хельге Тыниссаар в коровник... Не догадались, что от гордыни своей она уже облик человеческий потеряла. А суд-то и оказался той последней песчинкой, что верблюду хребет переломила. Коротка жизнь человеческая, нам бы постараться, чтоб несчастья в ней было поменьше... Любым словом кого-то задеть можно... А не вмешаешься, так он сам другого заденет... И ты обязательно должен вмешаться.
— Вы не пробовали сон-траву заваривать?
— Нет, а надо бы. Горько что-то на душе. И чем дальше тем больше.
— И у вас тоже? — неожиданно вырвалось у Ра.
— И у меня,— кивнул Йоханнес.— Может, это от усталости.
Он пожелал Ра спокойной ночи и ушел вниз.
Заскрипела дверь. На дворе собака в конуре загремела цепью, что-то зашуршало на крыше. Спускались редкие, теплые сумерки. В открытое окно тянуло запахом молодой травы.
Боязнь вечера — это боязнь пути.
Пилле разглядывала оставленное на подоконнике бритвенное лезвие, которым утром брился отец.
— А что, если стол будет весь из бритвочек? И плита, и кофейник из бритвочек, что тогда? — фантазировала девочка.
— Порезали бы всё.
— И колосья? И дикий виноград? И плиту?
— Брось болтать, Пилле! — сердито сказал Алар; за столом он обычно молчал.
— Всё! Всё бы порезали на мелкие кусочки,— ответил девочке Ра. И мысленно добавил: все, что соединяет жизнь со смертью. Ему вспомнились ночные картины. Сидя здесь, в теплой и светлой кухне, можно было подумать, что их и не было вовсе.
— Папа пришел,— сказал Алар, глядя в окно.
Айя наложила в тарелку тушеные овощи и поставила на стол для мужа.
— Приятного аппетита! — сказал агроном, входя в кухню. Он вернулся из поселка.
— Иди ешь, пока горячее, — позвала жена.
Но он махнул рукой:
— Переоденусь. В районе опять грибная конференция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17