— Заметив недоуменный взгляд Ра, он пояснил: — Так мы всю эту трепотню именуем.
Сменив джинсы и свитер на светлый клетчатый летний костюм, он присел за стол.
— Листовой гнили зададим сегодня. Ранний картофель уже поражен. Слава богу, самолет достали опрыскивать. Летчик парень молодой, надо бы приглядеть. А времени нету...
Пилле с набитым ртом принялась объяснять, что будет, если с солнца, будто с красного яблока, бритвой кожуру срезать.
Под строгим взглядом отца девочка умолкла.
— Пилле, ешь, пожалуйста, тихо.
Девочка попыталась пересилить себя, как требовал отец, но опять вспомнила про бритвы, которыми можно изрезать и стол, и тарелку, и даже нержавеющий столовый нож, которым отец как раз намазывал масло на хлеб, и неудержимо развеселилась.
Йоханнес побагровел.
— Ты научишься наконец за столом себя вести! — рявкнул он так, что Пилле вздрогнула.— Сколько лет тебя учат, а все без толку!
И, заспешив, поднялся и ушел с бутербродом в руке.
В кухне повисла неловкая тишина.
— Как у вашей супруги дела? — спросила Айя.
— Пишет, работает сейчас... На весенней выставке одну работу выставляла.
Ра опасался, что Айя спросит про Уме еще что-нибудь. Но она сказала:
— Йоханнес нервничает этой весной. Пустой беготни много, делом не дают заниматься. С виду-то он всегда спокойный, но я-то знаю, что у него на душе творится, столько лет вместе прожито. Ваша жена, наверно, такая же, сразу чует, как вы себя чувствуете...
— Конечно, — сухо ответил Ра.
— Да разве муж признается, что жена понимает, как у него дела. Вот Йоханнес. Сердится, если я его мысли угадываю, говорит, чего в мои дела встреваешь, я сам... А я сразу вижу, когда он бесится. Как машина подъезжает — уже по этому чувствую. И чаще всего не его вина...
— Глядите, утро какое чудесное, роса сверкает,— с какой-то затаенной печалью сказал в ответ писатель. Он судорожно пытался перевести разговор на другое.— Земля принарядилась, с яблонь розоватые лепестки осыпаются.
Земля принарядилась, может быть, и на праздник, повторил он мысленно. Земля в праздничном наряде, повторил он как заклинание, пытаясь как-то помочь себе.
Еще раз: земля принарядилась.
Да вот еще Йоханнес...
С самого детства ставил Ра профессию агронома выше всякой другой. Агроном у них был всегда на виду, с утра до вечера, иногда и ночью; он вечно что-то устраивал, учил, помогал, человек со светлой головой и золотыми руками, все, казалось, знаний и все умеющий, будто держал в своих руках приводные ремни к извечному круговороту природы. И это чувствовали все, и стар и млад, о школьниках и говорить нечего. Даже отец никогда не сказал о нем ничего дурного. Конечно, не Йоханнес был тем агрономом, и места здесь были другие в отличие от тех, где вырос Ра, на старой мызе, где с незапамятных времен стоял господский дом с белыми колоннами, окруженный кирпичной оградой. Но он волей-неволей переносил свои представления об агрономе и на Йоханнеса.
— А погода и верно хороша,— подтвердила Айя.
Пилле тоже потянулась к окну, заехав рукавом в тарелку. И Айн в слюнявчике радостно запрыгал на своем высоком стульчике.
Пролетел самолет.
Низко, с оглушительным ревом.
Пилле зажала руками уши.
Алар засмеялся.
Они вышли на двор.
На стенах сарая зеленел вьюнок. Хлев от двора был отделен изгородью. Выложенная из плиток дорожка светилась чистотой, по ней никак нельзя было судить, что она вела в хлев, нигде не было видно ни крошки навоза.
Декоративный сад и огород уступами спускались к водоему за садом. Посреди большого, хорошо ухоженного сада тянуло прямые ветви к солнцу сумаховое дерево с красными свечками листьев. Маленькие тисовые деревца, эти зеленые реликты, глядели на него снизу вверх.
Земля в праздничном наряде, лето на подходе, подумал Ра и заметил, какое яркое на Айе платье, цвета павлиньего пера, с глазками.
Айя принялась полоть морковь, Ра и Пилле досталось обрезать усы у клубники. Давно ли их обрезали, да в такой жирной почве пасынки отрастают быстро.
— Земля все съедает,— щебетала Пилле.— Почему земля все съедает, что в нее положат? Алар говорит, она и человека съедает. И меня съест, что ли? Ой, не хочу! Дядя Ра, а земля может в птицу обратиться?
— С известным приближением земной шар можно птицей считать, ведь она по кругу летает в мировом пространстве,— будто школьный учитель, объяснил Ра.
Девочка накрутила клубничный ус себе на палец.
— А земной шар в Эстонии?
— Земной шар везде, где есть жизнь. Эстония на земном шаре находится.
— А в земном шаре тоже Эстония?
— В земном шаре огонь.
— А почему Эстония не огонь?
— Как это?
— Огонь — это жизнь, и Эстония где жизнь, сам сказал,— не унимался ребенок.
— Огонь — это огонь.
— А что такое жизнь? Эстония — жизнь?
Ра медлил с ответом, и девочка, крутя на пальце клубничный ус, заторопила:
— Скажи, ну! Почему молчишь? Ты же знаешь. Алар говорит, жизнь от амеб происходит. Амеба — это животное такое с надутым животом, как наш теленок, когда его молоком напоят.
Легко ступая через грядки, подошла Айя:
— Пилле, опять ты к дяде пристаешь!
— Дядя не знает, что такое жизнь! — крикнула девочка, запрыгав между грядок, точно трясогузка.
— Что ты все время пристаешь к нему?
— Я не пристаю. Жизнь получилась из амеб и к ним назад возвращается. Скоро на земном шаре одни амебы останутся!
— Кто тебе сказал такое?
— Опять придется с воды начинать, Алар сказал... Мама, а бесконечность что такое? Я не понимаю.
— Рано тебе понимать, вон и взрослые-то не могут в ней разобраться,— сказал Ра.
— А Густав Наан1, который по Луне ходил, разбирается?
Взрослые расхохотались. С удивлением девочка смотрела
на маму и этого черноголового дядю. Смеющимся она видела его впервые.
— Что-то мы еще не слыхали, чтобы Густав Наан по Луне ходил.
— Друзья его, что ли, ходили? Латыши, что ли? Финны? Или русские?
— По Луне ходили пока что только американцы,— сказал писатель, отирая слезинки смеха.
Смех взрослых, особенно этого мрачного дяди, раззадорил девочку. Она заскакала, закривлялась, вся так и светясь радостью.
— Ой, сейчас лопну от смеха! — заверещала она.
— Тихо, егоза, грядки потопчешь,— остановила ее мать.— Поди-ка лучше, насмешница, перегони коров к лесу.
— Ой, я боюсь!
— Не кривляйся! Да костыль-то не загоняй в землю весь, коровы спокойные, не уйдут никуда.
— А справится? — усомнился Ра.
— Очень даже справится, — ответила Айя.— Земля рыхлая, дождей много прошло. Костыль легко войдет, только камешком пристукнуть.
Пилле со смехом поскакала выполнять поручение.
Вернувшись, она принесла горсть полуспелой лесной земляники. Протянула матери и Ра, но они не взяли.
— Белая еще. Подождала бы, пока поспеет.
— Некогда ждать. Я и такие ем, и Айну отнесу.
— Айну не давай, еще живот заболит, — запретила Айя.
Пилле съела ягоды сама.
...А к обеду весь сад, грядки и кусты, живая изгородь, разделявшая двор,— все имело такой вид, будто зелень сожгло пожаром.
Глядя на старые липы на дворе, Айя сказала:
— Вот и лесники так же поникли... лишились они своей отрады...
У нее было удивительно милое, изумленное лицо, когда она это сказала. Красота, что в душе самой прячется, проглянула на миг, подумал Ра.
Он спросил:
— А где Пилле?
На дворе девочки не было. Они отыскали ее дома, в постели, с куклой в руках.
— Что с тобой, малышка?
— Голова болит.
Мать продолжала допытываться, где болит, как болит. Девочка захныкала:
— Жить больше не хочется!
— Что за разговоры дурацкие, прекрати немедленно! — испугалась Айя.— Голова болит, так жизнь тут при чем? Пройдет!
Она принесла дочери полную кружку молока, заставила выпить. Стоявший в дверях Ра увидел, как неможется девочке* клонит в сон. Он почувствовал, как знобит ребенка, будто внутри у нее заработал маленький холодильник. Он шагнул к постели, поднял завернутую в одеяло девочку вместе с куклой на руки.
— К врачу!
— Вы думаете...— у Айи слова застряли в горле.
— Нет времени рассуждать. Скорей! — Ра почти кричал.
— Вызовем «скорую помощь».
— А машины нет?
Женщина застыла на месте. Потом сообразила:
— Да, есть! Ээрик утром автобусом поехал, сказал, у них праздник будет.
— А Айн? — напомнил Ра.— Он не ел эти ягоды?
— Айн?.. Нет!
В тот раз я так же шел, с Юри на руках, сверкнуло у Ра в мозгу.
Тихо урча, из сарая выкатились задом желтые «Жигули». Держа одной рукой ребенка, Ра открыл дверцу, Айя усадила Айна в креслице, прикрепленное к заднему сиденью. Еще со двора не успели выехать, а малыш склонил головку и сладко уснул, подошло его время.
Алар молча помахал им вслед.
Время от времени Ра щупал Пилле лоб и прислушивался
к ее дыханию под одеялом. Лоб был не слишком горячий, дыхание тоже было нормальное. Возможно, он переборщил со своими опасениями. Но, увидев в зеркальце лицо Айи, он понял, как она встревожена. Как Уме, кольнуло в сердце.
Айя ехала не быстро, но довольно уверенно.
— Руки как не свои, давно не ездила,— сказала она в поселке, затормозив перед детьми, переходившими дорогу.— Когда-то и я из машины не вылезала. А Пилле родилась, Йоханнес сказал: теперь дома останешься. У меня душа зашлась: ты что командуешь, я тебе не тракторист какой- нибудь. Но он прав оказался. Работа, дом, едва справлялась. Потом свекровь умерла, дома никого не осталось, жизнь прижала.
Никогда прежде она столько не рассказывала о себе.
Теперь говорила, чтобы снять напряжение, страх унять как-нибудь.
— Я тоже смолоду о городе мечтала. Прямо заболела, когда в медучилище не попала, пришлось в сельхозтехникум идти. Опять этот овес, ячмень, трудодни. Всю жизнь одно и то же. У девицы и ум девичий. В молодые годы разве разберешься в смысле жизни...
У шоссе косили траву. В открытое окно машины веяло сладким запахом свежего сена. В смысле жизни! Как странно прозвучали эти слова погожим летним днем, средь залитой солнцем природы, в которой все так осмысленно. Но эта мысль его не успокоила. Не потому ли и сам он, на удивление товарищам по работе, отказался от надежной, хорошо оплачиваемой профессии и подался в город, чтобы понять смысл жизни, бытия, чтобы написать обо всем этом на бумаге?
И вот он, точно отец с больным ребенком на руках из «Лесного царя» Гёте, на пути, но не верхом, не темной ночью и не со своим ребенком, а все-таки на пути. На пути к смыслу жизни, мысленно добавил он и усмехнулся.
— Мне плохо...— прошептала Пилле из одеяла.
Ра вздрогнул. Действительность слишком уж стала походить на ту балладу.
Он вышел с ребенком из машины. Пилле вырвало, рвота была зеленоватого цвета.
Районный врач, смуглый, с тонким лицом, сказал:
— Купросан и метаксон. Вызывает сыпь, жар, тошноту. Действует не на всякого, больше на детей. На детей тоже неодинаково, зависит от степени чувствительности.
Он говорил много, его тихий дружеский голос действо
вал успокаивающе — и на мать, и на ребенка, и на писателя. От его длинного чернобородого лица, от всей его сухощавой строгой фигуры веяло добротой и уверенностью. Как шаман, заговаривающий боль, подумал Ра, вглядываясь в его морщинистое лицо.
Пилле поместили в изолятор. Врач присел к ней на край постели и сказал:
— Гляди-ка, кукла у тебя какая хорошая. Как ее зовут, можно узнать?
— Марика.
Ра заметил, как теперь, после всего пережитого, у Айи задрожали руки, когда она поправляла девочке одеяло.
— Ну вот видишь, Марика тут с тобой останется. Денька два-три тут побудешь. И мама останется, чтоб тебе скучно не было. Так что втроем останетесь здесь. Согласна?
— Да,— прошептала Пилле.
Айя тем временем позвонила мужу. Совещание у Йоханнеса уже кончалось, и через несколько минут он был на месте. Печально взглянул он на дочь и жену. Потом сказал дочке:
— Ну, мы сейчас с дядей Ра домой поедем, поможем Алару корову доить.
Девочка слабо улыбнулась:
— А ты умеешь?
— Ну, мы научимся,— улыбнулся агроном, неуклюже помахав жене и дочери.
Вытащив из «Жигулей» спящего Айна, он шагнул к своему газику, но вдруг остановился, поник, сморщился как от боли:
— Это же надо! С полным баком над самым домом пролетел, закрыть и не подумал! Ах, скотина!..
Ра сел в газик. Йоханнес переложил ему на руки сжавшегося в клубок спящего ребенка, снял с «Жигулей» зеркало и «дворники», сунул их на сиденье, запер дверцу и понес ключи Айе в палату. Вернулся, сел в газик и, положив руки на руль, какое-то время сидел молча.
Трое мужчин приехали домой. Самый маленький так и не проснулся с тех пор, как выехали отсюда.
Алар выбежал навстречу, открыл ворота.
— Что случилось? — спросил агроном, увидев испуганное лицо сына.
— Старая корова подохла.
— Бог дал, бог и взял. Траву опрыскали купросаном и метаксоном,— спокойным голосом сказал Йоханнес, будто речь шла о чем-то постороннем.— А молодая как?
— Вроде бы здорова.
— Вот, значит, как. Самолет с утра за людей и за скот принялся.
— Больно много их развелось,— мрачно ответил Алар.— А Пилле с мамой в больнице остались?
Йоханнес так же, как тогда у больницы, сидел, положив руки на руль, устремив взгляд куда-то в глубь себя.
— Да,— наконец ответил он.— В больнице обе. У Пилле отравление. Земляники опрысканной поела.
Ра уловил в голосе агронома легкий упрек — или ему показалось? — и поспешил сказать:
— И мы-то не подумали, что самолет мог все опрыскать. В кухне сидели, когда пролетел...
— Алар, пойди посмотри что пожевать, себе и дяде Ра, картошку свари,— распорядился Йоханнес.— Пойду погляжу, какой нам нанесли урон.
— Где же вам было уследить за всем, не ходить же сторожем, да и не было вас на месте.
— А кому до этого до всего дело? Вот шефы приедут, поддадут как следует, кто-то кого-то вилами ткнет в мягкое место, а виноват главный агроном: почему не проинструктировал, как с вилами обращаться, почему подписи не взял по технике безопасности...
— А летчик расписывался?
— Подпись есть. А отвечать мне придется.
Йоханнес развернул свой газик и уехал.
Было уже десять часов, агроном еще не вернулся, и они сами позвонили в больницу. Оттуда ответили, что Пилле пару часов назад отвезли в Тарту, у нее начались судороги.
— Как отсюда в Тарту позвонить? — спросил Ра. Алар сидел рядом на диване. Его большие светлые глаза потемнели от тревожного ожидания.
— Через районную станцию. Но сразу не дадут, ждать придется.
Но прежде чем дали разговор, из правления позвонил из своей комнаты Йоханнес. Алар снял трубку.
— Как у вас?
— У нас ничего.
— Алар, я сейчас в Тарту еду. С Пилле дела... не самые лучшие.
— Мы знаем.
— Из больницы сказали?
— Да.
— Я вряд ли до завтра вернусь. Держитесь.
— И ты, папа.
Они кончили разговор.
— Иди теперь спать,— сказал Ра.
— Нет, я посижу. Ночь подежурю. Вдруг папа позвонит или мама. Или Ээрик. Радио включу потихоньку. Вам там
не помешает?
— Так ты считаешь, я к себе должен идти? — усмехнулся Ра.— Хорошо, я пойду. Нам только ждать остается.
Звонко закуковала в лесу кукушка.
Они прислушались.
Странный ее голос удивительным образом пришелся по сердцу им обоим, он вселял надежду, придавал сил.
Оказавшись у себя наверху, Ра не нашел ничего другого, как приняться за стихи на ливском языке. На языке, носителей которого теперь осталось столько, что едва бы набралось на один ансамбль. На одну деревеньку. Соплеменники Акке, ливы с Койвы, окончательно исчезли уже в прошлом веке. Следы от них остались на дне могил, в орнаменте на поясах, в названиях местности и оттуда давали теперь знать о себе. Да, язык тринадцатого века звучал не так, как теперь.
Стихи, написанные в ночных сумерках на печальном хуторе, где пострадали и люди, и деревья. Может, это был мостик через века в далекое прошлое, поминальная песня по предкам далеких родичей?
Во всяком случае ему стало легче. Ему, на которого так тяжко давил груз ушедших веков и груз будущего, что даже его любимые курительные трубки теперь казались ему бесполезным барахлом, которое напрасно он захватил с собой.
Не могу домой идти... Да, в самом деле. Связь с Уме он мог теперь поддерживать только почтой.
Есть вещи, которых не ускоришь...
Он думал об этом все время, думал постоянно. Но на сей раз он не отчаялся, ему не понадобилось, как стоящему на краю пропасти, хвататься за спинку стула или за край стола. Нет, сегодня меня не возьмешь, засмеялся он. Смелей, к жизни! Зов ночи мне нынче не страшен!
Да и куда могла звать его ночь? Где таились они, мастера ночных допросов, ее застенки, виселицы, ее пустые погосты?
Ночь — это всего лишь отсутствие чего-то, сон, перерыв, там нет ничего.
Ночь сама по себе велика, и ничего ей не надо. В ее черном бездонном мешке все исчезает бесследно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Сменив джинсы и свитер на светлый клетчатый летний костюм, он присел за стол.
— Листовой гнили зададим сегодня. Ранний картофель уже поражен. Слава богу, самолет достали опрыскивать. Летчик парень молодой, надо бы приглядеть. А времени нету...
Пилле с набитым ртом принялась объяснять, что будет, если с солнца, будто с красного яблока, бритвой кожуру срезать.
Под строгим взглядом отца девочка умолкла.
— Пилле, ешь, пожалуйста, тихо.
Девочка попыталась пересилить себя, как требовал отец, но опять вспомнила про бритвы, которыми можно изрезать и стол, и тарелку, и даже нержавеющий столовый нож, которым отец как раз намазывал масло на хлеб, и неудержимо развеселилась.
Йоханнес побагровел.
— Ты научишься наконец за столом себя вести! — рявкнул он так, что Пилле вздрогнула.— Сколько лет тебя учат, а все без толку!
И, заспешив, поднялся и ушел с бутербродом в руке.
В кухне повисла неловкая тишина.
— Как у вашей супруги дела? — спросила Айя.
— Пишет, работает сейчас... На весенней выставке одну работу выставляла.
Ра опасался, что Айя спросит про Уме еще что-нибудь. Но она сказала:
— Йоханнес нервничает этой весной. Пустой беготни много, делом не дают заниматься. С виду-то он всегда спокойный, но я-то знаю, что у него на душе творится, столько лет вместе прожито. Ваша жена, наверно, такая же, сразу чует, как вы себя чувствуете...
— Конечно, — сухо ответил Ра.
— Да разве муж признается, что жена понимает, как у него дела. Вот Йоханнес. Сердится, если я его мысли угадываю, говорит, чего в мои дела встреваешь, я сам... А я сразу вижу, когда он бесится. Как машина подъезжает — уже по этому чувствую. И чаще всего не его вина...
— Глядите, утро какое чудесное, роса сверкает,— с какой-то затаенной печалью сказал в ответ писатель. Он судорожно пытался перевести разговор на другое.— Земля принарядилась, с яблонь розоватые лепестки осыпаются.
Земля принарядилась, может быть, и на праздник, повторил он мысленно. Земля в праздничном наряде, повторил он как заклинание, пытаясь как-то помочь себе.
Еще раз: земля принарядилась.
Да вот еще Йоханнес...
С самого детства ставил Ра профессию агронома выше всякой другой. Агроном у них был всегда на виду, с утра до вечера, иногда и ночью; он вечно что-то устраивал, учил, помогал, человек со светлой головой и золотыми руками, все, казалось, знаний и все умеющий, будто держал в своих руках приводные ремни к извечному круговороту природы. И это чувствовали все, и стар и млад, о школьниках и говорить нечего. Даже отец никогда не сказал о нем ничего дурного. Конечно, не Йоханнес был тем агрономом, и места здесь были другие в отличие от тех, где вырос Ра, на старой мызе, где с незапамятных времен стоял господский дом с белыми колоннами, окруженный кирпичной оградой. Но он волей-неволей переносил свои представления об агрономе и на Йоханнеса.
— А погода и верно хороша,— подтвердила Айя.
Пилле тоже потянулась к окну, заехав рукавом в тарелку. И Айн в слюнявчике радостно запрыгал на своем высоком стульчике.
Пролетел самолет.
Низко, с оглушительным ревом.
Пилле зажала руками уши.
Алар засмеялся.
Они вышли на двор.
На стенах сарая зеленел вьюнок. Хлев от двора был отделен изгородью. Выложенная из плиток дорожка светилась чистотой, по ней никак нельзя было судить, что она вела в хлев, нигде не было видно ни крошки навоза.
Декоративный сад и огород уступами спускались к водоему за садом. Посреди большого, хорошо ухоженного сада тянуло прямые ветви к солнцу сумаховое дерево с красными свечками листьев. Маленькие тисовые деревца, эти зеленые реликты, глядели на него снизу вверх.
Земля в праздничном наряде, лето на подходе, подумал Ра и заметил, какое яркое на Айе платье, цвета павлиньего пера, с глазками.
Айя принялась полоть морковь, Ра и Пилле досталось обрезать усы у клубники. Давно ли их обрезали, да в такой жирной почве пасынки отрастают быстро.
— Земля все съедает,— щебетала Пилле.— Почему земля все съедает, что в нее положат? Алар говорит, она и человека съедает. И меня съест, что ли? Ой, не хочу! Дядя Ра, а земля может в птицу обратиться?
— С известным приближением земной шар можно птицей считать, ведь она по кругу летает в мировом пространстве,— будто школьный учитель, объяснил Ра.
Девочка накрутила клубничный ус себе на палец.
— А земной шар в Эстонии?
— Земной шар везде, где есть жизнь. Эстония на земном шаре находится.
— А в земном шаре тоже Эстония?
— В земном шаре огонь.
— А почему Эстония не огонь?
— Как это?
— Огонь — это жизнь, и Эстония где жизнь, сам сказал,— не унимался ребенок.
— Огонь — это огонь.
— А что такое жизнь? Эстония — жизнь?
Ра медлил с ответом, и девочка, крутя на пальце клубничный ус, заторопила:
— Скажи, ну! Почему молчишь? Ты же знаешь. Алар говорит, жизнь от амеб происходит. Амеба — это животное такое с надутым животом, как наш теленок, когда его молоком напоят.
Легко ступая через грядки, подошла Айя:
— Пилле, опять ты к дяде пристаешь!
— Дядя не знает, что такое жизнь! — крикнула девочка, запрыгав между грядок, точно трясогузка.
— Что ты все время пристаешь к нему?
— Я не пристаю. Жизнь получилась из амеб и к ним назад возвращается. Скоро на земном шаре одни амебы останутся!
— Кто тебе сказал такое?
— Опять придется с воды начинать, Алар сказал... Мама, а бесконечность что такое? Я не понимаю.
— Рано тебе понимать, вон и взрослые-то не могут в ней разобраться,— сказал Ра.
— А Густав Наан1, который по Луне ходил, разбирается?
Взрослые расхохотались. С удивлением девочка смотрела
на маму и этого черноголового дядю. Смеющимся она видела его впервые.
— Что-то мы еще не слыхали, чтобы Густав Наан по Луне ходил.
— Друзья его, что ли, ходили? Латыши, что ли? Финны? Или русские?
— По Луне ходили пока что только американцы,— сказал писатель, отирая слезинки смеха.
Смех взрослых, особенно этого мрачного дяди, раззадорил девочку. Она заскакала, закривлялась, вся так и светясь радостью.
— Ой, сейчас лопну от смеха! — заверещала она.
— Тихо, егоза, грядки потопчешь,— остановила ее мать.— Поди-ка лучше, насмешница, перегони коров к лесу.
— Ой, я боюсь!
— Не кривляйся! Да костыль-то не загоняй в землю весь, коровы спокойные, не уйдут никуда.
— А справится? — усомнился Ра.
— Очень даже справится, — ответила Айя.— Земля рыхлая, дождей много прошло. Костыль легко войдет, только камешком пристукнуть.
Пилле со смехом поскакала выполнять поручение.
Вернувшись, она принесла горсть полуспелой лесной земляники. Протянула матери и Ра, но они не взяли.
— Белая еще. Подождала бы, пока поспеет.
— Некогда ждать. Я и такие ем, и Айну отнесу.
— Айну не давай, еще живот заболит, — запретила Айя.
Пилле съела ягоды сама.
...А к обеду весь сад, грядки и кусты, живая изгородь, разделявшая двор,— все имело такой вид, будто зелень сожгло пожаром.
Глядя на старые липы на дворе, Айя сказала:
— Вот и лесники так же поникли... лишились они своей отрады...
У нее было удивительно милое, изумленное лицо, когда она это сказала. Красота, что в душе самой прячется, проглянула на миг, подумал Ра.
Он спросил:
— А где Пилле?
На дворе девочки не было. Они отыскали ее дома, в постели, с куклой в руках.
— Что с тобой, малышка?
— Голова болит.
Мать продолжала допытываться, где болит, как болит. Девочка захныкала:
— Жить больше не хочется!
— Что за разговоры дурацкие, прекрати немедленно! — испугалась Айя.— Голова болит, так жизнь тут при чем? Пройдет!
Она принесла дочери полную кружку молока, заставила выпить. Стоявший в дверях Ра увидел, как неможется девочке* клонит в сон. Он почувствовал, как знобит ребенка, будто внутри у нее заработал маленький холодильник. Он шагнул к постели, поднял завернутую в одеяло девочку вместе с куклой на руки.
— К врачу!
— Вы думаете...— у Айи слова застряли в горле.
— Нет времени рассуждать. Скорей! — Ра почти кричал.
— Вызовем «скорую помощь».
— А машины нет?
Женщина застыла на месте. Потом сообразила:
— Да, есть! Ээрик утром автобусом поехал, сказал, у них праздник будет.
— А Айн? — напомнил Ра.— Он не ел эти ягоды?
— Айн?.. Нет!
В тот раз я так же шел, с Юри на руках, сверкнуло у Ра в мозгу.
Тихо урча, из сарая выкатились задом желтые «Жигули». Держа одной рукой ребенка, Ра открыл дверцу, Айя усадила Айна в креслице, прикрепленное к заднему сиденью. Еще со двора не успели выехать, а малыш склонил головку и сладко уснул, подошло его время.
Алар молча помахал им вслед.
Время от времени Ра щупал Пилле лоб и прислушивался
к ее дыханию под одеялом. Лоб был не слишком горячий, дыхание тоже было нормальное. Возможно, он переборщил со своими опасениями. Но, увидев в зеркальце лицо Айи, он понял, как она встревожена. Как Уме, кольнуло в сердце.
Айя ехала не быстро, но довольно уверенно.
— Руки как не свои, давно не ездила,— сказала она в поселке, затормозив перед детьми, переходившими дорогу.— Когда-то и я из машины не вылезала. А Пилле родилась, Йоханнес сказал: теперь дома останешься. У меня душа зашлась: ты что командуешь, я тебе не тракторист какой- нибудь. Но он прав оказался. Работа, дом, едва справлялась. Потом свекровь умерла, дома никого не осталось, жизнь прижала.
Никогда прежде она столько не рассказывала о себе.
Теперь говорила, чтобы снять напряжение, страх унять как-нибудь.
— Я тоже смолоду о городе мечтала. Прямо заболела, когда в медучилище не попала, пришлось в сельхозтехникум идти. Опять этот овес, ячмень, трудодни. Всю жизнь одно и то же. У девицы и ум девичий. В молодые годы разве разберешься в смысле жизни...
У шоссе косили траву. В открытое окно машины веяло сладким запахом свежего сена. В смысле жизни! Как странно прозвучали эти слова погожим летним днем, средь залитой солнцем природы, в которой все так осмысленно. Но эта мысль его не успокоила. Не потому ли и сам он, на удивление товарищам по работе, отказался от надежной, хорошо оплачиваемой профессии и подался в город, чтобы понять смысл жизни, бытия, чтобы написать обо всем этом на бумаге?
И вот он, точно отец с больным ребенком на руках из «Лесного царя» Гёте, на пути, но не верхом, не темной ночью и не со своим ребенком, а все-таки на пути. На пути к смыслу жизни, мысленно добавил он и усмехнулся.
— Мне плохо...— прошептала Пилле из одеяла.
Ра вздрогнул. Действительность слишком уж стала походить на ту балладу.
Он вышел с ребенком из машины. Пилле вырвало, рвота была зеленоватого цвета.
Районный врач, смуглый, с тонким лицом, сказал:
— Купросан и метаксон. Вызывает сыпь, жар, тошноту. Действует не на всякого, больше на детей. На детей тоже неодинаково, зависит от степени чувствительности.
Он говорил много, его тихий дружеский голос действо
вал успокаивающе — и на мать, и на ребенка, и на писателя. От его длинного чернобородого лица, от всей его сухощавой строгой фигуры веяло добротой и уверенностью. Как шаман, заговаривающий боль, подумал Ра, вглядываясь в его морщинистое лицо.
Пилле поместили в изолятор. Врач присел к ней на край постели и сказал:
— Гляди-ка, кукла у тебя какая хорошая. Как ее зовут, можно узнать?
— Марика.
Ра заметил, как теперь, после всего пережитого, у Айи задрожали руки, когда она поправляла девочке одеяло.
— Ну вот видишь, Марика тут с тобой останется. Денька два-три тут побудешь. И мама останется, чтоб тебе скучно не было. Так что втроем останетесь здесь. Согласна?
— Да,— прошептала Пилле.
Айя тем временем позвонила мужу. Совещание у Йоханнеса уже кончалось, и через несколько минут он был на месте. Печально взглянул он на дочь и жену. Потом сказал дочке:
— Ну, мы сейчас с дядей Ра домой поедем, поможем Алару корову доить.
Девочка слабо улыбнулась:
— А ты умеешь?
— Ну, мы научимся,— улыбнулся агроном, неуклюже помахав жене и дочери.
Вытащив из «Жигулей» спящего Айна, он шагнул к своему газику, но вдруг остановился, поник, сморщился как от боли:
— Это же надо! С полным баком над самым домом пролетел, закрыть и не подумал! Ах, скотина!..
Ра сел в газик. Йоханнес переложил ему на руки сжавшегося в клубок спящего ребенка, снял с «Жигулей» зеркало и «дворники», сунул их на сиденье, запер дверцу и понес ключи Айе в палату. Вернулся, сел в газик и, положив руки на руль, какое-то время сидел молча.
Трое мужчин приехали домой. Самый маленький так и не проснулся с тех пор, как выехали отсюда.
Алар выбежал навстречу, открыл ворота.
— Что случилось? — спросил агроном, увидев испуганное лицо сына.
— Старая корова подохла.
— Бог дал, бог и взял. Траву опрыскали купросаном и метаксоном,— спокойным голосом сказал Йоханнес, будто речь шла о чем-то постороннем.— А молодая как?
— Вроде бы здорова.
— Вот, значит, как. Самолет с утра за людей и за скот принялся.
— Больно много их развелось,— мрачно ответил Алар.— А Пилле с мамой в больнице остались?
Йоханнес так же, как тогда у больницы, сидел, положив руки на руль, устремив взгляд куда-то в глубь себя.
— Да,— наконец ответил он.— В больнице обе. У Пилле отравление. Земляники опрысканной поела.
Ра уловил в голосе агронома легкий упрек — или ему показалось? — и поспешил сказать:
— И мы-то не подумали, что самолет мог все опрыскать. В кухне сидели, когда пролетел...
— Алар, пойди посмотри что пожевать, себе и дяде Ра, картошку свари,— распорядился Йоханнес.— Пойду погляжу, какой нам нанесли урон.
— Где же вам было уследить за всем, не ходить же сторожем, да и не было вас на месте.
— А кому до этого до всего дело? Вот шефы приедут, поддадут как следует, кто-то кого-то вилами ткнет в мягкое место, а виноват главный агроном: почему не проинструктировал, как с вилами обращаться, почему подписи не взял по технике безопасности...
— А летчик расписывался?
— Подпись есть. А отвечать мне придется.
Йоханнес развернул свой газик и уехал.
Было уже десять часов, агроном еще не вернулся, и они сами позвонили в больницу. Оттуда ответили, что Пилле пару часов назад отвезли в Тарту, у нее начались судороги.
— Как отсюда в Тарту позвонить? — спросил Ра. Алар сидел рядом на диване. Его большие светлые глаза потемнели от тревожного ожидания.
— Через районную станцию. Но сразу не дадут, ждать придется.
Но прежде чем дали разговор, из правления позвонил из своей комнаты Йоханнес. Алар снял трубку.
— Как у вас?
— У нас ничего.
— Алар, я сейчас в Тарту еду. С Пилле дела... не самые лучшие.
— Мы знаем.
— Из больницы сказали?
— Да.
— Я вряд ли до завтра вернусь. Держитесь.
— И ты, папа.
Они кончили разговор.
— Иди теперь спать,— сказал Ра.
— Нет, я посижу. Ночь подежурю. Вдруг папа позвонит или мама. Или Ээрик. Радио включу потихоньку. Вам там
не помешает?
— Так ты считаешь, я к себе должен идти? — усмехнулся Ра.— Хорошо, я пойду. Нам только ждать остается.
Звонко закуковала в лесу кукушка.
Они прислушались.
Странный ее голос удивительным образом пришелся по сердцу им обоим, он вселял надежду, придавал сил.
Оказавшись у себя наверху, Ра не нашел ничего другого, как приняться за стихи на ливском языке. На языке, носителей которого теперь осталось столько, что едва бы набралось на один ансамбль. На одну деревеньку. Соплеменники Акке, ливы с Койвы, окончательно исчезли уже в прошлом веке. Следы от них остались на дне могил, в орнаменте на поясах, в названиях местности и оттуда давали теперь знать о себе. Да, язык тринадцатого века звучал не так, как теперь.
Стихи, написанные в ночных сумерках на печальном хуторе, где пострадали и люди, и деревья. Может, это был мостик через века в далекое прошлое, поминальная песня по предкам далеких родичей?
Во всяком случае ему стало легче. Ему, на которого так тяжко давил груз ушедших веков и груз будущего, что даже его любимые курительные трубки теперь казались ему бесполезным барахлом, которое напрасно он захватил с собой.
Не могу домой идти... Да, в самом деле. Связь с Уме он мог теперь поддерживать только почтой.
Есть вещи, которых не ускоришь...
Он думал об этом все время, думал постоянно. Но на сей раз он не отчаялся, ему не понадобилось, как стоящему на краю пропасти, хвататься за спинку стула или за край стола. Нет, сегодня меня не возьмешь, засмеялся он. Смелей, к жизни! Зов ночи мне нынче не страшен!
Да и куда могла звать его ночь? Где таились они, мастера ночных допросов, ее застенки, виселицы, ее пустые погосты?
Ночь — это всего лишь отсутствие чего-то, сон, перерыв, там нет ничего.
Ночь сама по себе велика, и ничего ей не надо. В ее черном бездонном мешке все исчезает бесследно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17