Сон-трава, лекарство от печали
Роман
эстон
Часть первая
ЛИВСКОЕ СОЛЩЕ
Воздух в комнате вдруг сгустился, и он увидел, что там полно предков, давным-давно умерших его сородичей, и в воинственном азарте эти приземистые скуластые мужчины звенят мечами, гремят щитами, не давая ему снова уснуть. В лицо Ра не узнал никого, да и как тут узнаешь — сквозь уплотнившееся время, притушившее черты лица у всех у них. Их деловитая возня, однако, зачаровала его в этот ранний предутренний час, смягчила и умиротворила душу. Именно примиренья с жизнью и всем миром жаждал он больше всего, потому и поселился здесь на хуторе, на отшибе, в крохотной чердачной каморке. Сон обострил все его чувства. И хотя уже развиднелось и он совсем проснулся, он все еще видел, как по комнате сновали взад и вперед, говорили по-ливски, совещались, как отвоевать назад городища Турайду и Сатеселе, как сровнять Ригу с землей и вымести, словно мякину с молотильного стана, чужую веру и всех, кто ее занес сюда. Ниннусова старшего сына, монаха, заложника в монастыре, воспитанного там в христианской вере, о котором Ра столько думал в последнее время, среди них не было.
Вставая с постели, он инстинктивно закрыл лицо рукам», как если бы продирался сквозь чащу и в любой миг мог напороться на острый сучок. Ему почудилось, будто в углу, на стуле, где он приохотился по вечерам читать книгу, съежился, словно опасаясь нападения, один из этих древних воинов, в латах, в кожаном шлеме, с широким обоюдоострым мечом и круглым деревянным щитом.
Ты что же, боишься меня, почему с опаской так, исподлобья следишь за каждым моим движением? Не сделаю я тебе ничего плохого, да и не добраться мне до тебя, ведь я п о эту сторону в р е м е н и. А ты не веришь, подумал Ра, протирая глаза. Недоверие и страх глубоко впитались в тебя, как смола в лодку.
Может, этого предка оставили сторожить его?
А может, и вовсе прислали за ним?
Ра оставил этого вояку сидеть на стуле, рассеянно оделся и спустился вниз. Дом спал, слышалось только монотонное, успокаивающее тиканье напольных часов. Даже Айя еще не встала. Писатель на цыпочках прокрался через кухню к двери, как можно тише повернул ручку и вышел на двор, в свежесть и птичьи голоса. Газик Йоханнеса стоял у сарая, пахнущий дорожной пылью, с белой изморозью на капоте
Кроны яблонь чернели на фоне рассветного неба. Ра открыл калитку, постоял в задумчивости и вдоль межи зашагал к лесу. Подмерзшая стерня похрустывала под ногами. Лужицы на поле были прихвачены ледком, местами еще белел снег. После недавних теплых дней опять похолодало. Йохан- нес опасался вчера, что утром нельзя будет пахать, земля промерзла сантиметров на двадцать. Никак не ожидали такого похолодания. Агроном вздыхал:
— Что за весна! Вон еще со скольким с осени не управились, и с пахотой тоже. Самое бы время поднажать, а почва холодная, девять градусов ниже нуля. И это бы ничего, холода пройдут, не впервой такая весна, да из района нажимают. Будто термометра у них там нет.
А это кто там на осине распелся — скворец или черный дрозд?
Дорога, извиваясь, шла под уклон, к озеру. Озеро еще покрыто было льдом, пустая, холодная синевато-серая чаша в обрамлении елей и осин, отбрасывающая на лес кругом и даже на облака суровый сероватый отсвет.
Под березой, свесившей ветви книзу, возвышался муравейник. Сквозь редкие кроны сочился на кучу желтоватый апрельский свет, колеблемая ветром сетка теней бегала по верхушке взад и вперед. Теплое солнце уже выманило муравьев из дому, из темных сырых ходов. Плотною кучкой мельтешили они в солнечном пятне, стараясь покуда держаться вместе, наподобие роящихся пчел. Воздух был свеж и прозрачен. От дома они удаляться пока не осмеливались, на палых сучьях внизу и на стволе осины их почти не было, лишь единицы. Они ждали часа, когда их ливское солнце выйдет повыше, когда начнет пригревать.
Что сталось бы с этой грудой хвои вперемешку с землей, если б не ливское солнце?
А почему не просто солнце, какая тут разница?
Разница в том, что это солнце исчезнувшего народа. Чье-то бытие, чье-то присутствие всякому солнцу придает особый оттенок.
Это солнце жило в сердце ливского юноши, когда он с тревогой покидал Ригу. Долгое отсутствие не смогло погасить в нем солнца его родины, оно лишь придало солнцу другой оттенок. Это было время солнечного затмения, а бог был большой бледной луной, из-за которой снова, брызнув лучами, вырвалось ливское солнце.
Ра подумал даже, что затмение длилось все тринадцатое столетие. Так ему казалось с самого детства, с тех пор как он прочел «Мстителя».
Это было солнце истаявшего народа.
Солнце ливов с Койвы.
Солнце одного племени, чье истаяние и исчезновение заняло шестьсот лет.
Да, исчезнувшее, задохнувшееся, истаявшее солнце, замшело-зеленое, как церковная крыша. Иногда он видел его как наяву. Оно было так близко, хоть трогай рукой. Теплый родной огненный шар отбрасывал на землю горестный, щемящий душу отсвет, лик его горел над зеленой благодарной землей, и летний день исподволь, помаленьку начинал свой путь.
Это было там, в Ливонии. Огромный солнечный диск Бал тики, до блеска начищенная серебряная нагрудная брошь, извлеченная из могилы.
И он говорил, внушал себе:
Нельзя отшатываться в страхе ни от какого знания. Например, что это солнце исчезающего народа; на самом деле это уже угасшее солнце, воспоминание о дне солнцеворота.
Нельзя, нельзя, нельзя, твердил он про себя, как заклинание. Нельзя позволить себе устрашиться знания или неведения, загадочного или ложно понятого, конечного или беспредельного; нельзя уходить от игры воображения. На того, кто устрашился, нет никакой надежды. Он будет лжесвидетельствовать, он не свободен при установлении истины, он связан, он то и дело, во всех смыслах, перегибает палку.
Нужна ясная голова и теплое сердце.
Почему не горячее?
«Горячее сердце» — это заемное понятие, преувеличение, чуждое эстонскому характеру, это понятие другого народа.
Лучше уж «пылающее», обозлился он сам на себя.
Вернувшись на опушку, он остановился и долго глядел в раздумье на хутор. Окруженный вдали со всех сторон лесом, тот, казалось, затерялся тут посреди полей. Это был, пожалуй, хутор новопоселенца, в свое время построенный на отдаленном мызном поле. Замкнутый горизонт действовал на Ра ободряюще, вселял надежду. Уводил отсюда один-единственный проселок. Тут он как у бога за пазухой. Здесь ему выпало бороться с безысходностью, с утерянной было верой в жизнь. Это важно, всего важнее — как тут ему. Так же, как до приезда, или лучше? Это для него главное.
Но думать об этом больше не хотелось. Лучше отдать себя во власть природы — ветру, солнцу, птичьей песне, покою и тишине, царившим вокруг. Если все это способно помочь, то поможет, другой надежды нет.
Он заметил: из трубы подымается синий дымок. Дым все крепчал, все смелее вливался в утренний воздух. Блестело на солнце его, Ра, чердачное окошко. На самом деле там была целая квартирка, комната с кухней, выкрашенные в веселый светло-желтый цвет. Из комнаты вела дверь на балкон с таким же светло-желтым настилом.
— Ну как, нравится?— спросила хозяйка, показав ему комнату.
— Очень...— кивнул писатель. И тут же добавил, опасаясь, чтобы его не сочли неблагодарным: — Я вообще-то не больно разговорчив, вы не обращайте внимания...
— У меня муж такой же, — улыбнулась Айя. — Бывает, неделю слова не вымолвит. Да его и дома-то почти не бывает, все носится. Так и живет в своем газике...
Йоханнес собирался на работу. Не спеша отворил ворота, чтобы выгнать машину.
Ра обрадовался непонятно чему, будто кто на ухо шепнул ему хорошую новость. Словно мальчишка, запрыгал с ноги на ногу.
Да, вот он как звенит, мир, вот как!
Но надо работать.
Придя к себе, он сел за стол, вынул чистый лист бумаги. Вот его пашня, его поле битвы. Но воодушевление прошло, снова им завладевала тревога. С помощью своего героя он рассчитывал победить отчаяние. Только с ним, иначе никак.
Опять, значит, Акке этот рослый русоволосый лив с глухим, как из бочки, голосом. Конфликт был растворен во всем — в человеке, в обществе, во времени, в котором он жил. Его образ приходилось собирать по крупицам, очищая от
пыли, от предвзятостей, от неизвестности. Путь от догадок до цельного образа был долог, так же долог и трудноуследим, как путь гонца в дремучем лесу. Но Ра должен был ступить на этот путь, иного выхода у него не было. Это было необходимо, он чувствовал это нутром. Всю зиму он бился над этим, но ничего не мог сделать, был не в состоянии: мысли снова и снова возвращали его к несчастью, перебирали подробности, вызывали в памяти картины, которые они с женой изо всех сил старались забыть.
И теперь этот лив должен был помочь ему. Потому что и он повинен был в его душевном смятении. А может, и в самой трагедии. Ведь именно в тот вечер, когда стряслась беда, Ра нашел ему имя, более того — дал ему жизнь. Акке явился в этот мир, а Юри его покинул; связь между ними — это связь между жизнью и смертью. И никуда от этого не денешься, и что с того, что первый — всего лишь плод вымысла, а второй — твое дитя, плоть от плоти твоей.
Ра собирался с силами, чтобы пуститься в дорогу, углубиться в историю, погрузиться в нее с головой.
Высокая, мощная стена отделяла его от Акке, сына одного из ливских старейшин. Он шел на приступ, но там его не ждали ни кипящая смола, ни остро отточенное копье, ни каменный топор, с успехом еще применявшийся как боевое оружие в тех давних войнах; его ждала там кромешная тьма. Собирая по крохам скудные данные, призвав на помощь все свое воображение, изо всех сил напрягая взгляд, он пытался через эту стену заглянуть в лицо людям, давным-давно канувшим в небытие.
Крестовый поход, вскоре превратившийся в междоусобную войну, принес народу многие страдания, разруху, нанес ему тяжкий моральный урон, но вместе с тем и пробудил его от сна. Многих, кто тихо жил своей обыденной жизнью, кто был равнодушен к богам, исполняя лишь обычаи предков, нашествие крестоносцев встряхнуло и пробудило, заронило в душу непонятную тревогу, увлекло за собой. Чуждые понятия не доходили до их сознания, их мучили, истязали духовно и физически. Но от своего привычного оцепенения они очнулись.
У Акке как у проповедника Христовой веры было перед чужеземцами огромное преимущество: тут была его родина, дух ее он впитал с материнским молоком. Годы отсутствия не пригасили в нем образа родной Ливонии, скорее наоборот — его взгляд после возвращения сюда стал острее, ведь земля подает тайные знаки тому, кто с нею в родстве.
Пробудить в человеке духовное — всегда дело невероятно трудное, неблагодарное, а порой и вовсе безнадежное.
Весь вопрос тут в альтернативе: проповедовать или не проповедовать? Нет или да? Акке испил слишком сильного яду, он стал одним из самых просвещенных ливов, хотя и был простым проповедником, одним из братьев-августинцев. Несколько лет он учился в том самом Сегеберге, откуда вышел и первый ливский епископ Мейнхард. Возможно, знал он и сурового Генриха Латвийского, хотя тот ни словом не упоминает о нем в своей хронике. Но это ничего не значит. Как часто и позже, вплоть до наших дней, из хроник выбрасывались имена, по той или иной причине не понравившиеся составителю. Да если б и стояло там его имя, вряд ли бы это что-нибудь нам прояснило.
Как ни странно, больше всего Акке нравилось исполнять свой долг. В самых отчаянных обстоятельствах своего сложного времени он не утрачивал жизнерадостности, тяги к прекрасному. Он верил в жизнь; в глубине души он, видимо, был поэтом. Тайна мироздания не давала ему покоя. Он чувствовал себя вестником, он искал форму, в которой можно было донести до ливов главную весть жизни, чтобы и до них, живущих по рекам Вяйиа1 и Койва, дошла часть света, озаряющего Европу. Потому он и проповедовал, он был Сеятелем тринадцатого столетия.
Сеятелем на закате.
А можно и так подойти — Сеятелем на склоне дня. В этом и заключается его парадокс.
Но тут мы опять приходим к вопросу о свободе воли.
0 чем он думал, этот сын простого лива? Неужели и впрямь он зажат был между верой и миром, когда в Риге выходил из городских ворот, отправляясь в дорогу домой, с верой и надеждой в сердце? Наглухо был зажат или все-таки падало на него сбоку хоть немного рассеянно-желтого ливского солнца, будто из высокого узкого оконца монашеской кельи?
Насколько компетентен он был в христианстве? Заглушило ли в нем святое учение голос крови? Во всем ли он следовал догматам веры? В какой степени повлияли они на его, просвещенного неофита, духовную жизнь?
Насколько вообще этот проповедник разбирался в самом себе? Как чувствовал себя в своей роли?
Был ли спокоен душой, не раздирало ли его на куски противоречивое время? Отдавал ли он себе в этом отчет?
Ощущал ли человек того времени себя личностью — и в какой мере?
Этот лив — добрый христианин, сочли наставники, богобоязненные старцы. Обращенный язычник, конечно, из тех краев родом, что посвящены святой деве Марии, откуда-то издалека с востока, где папа объявил крестовый поход. Заложник, доставленный несколько лет назад в Сегеберг, когда церковь была еще молода. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а язычники в Ливонии не все еще обращены в христианскую веру. Да, далеко не все. Глупо и слишком обременительно было бы без конца возносить за это молитвы, но еще глупей вовсе забыть об этом. И вообще надо учитывать множество всяких обстоятельств — душевный настрой, пищеварение, погоду. Тут много всяких соображений...
Ну да, отец Иероним, уповая на веру и любовь, благословил его в путь, и, когда этот большой неуклюжий лив вышел за монастырские ворота и они захлопнулись за его спиною, старик отвернулся с увлажненным взором.
Кто ему вспомнился?
Ра порылся в памяти, перебрал полустертые картины, тяжело заерзал на стуле и вдруг почувствовал, что стул ломается под ним. В раздражении он вскочил на ноги. Только сосредоточился, так нет же, обязательно что-то помешает! Усохшая ножка вылезла из гнезда. Ну конечно, из сырого дерева выточена! Сырое дерево, сырой материал, буркнул он.
Вставив ножку в гнездо и крепко забив ее ладонью, он вдруг подумал, что духовный отец юноши Иероним выглядел примерно так же, как позднее его славный тезка Иероним Босх, у которого были широко открытые глаза, прямой нос и тонкие плотно сжатые губы, что говорило о прямодушии и самообладании. Только жил он не среди зеленых лугов и желтых нив, не в той старой седой земле, где даже солнце от древности зеленоватое, как замшелая кочка.
Там как раз был дом Акке, хутор Ниннуса, ливского старейшины.
Если я не доберусь до него, Акке пропадет, угаснет, истает, прежде чем я его увижу, прежде чем он осознает самого себя.
Всю жизнь должен я ходить на ходулях чужих слов. Эти слова всемогущий вложил нам в уста, но на самом-то деле они ничьи, совсем обкатались от молитв — чужие слова на чужом языке.
Разве не мог он так думать, этот рослый, сильный лив в монашеской рясе?
Кто скажет, кто знает...
Но все эти бесчисленные «не знаю» разрушают образ, и не останется ли Ра у разбитого корыта, с жалкими клочками в руках, точно над рассыпавшимися четками?
В конце концов он видит лишь то, что может; чего-то не видит и вовсе. Одновременно он пытается понять и самого себя. А понять себя — значит и защитить себя.
Отправляясь сюда в глушь, он захватил с собой атрибуты настроения — коробку с трубками, несколько пустых ярких сигаретных пачек и коробок из-под табака. Все эти курительные принадлежности он держал перед собой на столе, так что они постоянно были у него на виду, способствуя укреплению духа. От этих коробок и трубок веяло уютом, приятным обществом, единомышленниками.
Из коробки, лежавшей на столе с краю, он вынул черную трубку. Несмотря на то что он давным-давно уже не курил, ему нравилось разглядывать свою коллекцию, воображать, как бы он раскурил какую-нибудь трубку. Иногда он сосал пустую трубку, это помогало сосредоточиться. И сейчас он сунул трубку в рот и принялся сосать, пока не почувствовал горечь во рту.
Сидя с трубкой в руке, он блуждал мыслью в далеком столетии, на земле своих сородичей. Положу в тебя закваски, ты будешь опара, замешу в тебе образ, сказал он трубке.
Ветер стих, мягкий полумрак сгущался, готовый навеки погасить уходящий день. Подошли весенние синие сумерки, красивейшая пора суток. Айя пошла, наверно, проведать скотину. Из хлева донеслось жалобное мычанье теленка, показавшееся ясным, будящим воспоминания голосом, в котором сквозила надежда, что жизнь идет, что весна не исчезнет, а снова и снова будет приходить с привычными своими звуками и запахами. Это ощущение было нынче Ра особенно важно, важнее, чем когда-либо раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Роман
эстон
Часть первая
ЛИВСКОЕ СОЛЩЕ
Воздух в комнате вдруг сгустился, и он увидел, что там полно предков, давным-давно умерших его сородичей, и в воинственном азарте эти приземистые скуластые мужчины звенят мечами, гремят щитами, не давая ему снова уснуть. В лицо Ра не узнал никого, да и как тут узнаешь — сквозь уплотнившееся время, притушившее черты лица у всех у них. Их деловитая возня, однако, зачаровала его в этот ранний предутренний час, смягчила и умиротворила душу. Именно примиренья с жизнью и всем миром жаждал он больше всего, потому и поселился здесь на хуторе, на отшибе, в крохотной чердачной каморке. Сон обострил все его чувства. И хотя уже развиднелось и он совсем проснулся, он все еще видел, как по комнате сновали взад и вперед, говорили по-ливски, совещались, как отвоевать назад городища Турайду и Сатеселе, как сровнять Ригу с землей и вымести, словно мякину с молотильного стана, чужую веру и всех, кто ее занес сюда. Ниннусова старшего сына, монаха, заложника в монастыре, воспитанного там в христианской вере, о котором Ра столько думал в последнее время, среди них не было.
Вставая с постели, он инстинктивно закрыл лицо рукам», как если бы продирался сквозь чащу и в любой миг мог напороться на острый сучок. Ему почудилось, будто в углу, на стуле, где он приохотился по вечерам читать книгу, съежился, словно опасаясь нападения, один из этих древних воинов, в латах, в кожаном шлеме, с широким обоюдоострым мечом и круглым деревянным щитом.
Ты что же, боишься меня, почему с опаской так, исподлобья следишь за каждым моим движением? Не сделаю я тебе ничего плохого, да и не добраться мне до тебя, ведь я п о эту сторону в р е м е н и. А ты не веришь, подумал Ра, протирая глаза. Недоверие и страх глубоко впитались в тебя, как смола в лодку.
Может, этого предка оставили сторожить его?
А может, и вовсе прислали за ним?
Ра оставил этого вояку сидеть на стуле, рассеянно оделся и спустился вниз. Дом спал, слышалось только монотонное, успокаивающее тиканье напольных часов. Даже Айя еще не встала. Писатель на цыпочках прокрался через кухню к двери, как можно тише повернул ручку и вышел на двор, в свежесть и птичьи голоса. Газик Йоханнеса стоял у сарая, пахнущий дорожной пылью, с белой изморозью на капоте
Кроны яблонь чернели на фоне рассветного неба. Ра открыл калитку, постоял в задумчивости и вдоль межи зашагал к лесу. Подмерзшая стерня похрустывала под ногами. Лужицы на поле были прихвачены ледком, местами еще белел снег. После недавних теплых дней опять похолодало. Йохан- нес опасался вчера, что утром нельзя будет пахать, земля промерзла сантиметров на двадцать. Никак не ожидали такого похолодания. Агроном вздыхал:
— Что за весна! Вон еще со скольким с осени не управились, и с пахотой тоже. Самое бы время поднажать, а почва холодная, девять градусов ниже нуля. И это бы ничего, холода пройдут, не впервой такая весна, да из района нажимают. Будто термометра у них там нет.
А это кто там на осине распелся — скворец или черный дрозд?
Дорога, извиваясь, шла под уклон, к озеру. Озеро еще покрыто было льдом, пустая, холодная синевато-серая чаша в обрамлении елей и осин, отбрасывающая на лес кругом и даже на облака суровый сероватый отсвет.
Под березой, свесившей ветви книзу, возвышался муравейник. Сквозь редкие кроны сочился на кучу желтоватый апрельский свет, колеблемая ветром сетка теней бегала по верхушке взад и вперед. Теплое солнце уже выманило муравьев из дому, из темных сырых ходов. Плотною кучкой мельтешили они в солнечном пятне, стараясь покуда держаться вместе, наподобие роящихся пчел. Воздух был свеж и прозрачен. От дома они удаляться пока не осмеливались, на палых сучьях внизу и на стволе осины их почти не было, лишь единицы. Они ждали часа, когда их ливское солнце выйдет повыше, когда начнет пригревать.
Что сталось бы с этой грудой хвои вперемешку с землей, если б не ливское солнце?
А почему не просто солнце, какая тут разница?
Разница в том, что это солнце исчезнувшего народа. Чье-то бытие, чье-то присутствие всякому солнцу придает особый оттенок.
Это солнце жило в сердце ливского юноши, когда он с тревогой покидал Ригу. Долгое отсутствие не смогло погасить в нем солнца его родины, оно лишь придало солнцу другой оттенок. Это было время солнечного затмения, а бог был большой бледной луной, из-за которой снова, брызнув лучами, вырвалось ливское солнце.
Ра подумал даже, что затмение длилось все тринадцатое столетие. Так ему казалось с самого детства, с тех пор как он прочел «Мстителя».
Это было солнце истаявшего народа.
Солнце ливов с Койвы.
Солнце одного племени, чье истаяние и исчезновение заняло шестьсот лет.
Да, исчезнувшее, задохнувшееся, истаявшее солнце, замшело-зеленое, как церковная крыша. Иногда он видел его как наяву. Оно было так близко, хоть трогай рукой. Теплый родной огненный шар отбрасывал на землю горестный, щемящий душу отсвет, лик его горел над зеленой благодарной землей, и летний день исподволь, помаленьку начинал свой путь.
Это было там, в Ливонии. Огромный солнечный диск Бал тики, до блеска начищенная серебряная нагрудная брошь, извлеченная из могилы.
И он говорил, внушал себе:
Нельзя отшатываться в страхе ни от какого знания. Например, что это солнце исчезающего народа; на самом деле это уже угасшее солнце, воспоминание о дне солнцеворота.
Нельзя, нельзя, нельзя, твердил он про себя, как заклинание. Нельзя позволить себе устрашиться знания или неведения, загадочного или ложно понятого, конечного или беспредельного; нельзя уходить от игры воображения. На того, кто устрашился, нет никакой надежды. Он будет лжесвидетельствовать, он не свободен при установлении истины, он связан, он то и дело, во всех смыслах, перегибает палку.
Нужна ясная голова и теплое сердце.
Почему не горячее?
«Горячее сердце» — это заемное понятие, преувеличение, чуждое эстонскому характеру, это понятие другого народа.
Лучше уж «пылающее», обозлился он сам на себя.
Вернувшись на опушку, он остановился и долго глядел в раздумье на хутор. Окруженный вдали со всех сторон лесом, тот, казалось, затерялся тут посреди полей. Это был, пожалуй, хутор новопоселенца, в свое время построенный на отдаленном мызном поле. Замкнутый горизонт действовал на Ра ободряюще, вселял надежду. Уводил отсюда один-единственный проселок. Тут он как у бога за пазухой. Здесь ему выпало бороться с безысходностью, с утерянной было верой в жизнь. Это важно, всего важнее — как тут ему. Так же, как до приезда, или лучше? Это для него главное.
Но думать об этом больше не хотелось. Лучше отдать себя во власть природы — ветру, солнцу, птичьей песне, покою и тишине, царившим вокруг. Если все это способно помочь, то поможет, другой надежды нет.
Он заметил: из трубы подымается синий дымок. Дым все крепчал, все смелее вливался в утренний воздух. Блестело на солнце его, Ра, чердачное окошко. На самом деле там была целая квартирка, комната с кухней, выкрашенные в веселый светло-желтый цвет. Из комнаты вела дверь на балкон с таким же светло-желтым настилом.
— Ну как, нравится?— спросила хозяйка, показав ему комнату.
— Очень...— кивнул писатель. И тут же добавил, опасаясь, чтобы его не сочли неблагодарным: — Я вообще-то не больно разговорчив, вы не обращайте внимания...
— У меня муж такой же, — улыбнулась Айя. — Бывает, неделю слова не вымолвит. Да его и дома-то почти не бывает, все носится. Так и живет в своем газике...
Йоханнес собирался на работу. Не спеша отворил ворота, чтобы выгнать машину.
Ра обрадовался непонятно чему, будто кто на ухо шепнул ему хорошую новость. Словно мальчишка, запрыгал с ноги на ногу.
Да, вот он как звенит, мир, вот как!
Но надо работать.
Придя к себе, он сел за стол, вынул чистый лист бумаги. Вот его пашня, его поле битвы. Но воодушевление прошло, снова им завладевала тревога. С помощью своего героя он рассчитывал победить отчаяние. Только с ним, иначе никак.
Опять, значит, Акке этот рослый русоволосый лив с глухим, как из бочки, голосом. Конфликт был растворен во всем — в человеке, в обществе, во времени, в котором он жил. Его образ приходилось собирать по крупицам, очищая от
пыли, от предвзятостей, от неизвестности. Путь от догадок до цельного образа был долог, так же долог и трудноуследим, как путь гонца в дремучем лесу. Но Ра должен был ступить на этот путь, иного выхода у него не было. Это было необходимо, он чувствовал это нутром. Всю зиму он бился над этим, но ничего не мог сделать, был не в состоянии: мысли снова и снова возвращали его к несчастью, перебирали подробности, вызывали в памяти картины, которые они с женой изо всех сил старались забыть.
И теперь этот лив должен был помочь ему. Потому что и он повинен был в его душевном смятении. А может, и в самой трагедии. Ведь именно в тот вечер, когда стряслась беда, Ра нашел ему имя, более того — дал ему жизнь. Акке явился в этот мир, а Юри его покинул; связь между ними — это связь между жизнью и смертью. И никуда от этого не денешься, и что с того, что первый — всего лишь плод вымысла, а второй — твое дитя, плоть от плоти твоей.
Ра собирался с силами, чтобы пуститься в дорогу, углубиться в историю, погрузиться в нее с головой.
Высокая, мощная стена отделяла его от Акке, сына одного из ливских старейшин. Он шел на приступ, но там его не ждали ни кипящая смола, ни остро отточенное копье, ни каменный топор, с успехом еще применявшийся как боевое оружие в тех давних войнах; его ждала там кромешная тьма. Собирая по крохам скудные данные, призвав на помощь все свое воображение, изо всех сил напрягая взгляд, он пытался через эту стену заглянуть в лицо людям, давным-давно канувшим в небытие.
Крестовый поход, вскоре превратившийся в междоусобную войну, принес народу многие страдания, разруху, нанес ему тяжкий моральный урон, но вместе с тем и пробудил его от сна. Многих, кто тихо жил своей обыденной жизнью, кто был равнодушен к богам, исполняя лишь обычаи предков, нашествие крестоносцев встряхнуло и пробудило, заронило в душу непонятную тревогу, увлекло за собой. Чуждые понятия не доходили до их сознания, их мучили, истязали духовно и физически. Но от своего привычного оцепенения они очнулись.
У Акке как у проповедника Христовой веры было перед чужеземцами огромное преимущество: тут была его родина, дух ее он впитал с материнским молоком. Годы отсутствия не пригасили в нем образа родной Ливонии, скорее наоборот — его взгляд после возвращения сюда стал острее, ведь земля подает тайные знаки тому, кто с нею в родстве.
Пробудить в человеке духовное — всегда дело невероятно трудное, неблагодарное, а порой и вовсе безнадежное.
Весь вопрос тут в альтернативе: проповедовать или не проповедовать? Нет или да? Акке испил слишком сильного яду, он стал одним из самых просвещенных ливов, хотя и был простым проповедником, одним из братьев-августинцев. Несколько лет он учился в том самом Сегеберге, откуда вышел и первый ливский епископ Мейнхард. Возможно, знал он и сурового Генриха Латвийского, хотя тот ни словом не упоминает о нем в своей хронике. Но это ничего не значит. Как часто и позже, вплоть до наших дней, из хроник выбрасывались имена, по той или иной причине не понравившиеся составителю. Да если б и стояло там его имя, вряд ли бы это что-нибудь нам прояснило.
Как ни странно, больше всего Акке нравилось исполнять свой долг. В самых отчаянных обстоятельствах своего сложного времени он не утрачивал жизнерадостности, тяги к прекрасному. Он верил в жизнь; в глубине души он, видимо, был поэтом. Тайна мироздания не давала ему покоя. Он чувствовал себя вестником, он искал форму, в которой можно было донести до ливов главную весть жизни, чтобы и до них, живущих по рекам Вяйиа1 и Койва, дошла часть света, озаряющего Европу. Потому он и проповедовал, он был Сеятелем тринадцатого столетия.
Сеятелем на закате.
А можно и так подойти — Сеятелем на склоне дня. В этом и заключается его парадокс.
Но тут мы опять приходим к вопросу о свободе воли.
0 чем он думал, этот сын простого лива? Неужели и впрямь он зажат был между верой и миром, когда в Риге выходил из городских ворот, отправляясь в дорогу домой, с верой и надеждой в сердце? Наглухо был зажат или все-таки падало на него сбоку хоть немного рассеянно-желтого ливского солнца, будто из высокого узкого оконца монашеской кельи?
Насколько компетентен он был в христианстве? Заглушило ли в нем святое учение голос крови? Во всем ли он следовал догматам веры? В какой степени повлияли они на его, просвещенного неофита, духовную жизнь?
Насколько вообще этот проповедник разбирался в самом себе? Как чувствовал себя в своей роли?
Был ли спокоен душой, не раздирало ли его на куски противоречивое время? Отдавал ли он себе в этом отчет?
Ощущал ли человек того времени себя личностью — и в какой мере?
Этот лив — добрый христианин, сочли наставники, богобоязненные старцы. Обращенный язычник, конечно, из тех краев родом, что посвящены святой деве Марии, откуда-то издалека с востока, где папа объявил крестовый поход. Заложник, доставленный несколько лет назад в Сегеберг, когда церковь была еще молода. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а язычники в Ливонии не все еще обращены в христианскую веру. Да, далеко не все. Глупо и слишком обременительно было бы без конца возносить за это молитвы, но еще глупей вовсе забыть об этом. И вообще надо учитывать множество всяких обстоятельств — душевный настрой, пищеварение, погоду. Тут много всяких соображений...
Ну да, отец Иероним, уповая на веру и любовь, благословил его в путь, и, когда этот большой неуклюжий лив вышел за монастырские ворота и они захлопнулись за его спиною, старик отвернулся с увлажненным взором.
Кто ему вспомнился?
Ра порылся в памяти, перебрал полустертые картины, тяжело заерзал на стуле и вдруг почувствовал, что стул ломается под ним. В раздражении он вскочил на ноги. Только сосредоточился, так нет же, обязательно что-то помешает! Усохшая ножка вылезла из гнезда. Ну конечно, из сырого дерева выточена! Сырое дерево, сырой материал, буркнул он.
Вставив ножку в гнездо и крепко забив ее ладонью, он вдруг подумал, что духовный отец юноши Иероним выглядел примерно так же, как позднее его славный тезка Иероним Босх, у которого были широко открытые глаза, прямой нос и тонкие плотно сжатые губы, что говорило о прямодушии и самообладании. Только жил он не среди зеленых лугов и желтых нив, не в той старой седой земле, где даже солнце от древности зеленоватое, как замшелая кочка.
Там как раз был дом Акке, хутор Ниннуса, ливского старейшины.
Если я не доберусь до него, Акке пропадет, угаснет, истает, прежде чем я его увижу, прежде чем он осознает самого себя.
Всю жизнь должен я ходить на ходулях чужих слов. Эти слова всемогущий вложил нам в уста, но на самом-то деле они ничьи, совсем обкатались от молитв — чужие слова на чужом языке.
Разве не мог он так думать, этот рослый, сильный лив в монашеской рясе?
Кто скажет, кто знает...
Но все эти бесчисленные «не знаю» разрушают образ, и не останется ли Ра у разбитого корыта, с жалкими клочками в руках, точно над рассыпавшимися четками?
В конце концов он видит лишь то, что может; чего-то не видит и вовсе. Одновременно он пытается понять и самого себя. А понять себя — значит и защитить себя.
Отправляясь сюда в глушь, он захватил с собой атрибуты настроения — коробку с трубками, несколько пустых ярких сигаретных пачек и коробок из-под табака. Все эти курительные принадлежности он держал перед собой на столе, так что они постоянно были у него на виду, способствуя укреплению духа. От этих коробок и трубок веяло уютом, приятным обществом, единомышленниками.
Из коробки, лежавшей на столе с краю, он вынул черную трубку. Несмотря на то что он давным-давно уже не курил, ему нравилось разглядывать свою коллекцию, воображать, как бы он раскурил какую-нибудь трубку. Иногда он сосал пустую трубку, это помогало сосредоточиться. И сейчас он сунул трубку в рот и принялся сосать, пока не почувствовал горечь во рту.
Сидя с трубкой в руке, он блуждал мыслью в далеком столетии, на земле своих сородичей. Положу в тебя закваски, ты будешь опара, замешу в тебе образ, сказал он трубке.
Ветер стих, мягкий полумрак сгущался, готовый навеки погасить уходящий день. Подошли весенние синие сумерки, красивейшая пора суток. Айя пошла, наверно, проведать скотину. Из хлева донеслось жалобное мычанье теленка, показавшееся ясным, будящим воспоминания голосом, в котором сквозила надежда, что жизнь идет, что весна не исчезнет, а снова и снова будет приходить с привычными своими звуками и запахами. Это ощущение было нынче Ра особенно важно, важнее, чем когда-либо раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17