Иду из Риги, дошел до леса.
По крайней мере три мысли теснились в голове — о мышах, о ливах и черном дрозде,— так брел он по лесной дороге, заложив руки за спину, слушая покойный, убаюкивающий шум деревьев над головой. Две из этих трех мыслей не свербили больно в мозгу, ничего не требовали, не должны были чем-то завершиться, их нетрудно было и вовсе отбросить. Он попытался было освободиться и от третьей хоть на какое-то время, но это оказалось труднее. Бродя так один, в ответе лишь перед лесом и тишиной, он чувствовал, как исчезает грань между реальным и кажущимся. Это странное ощущение он попытался было облечь в слова — но возможно ли такое вообще? Когда-то, еще мальчиком, в пору, когда он пас коров, он этого не сумел. И сейчас, когда это чувство накатывало так сильно, что почти исчезал мостик между реальностью и воображением, он, будто очнувшись, с трудом пришел в себя, обнаружив вдруг, что стоит посреди большого стада коров.
Может, и вся. жизнь — это сплошной прихожденье в себя, постоянное освобождение от того, что иавоображал себе?
Порой ему казалось, что прошлое — это дым, тень от облака, что-то призрачное, текучее, преходящее, что существует только нескончаемое сегодня, каждый миг устаревающее, превращающееся во вчера: изменчивая погода, вот это поле, эти ели и голые осины в лесу. Деревья надежны, на них можно положиться, они были до тебя и останутся после тебя. До твоего существования им нет дела, но и они тоже чувствуют.
Весною и воздух и душа становятся ясными, прозрачными. И что-то такое витает в природе, чего не ухватишь глазом, не определишь нутром.
Утром на дороге хорошо видны следы автомобильных шин Агроном спозаранок уехал но делам. Или приехал и опять уезжает, поди разбери. Он, главный в хозяйстве земледелец, вечно на колесах.
Из-за сплошных облаков пробился желтоватый луч солнца. Но тут же подоспели новые облака и быстро залатали яр кую дыру, будто опасаясь, как бы оттуда не показалось что- нибудь недозволенное.
Ра валялся в задумчивости на кушетке у стены, как раз под скатом крыши, держа в зубах очередную трубку из своей коллекции и прислушиваясь к звукам, доносившимся из дому и снаружи. Их было немного — и все разные: легко шуршали, бегая по дранке на крыше, птицы, доносилось хлопанье крыльев, свисты, шорохи; внизу хлопали двери, гудел пылесос, что-то со звоном упало на пол — там хозяйничала Ай Закричала маленькая Пилле, застучав в пол ножками: «Кукла плохая! Одеваться не хочет!» Потом захныкал Айн, младший и стал звать мать. у
К ним присоединилась еще курица, закудахтала на двор
Под конец зимы Ра ездил на писательский вечер. Прошло как обычно, спрашивали о том о сем, о литературе мало, так бы и забылось — обычная встреча в числе других. Но после вопросов к нему подошли двое, муж с женой, представились и пригласили в гости. Ра посчитал, что это обычные, ни к чему не обязывающие знаки вежливости, поблагодарил и сказал.
— Ну что же, как-нибудь...
Однако муж засмеялся:
— Почему «как-нибудь»? Сейчас!..— И они повезли его на свой хутор.
Вечерело. Метель вилась над изгородью и обшитым желтым тесом домом, неожиданно возникшим перед ними из снежной замети. Пока хозяева ездили в библиотеку, намело такой сугроб под воротами, будто их этой зимой вообще не открывали. Выскочив из газика, агроном достал из багажника жестяную лопату и принялся разгребать снег
Попав в дом, хозяева сразу же затопили печь, сухие дрова были приготовлены заранее. Айя познакомила его с детьми: дочкой Пилле, хныкавшим на руках маленьким Айном и старшим сыном Ээриком, студентом-мелиоратором, который, в сером свитере, приветливо улыбаясь, вышел навстречу из задней комнаты, где готовился к экзамену по гидравлике.
— У нас и еще один есть, Алар, он в районе сейчас, на лыжных соревнованиях,— сказала хозяйка.
Тогда же, сидя за домашним вином у горящей печки, они сказали, что у них есть еще одна комната, на чердаке, отдельная, для детей, но если Ра пожелает, он может там жить сколько захочет. Там тихо, покойно.
Так он и оказался здесь.
Под утро Ра приснился такой сон.
Он на поле. По некоторым признакам — поле весеннее С осени остались ределя, под ними труха, колоски. Скирды, по всей видимости, перезимовали под снегом. На земле, на необмолоченных снопах, он увидел какую-то одежду. Белая вязаная кофта, лифчик, один чулок. Он узнал: это одежда Уме. Но все как будто поменьше, скукожилось или, может, истлело, словно человек растаял или съеден кем-то. А где же Уме? И тут ему говорят: возьми палку, иди к канаве! Канава была сухая, широкая, красноватая от глины, а в одном месте на слежавшейся земле были видны следы, почву там будто взрыли кроты. Он догадался: Уме там, наверно там похоронена. Он принялся копать палкой глину, боясь кого-то там обнаружить и одновременно надеясь, что не найдет никого.
И проснулся.
На дворе было светло, светило солнце. Снизу донесся скрип осторожно отворяемой двери. Агроном вышел на двор, стал заводить машину. Натужно жужжал стартер, мотор никак не заводился. Еще не совсем очнувшись от сна, Ра сел на постели. Что бы могла значить эта скирда, эта канава? Главное, не предвещало бы все это какое-нибудь новое несчастье. Он трижды поплевал через левое плечо. Но сомненья и страх не оставили его, никак не давали покоя, хотя он всеми силами старался отогнать нехорошие мысли.
Почему Уме? Да и могила ли это была? Сердце заколотилось в груди. Какое-то время он просидел на постели в оцепе нении. Затем ведь все-таки он и оказался здесь, чтобы изба виться от отчаяния. Но, кажется, и тут не найти ему душевно го покоя.
Он побрился, надел галстук, спустился вниз и постучал на кухню.
— Да, пожалуйста! — крикнула Айя, и он увидел ее там, смеющуюся, в хорошем расположении духа, дружески взглянувшую на него.
Запах кофе и пищи ударил Ра в нос. Здесь было так по-домашнему хорошо, что он устыдился, как мог его расстроить этот сон. Он уселся в угол к окну, взглянул на двор, на ожидавшие прихода тепла деревья в саду и подумал, что самого плохого никак этот сон предвещать не может,— линия жизни у Уме на ладони была длинна и глубока, гораздо длиннее, чем у него.
Зевающая, насупленная, в дверях появилась Пилле:
— Мама, а где моя белая кофта?
— Там, где ты ее вчера оставила.
Да ты же вчера на поле про мышиное гнездо подумал, вдруг догадался Ра, вот откуда заснеженная скирда тебе приснилась и труха подгнившая. Да, точно, больше неоткуда.
Семья уже собралась за столом: Алар, Пилле, Ээрик, которому надо было вечером ехать в Тарту сдавать экзамен, и Айн у матери на коленях, подвязанный пластикатовым слюнявчиком. Тогда-то Айя и спросила у гостя:
— У вас тоже ведь дети?..
— Сын...
— В школу уже пошел?
— Нет.
— Младше, значит?
— Пять лет.
— Пилле нашей, значит, ровесник... С матерью в городе?
— Его нет больше, — сглотнув ком в горле, сказал Ра.
Тьма понемногу сгустилась, и луна пустилась в свой путь по небосводу. Поднявшись над лесом, яркий ее диск заливал двор и прилегающие поля бледным светом.
Раскрыв окно, Ра навалился грудью на подоконник. Скотина и люди спали, птицы молчали, слышался только свист ветра. Из-за леса, со стороны поселка доносился шум трактора, потом смолк и он — трактор поставили на стоянку. Теперь всем миром завладела луна.
Понимать других учатся через себя. Кто ничего не знает о себе, тот ничего не смыслит и в других, только смотрит на ближнего остекленелым взглядом. Надо всматриваться и анализировать, надо вкапываться в себя, как в рыхлую почву, в которой должны взойти ростки. Можно быть чужим каждому мгновению, а для времени все-таки своим. Раздумья и наблюдения отчуждают, но отчуждение это кажущееся. На самом деле это максимальное приближение, такое, от которого уже почти невмоготу.
Самому-то мне ничего, упрямо возражал он. Только душа моя — как вечная арена. Я должен справиться со своим надрывом, и я справлюсь. Не сразу, может, это другое дело, но справлюсь. Потому что разобраться в себе — значит защитить себя. Я не могу бесконечно удерживать в руках этот сплюснутый земной шар, который хочет сбросить меня в пустоту.
Но старый знакомый голос, пробудившись, сказал: ты не осмеливаешься. Не хочешь сказать всю правду о себе.
Почему же? Ра почувствовал, что решительность начинает покидать его.
Ты должен осмелиться, требовал голос.
Знаю, что должен... Но я столько потерял...
И еще можешь потерять. Можешь все потерять, настаивал голос.
Что — все?
Воздух... Жизнь...
Ладно, не перечисляй, известно, что ты хочешь сказать. И не угрожай.
Через какое-то время разговор возобновился.
Ничего у тебя не получится с этим ливом. Зачем ты взвалил на себя ношу, которая тебе не по силам?
Не взвалил я, он сам явился.
Ра боролся с собой. И Уме тоже боролась. И никому не было проку от этой борьбы, разве что только им самим. После всего, что стряслось, и лив этот вряд ли был самой подходящей находкой, ведь и в его истории мало было веселого, что могло бы поднять настроение, помогло бы забыть собственную беду. Рождение Акке затягивалось, он никак не хотел приходить в этот мир, будто догадываясь, какие тяжкие испытания его ожидают.
Ра хотел разделить его на части, такие мелкие, какие только возможно, а потом снова собрать. Ведь и Акке, этого честного мужа, тоже раздирали внутренние противоречия. И так случилось бы с любым, кто попал бы в его обстоятельства. С одной стороны — все старое, ливское, родное, языческое, с другой — монастырь с его садом, божьим словом и христианской кротостью. Он не мог не разрываться на куски. Даже в том случае, если не был особенно впечатлительным. Наверняка он нес в себе конфликт между своим и чужим, между свободой и рабством. Этот человек нес в себе трагические противоречия, он был поставлен перед выбором.
Всю зиму провозился он с Акке, а результат был неутешительный: работать не мог, а без работы было и того хуже, он не находил себе места, как дес, неожиданно потерявший хозяина. То и дело он сбивался на воспоминания, рылся в мелочах, переживал случившееся. Это было мучительно. Потому и принял он приглашение Йоханнеса, совсем чужого ему человека, как нечаянную радость.
Ближе к весне у них с Уме произошел такой разговор:
— Ни о чем другом просто не могу думать.
— Всю зиму возишься ты со своим ливом. Оставь его в покое на время, вот увидишь, дело поправится.
— Я-то бы оставил... А подсознание все к нему возвращается. Ни наяву, ни во сне нет покоя. Не кто-то ведь за меня думает, а я сам...— Голос его прервался, но он в ярости продолжал:— И никому до этого дела нет, хоть на перекрестке кричи!.. Понимаешь ты меня?! Ничего мы не можем изменить! - Он почти кричал.
Темно стало в мире, вспомнились ему слова блаженного Августина. Темно нам двоим. Но он ничего не сказал, пожалел и о том, что сорвалось с языка. Он увидел, как застыло лицо Уме, как ввалились у нее щеки. Он отвернулся. У него внутри будто запеклось что-то. Холодным обручем сжало сердце и давило все сильней. Им завладели страх и отчаяние
Я должен это забыть. Забыть и зарыть в себе, как тогда на улице зарыли наконец траншею коллектора.
Но забыть было для них выше сил. Ведь там же, поблизости, на тихой соседней улочке в один из осенних вечеров все это и случилось.
Ра тогда как раз готовился к работе над своим ливом В старом номере «Языка и литературы» он нашел статью профессора Лео Тийка, где тот сравнивал имена эстонцев с острова Сааремаа и фризов с Гельголанда. Поразительно, что многие из них совпадали с именами ливов, которые при водит Генрих Латвийский. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного, это лишь подтверждает тот факт, насколько подвижны, общеприняты были мужские имена и сколь интенсивны были связи древних ливов с их соседями. В тот октябрьский вечер он и нашел имя своему ливу: монаха-проповедника Августина он назвал Акке. Уме была в ателье, кончала какой-то заказ. Ра и Юри были дома. Мальчик в тот вечер играл на улице.
Когда стемнело, часов в восемь, он собрал бумаги и, потягиваясь, встал из-за стола. На улице шумел ветер, в подвале их панельного дома работал насос, и стук его передавался по панелям кверху. Было время вести Юри домой, мыть, кормить и укладывать спать. Мальчик еще не пришел. Со двора под окнами, где они обычно играли, голосов не было слышно, только чья-то машина тихо подъехала к дому и встала в ряд других машин, их в последнее время расплодилось столько, что вечером, возвратившись из города, они забивали всю дорогу, некоторые теснились даже на тротуаре. Так что все пространство перед домом превратилось в одну огромную автостоянку. Где уж тут играть детям, даже асфальтовые дорожки между домами, предусмотренные свободной планировкой района, и те были полны движения.
Наверное, Юри ушел играть к Мареку, он часто туда ходил. Марек жил от них через пару подъездов, это близко, так что Ра, отправляясь за сыном, даже шапку надевать не стал. Бодро и весело, с прояснившимся лицом, как всегда, когда работа подвигается, он сбежал по лестнице и вышел на улицу. Дул резкий октябрьский ветер, ночью могло и подморозить, одинокий месяц проглядывал из-за облаков. Неожиданно громко хлопнула за ним дверь без пружины, когда он вошел в подъезд, где жил приятель сына; сверху отбрасывали мертвенно-синий свет лампы дневного света. Нет ничего хуже, чем эти голые подъезды и лестницы.
Вверху он на миг остановился перед дверью. Изнутри не доносилось ни звука, ни шороха. Это показалось странным, обычно мальчишки шумели так, что стены дрожали. Неуверенно он нажал на кнопку звонка. Мать Марека, высокая сухопарая женщина, появившись на пороге, вопросительно уставилась на него, моргая своими небольшими серыми глазками. Вид ее встревожил Ра. Оказалось, о Юри она ничего не знает. Но он все же спросил:
— Юри не появлялся здесь?
— Нет... Но погодите минутку, я спрошу у Марека.
Появился смуглый мальчик в очках.
- Марек, Юри не приходил?— спросила мать.
— Когда?
— Когда меня дома не было.
— Вечером вы ведь играли на дворе, я из окна слышал,— с какой-то странной боязнью спросил Ра.
— Играли.
— Куда же он делся теперь?
— Не знаю...— тянул мальчик, уставясь в пол.
— Марек, скажи, где Юри остался, видишь, папа его бес побоится,— нажимала мать.
— Он на улице остался.
— Где на улице?
— В канаве,— неохотно признался Марек.
— В какой канаве? — побледнел Ра.
— На Садовой, в канаве, ну...— мальчик задрожал всем телом.
— Да объясни же наконец, как было дело,— насела на не го мать.
— Юри играл там... И я тоже там был, в канаве... Юри сказал: давай сделаем убежище... вот-вот война начнется... нас тут никто не найдет...
— Ну, и дальше?
— Я нашел палку... Дал ему...
— Говори!
— А Юри стал песок... или землю... что там было... копать...
— Говори все как было!— испуганно повторила женщина.
Запинаясь, едва не плача, мальчик продолжал:
— Земля обвалилась, Юри там остался... Его не видно было...
— О боже! Почему же ты сразу не сказал, как домой пришел? — перепугалась женщина. — Это же было час назад! О боже!
— Боялся... — Мальчик бурно расплакался.
Ра сбежал вниз. Откуда взялись только силы... Садовая была недалеко, тут же за панельными домами начинался старый деревянный город. Проходя мимо пару дней назад, Ра видел, что улицу перекопали широкой, глубокой канавой, чтобы менять канализационные трубы; там и сейчас призрачно высился устрашающего вида экскаватор с опущенной стрелой и поставленным на землю ковшом. Оглядев траншею взглядом опытного мелиоратора, он не нашел места, которое грозило бы осыпью, это была твердая минеральная почва, где ничего не могло случиться.
Не могло, а все же случилось.
Пробежав дальше, он увидел осыпь. Обрушился край канавы шириной в два-три метра. Он спрыгнул вниз и стал разгребать песчаную почву руками. Рыл изо всех сил — Юри мог быть здесь, и прошло уже больше часа! Потом выскочил
из канавы — нужна лопата! Бросился через дорогу в дом, без шапки, пиджак расстегнут, длинные седоватые волосы развеваются на резком осеннем ветру; черный пес бросился на него и вцепился в штанину, повис на нем как репей, не давая двигаться дальше. Из-за дома вышел навстречу сгорбленный старик.
— Лопату! Пожалуйста, скорее! — прохрипел Ра.
— Окоп, что ли, копать?
— Сына засыпало!
— Тогда плохо,— сказал старик и заспешил, прихрамывая, к подвалу.
Именно эти слова, сказанные не на шутку обеспокоенным чужим человеком, с полной ясностью донесли до сознания Ра, что произошло непоправимое, погасив последнюю искру надежды, еще теплившуюся в нем.
Разговор за пару дней до отъезда в деревню:
— Раз мне с этим не справиться...
— Что ты имеешь в виду? Что жизнь кончена? — спросила Уме.
— Раз вместе нам не справиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17