Он сидел у себя наверху у окна и задумчиво вглядывался в вечер. Светлый чистый лед днем отражал небо, озеро играло отраженными в нем облаками. А сейчас оно погасло. Сливаясь с сумерками, лед темнел на глазах, становился все мрачней. Когда он утром ходил смотреть лед, в нем, если приглядеться, было что-то домашнее. И Ра было жаль, что лед скоро растает и из-под него выглянет холодная синевато-стальная вода.
Вот она, наша жизнь,— дорога, ведущая в сумерки, в глазах сияние льда.
А потом опять выводящая на свет.
От света болит голова, он ослепляет. А от сумрака веет непонятной отрадой. Странно, но истину легче разглядеть в темноте, чем на свету.
Какую истину?
В городе таких вечеров не бывает. А здесь так тихо, лишь ветерок шелестит.
Кто это, не Уме ли вздохнула, повернувшись к мужу с широко раскрытыми в сумерках глазами?
Смотри-ка, птица летит против ветра.
Где?
С твоего места не видно, стена закрывает. Иди сюда, с моего стула видно. Гляди, вон там, видишь, как борется с ветром... Вот, исчезала в лесу... Интересно, что это за птица?
Черная птица.
Черная птица летит домой.
Или на чужбину.
Под вечер-то на чужбину?
А почему бы и нет?
А вдруг у нее дом отняли, заняли гнездо? Может, в ее гнезде сидит другая птица, крупней и черней, которую ей при всем желании оттуда не выгнать? А может, ее родное дерево спилили днем, а она прилетела вечером и нашла один пень. И яйца выпали и разбились. Вот она и осталась под вечер без гнезда и без родины.
Как нехорошо ты все видишь... Почему тебе в голову не приходит, что она домой летит, что там все в порядке — и гнездо на месте, и дерево. А может, кто-то рядом свое гнездо пристроил, скривился Ра.
Почти бесшумно на двор въехал газик. Рослый мужчина вылез из машины и скрылся за домом.
Черная птица вернулась домой.
Точнее сказать, хозяин, агроном.
Его-то гнездо цело-целехонько.
Ныне, и присно, и во веки веков, торжественно, точно за- клииая, произнес Ра. Картина исчезла. Уме смолкла и удалилась.
Он сошел вниз.
Йоханнес, бледный, усталый, сидел на кухне. Облокотившись на стол, он широко зевнул. Трудный был день.
— Тут ночью предки плясали, мечами и щитами гремели,— сказал Ра.
— Какие предки? — наморщил лоб агроном.
— Ливы с Койвы.
— Их ведь нет больше...
— Потому и плясали,— ответил Ра, не зная что сказать.
Мальчиком Акке ушел однажды весенним утром побродить к реке. Полноводная в наводок Койва с шумом перекатывала через камни, в обычную пору торчавшие из воды. На самом большом из них — Овечьем камне — они с деревенскими мальчишками играли летом в осаду Риги. Защитники теснились на камне, противники гурьбой по колено в воде шли на приступ. С криком, вздымая брызги, они пытались деревянными мечами и жердинами спихнуть рыцарей с валуна, и, когда один из орденских братьев срывался в воду, радостные вопли оглашали округу. Он считался убитым и должен был наблюдать за дальнейшим с берега. Пенилась вода, брызги сверкали на утреннем солнце, изломанная тень Акке дрожала и прыгала на водной поверхности. Он тихо сидел на корточках на берегу, солнце пригревало ему спину, он следил за бегом воды, слушал голос реки. Зажмурился, и все разом смешалось, зашумело вокруг, так что нельзя уже было разобрать, где вода, где хутор, где река, где обнажившаяся прошлогодняя стерня, где кустарник с клочьями нестаявшего снега. Все закружилось, ему стало казаться, что плеск этот звучит в нем самом. Будто он сам вода, спешащая вниз к морю, несущая с собой куски коры, клочья сена, песок — все, что бурлящему потоку удалось сорвать с берега и унести за собой.
Голова закружилась, будто медовухи напился. Неясным взором огляделся он вокруг. Шумело, клокотало, бурлило в ушах. Остановив взгляд на Овечьем камне, он долго вглядывался в него, пока не почувствовал, что движется вместе с камнем и все кругом движется тоже. Рябило, мельтешило в глазах, и глаза устали от этого мельтешенья. Над водой свисали ветки орешины, полные сережек. Ливли, ливли, вдруг зазвенело в голове. Какое округлое, гладкое слово, напоминает камешек, до блеска обкатанный водяным потоком. Что-то ласковое в нем слышится, праздничное. Особенно сейчас, ярким весенним днем, на берегу бурлящей вовсю Койвы, куда ветер донес из дома сладковатый ольховый дымок: там отец коптил в бане мясо.
Ливли, ливли, звенело в душе. Это слово придало ему новых сил, он вскочил на ноги. Да, ливли!
Кругом не было ни души. Из деревни не доносилось ни стука, ни шороха, заречные луга отдыхали на солнце, ожидая своего часа. Только запах дымка и рябь речных струй.
Он стащил осиновую долбленку в сверкающую воду, на ощупь залез в нее, подождал, пока лодка придет в равновесие, потом оттолкнулся от берега веслом. Поток подхватил лодку, развернул против течения и опрокинул бы ее, если бы она не уперлась бортом в камень. Мальчик опять потерял равновесие, едва смог удержаться. Долбленку быстро понесло вперед. Силы оставили мальчика, недавнее воодушевление сменилось страхом. Так Койва унесет его в устье, а потом подымется ветер и утащит его в открытое море. А там он пропадет!
Но он не закричал. Стиснув зубы, он продолжал орудовать веслом, хотя это мало помогало. Скорее наоборот. Потом весло вдруг застряло в камнях, и бешеный поток опрокинул лодку. Вода была по грудь. Хорошо еще, что не над ямой опрокинулся. Осторожно, потихоньку мальчик стал выбираться к берегу. Наконец он ухватился за ветки орешины и выкарабкался на крутой берег. Лодку унесло течением. Когда он взглянул вниз, она уже исчезала за изгибом реки, издали похожая на чурбан, на упавшее в воду бревно. Промокший до нитки, он побрел к дому, то и дело оглядываясь по сторонам: не видел ли кто случившегося? А то насмешек не оберешься, да и нагоняй от родителей можно получить.
Пробравшись на двор, он услыхал из хлева голоса матери и служанки Доты, девушки-латгалки. Они стояли, разговаривая, около отелившейся коровы. Акке заглянул в хлев. Это была Краснуха, С хрустом она облизывала лежавшего на соломе мокрого теленка, счастливая и озабоченная, поблескивая в темноте лиловым глазом.
Лодку в море унесло, нашу лодку, горевал он. Ни за что не осмелился бы он признаться, что на самом деле произошло этим солнечным утром там на реке.
Ни мать, ни Дота его не заметили, так были заняты теленком. Он пробрался в баню, стащил с себя одежду, выжал и развесил у печки сушиться. Только бы поскорее высохла! Тогда никто не узнает, что он упал в реку. А пока он укрылся старой отцовской шубой.
Но поток не унес лодку в море. Вечером, бродя по прибрежному лугу, он увидел, что она, зацепившись за упавшую в воду развесистую ель, колышется на воде. На днище были видны царапины от камней. Колыхалась река — в этом месте теченье Койвы спокойнее,— и легкая лодка плясала у нее на груди.
Лодка душу свою получает от огня. В день солнцеворота, когда сжигают старые лодки и баркасы. Это он видел: как дым от костра, в котором горят просмоленные ливские лодки, лижет кроны деревьев.
Огонь не ходит просто так, наобум.
Он должен бдеть, покуда гуляет по земле новообращенных, которым господь бог вознамерился оказать свою милость. Его не поразишь так просто из-за куста стрелой, камнем или копьем. Ливы — коварный, жестокий народ, только вчера сказал епископ Альберт.
Как тут не станешь коварным, когда пришел враг, строит замки, обложил поборами, вершит суд по новым законам и делает с народом что вздумается.
Чья сила, того и бог.
А лодка та, опрокинувшаяся вверх дном, не осталась навечно в реке. Когда-то ребенком Акке видел такое: в такую же лодку положили однажды деревянную куклу, христианского бога, и пустили вниз по течению. Койва очистит землю, вода смоет вражью силу, унесет все лишнее в море, так считали рассерженные родичи. Река смыла позор.
Велика природа, а надежда мала.
Надежда крошечна, а природа велика, творение рук божьих.
Он остановился посреди дороги, сдернул с головы капюшон, чтобы остудить утренним ветром лоб, темя, затылок. Позади слабо маячили рижские колокольни и городская стена, а впереди лежала Ливония, земля предков, с серыми амбарами, зелеными ржаными полями, чистым солнцем в вышине.
А слово божье, которое идешь ты проповедовать, не истает ли оно в тебе, как летний дымок? Сквозь молитвенную латынь тебе вспоминаются ливские песни, заговоры от змей, от волков и от ран, все это мощное древнее язычество, так уютно наполнившее твое детство и юность.
Как святой Августин на пути в Рим, он шагает мимо спеющих полей и поет во все горло славу Создателю и вечной радости, так что птицы разлетаются с придорожных кустов.
В ушах у него еще отдаются гулкие, повторенные каменными сводами слова и молитвы. Голос господень заглушает голоса береговых, водяных, ветряных божков, голоса злых духов, всех тех, кому посвящены жертвенные рощи, в честь кого ветки повязаны цветными тряпицами.
Монастырь живет в нем. Бог единый проник в него глубоко. Он идет затем, чтобы принести монастырь своему народу. В душах их и меж ними он возведет одиночество, и чем
выше и горделивей будет оно, тем угоднее господу. Тому, кто пребывает везде и во всем. К кому ведет одна-единственная дорога. Одиночество никогда не бывает полным, но он его все-таки возведет.
Одиночество, но вместе с тем и единство. Милосердие и сплоченность.
Потому что он выполняет свой долг.
Потому что строить лучше, чем разрушать.
Потому что он был заложником. От этого трудно избавиться, это у него внутри.
Ибо сказано:
Вот, я сотворил кузнеца, который раздувает угли в огне и производит орудие для своего дела, и я творю губителя для истребления.
Потому что в ушах у него еще звучало напутствие брата Иеронима, когда он в последний раз завтракал в монастырской трапезной:
— Всей душой жаждай вечной жизни, вот истинное здание.
Он натянул капюшон и быстро зашагал дальше.
Если б печаль была кем-то выдумана... Но нет, это вовсе не выдумка.
Весь день пробыл Ра наедине с ливом, беседовал с ним. После ужина он рассеянно поднялся к себе наверх. Снизу доносились детские голоса. Пилле, дочка агронома, плакала и капризничала, никак не хотела идти спать. Слышался добрый, терпеливый голос Айи.
Когда Йоханнес вернулся после дневных разъездов, Ра спустился вниз и поспешил на двор. Агроном как раз запирал гараж.
— Хочу с вами поговорить,— с трудом выдохнул Ра.
— Сейчас, ночью?
— Да, сейчас.
— О ливах?
— Да, и о них тоже.
Ра увидел, как горбится агроном, какое землистое у него лицо.
Тогда он сказал:
— В другой раз. Вы устали.
Утром дело стало подвигаться. Проснувшись, он сразу же сел за стол. Лив рождался на глазах. Так же бодро и деловито, как и автор, вышел он ранним утром из рижских городских ворот. Что он чувствовал, когда ворота поднялись кверху и он зашагал в свою родную Ливонию? Что знал он, из какого источника черпал знания о мире и христианской вере? Читал ли он сочинения блаженного Августина? Понимал ли, в каком сложном положении оказался на пути в родные края, где священник умер от чумы, направляясь туда затем, чтобы проповедовать чужую веру своему народу? Людям, которые все воспринимали и чувствовали по-другому? Унижения лишь усугубляют позор побежденных. Печалиться ему или радоваться, ведь он шел домой, где не был столько лет. Босоногим мальчишкой он был захвачен крестоносцами во время жатвы и йотом долгие годы подошвами ног своих помнил этот скорбный путь. Он ушел отсюда язычником, считавшим, что миром правит судьба, а возвращается христианином, веря, что знает разницу между добром и злом, веря, что без воли всевышнего даже волос не упадет с головы человека. На место разных богов, повелевавших лесом, водою и грозами, пришел единый бог, бог-вседержитель; вместо старейшин над ливами поставлены новые власти — орден и епископ, оба чуждые им, поделившие между собой либо силой, либо просто по жребию и самих язычников, и их земли. Чужие, сами хорошо знавшие, что они чужие. Не испытавшие из-за этого никаких мук совести. Чужие, полагавшие это естественным и желавшие оставаться чужими, не знавшие языка ливов и не понимавшие их души. Навеки чужие, со своим чуждым укладом. Как они рассчитывали таким образом вообще чего-то добиться, как могли надеяться, что будет принят их бог с его милосердием и искуплением грехов? А может, они и не рассчитывали на это, может, Христос и дева Мария были для них лишь прикрытием?
С каким настроением выходил этот лив из городских ворот, в тот ранний час, когда их только успели открыть?
Что думал Акке об этой навязанной им вере, обладавшей столь мощным излучением, что стала роковой для целого народа? Или он вовсе и не думал об этом, положившись во всем на волю божью? Просто твердил заветы священного писания, не вдумываясь в их смысл, повторяя чужие мысли? Как далеко вообще мог он видеть, насколько зорки были его глаза, насколько остры чувства?
Ра отложил ручку. Ладони вспотели; вслушавшись в себя, он вдруг почувствовал, как заколотилось сердце и все его су
щество охватило странное возбуждение. Что же осталось от ливов, которые крыли крыши дранкой и косили сено короткими коваными косами? От малого народа, который весь мог бы уместиться в шествие одного только певческого праздника? Несколько книг, песни, статьи. Несколько топонимов, узор на одежде, несколько слов в какой-нибудь хронике; орнамент на поясах, в котором, кажется, находят знаки да.
Есть знание, от которого нельзя уклоняться, повторил Ра самому себе.
Не надо бы принимать все это так близко к сердцу, в конце концов ливы не первый и не последний народ, сошедший с исторической сцены. Я должен разобраться, что меня касается, а что нет, провести водораздел, наметить границы, где нахожусь я, а где этот лив.
Каждую новую работу он начинал с такой же натугой, как когда-то свой первый рассказ о погибших лошадях; каждый материал требовал своей формы, своего языка, особого отношения. Каждый раз свои трудности с сюжетом, героями, поиски нужного слова. Как бег по болоту, прыжки от одной мысли к другой — через промоины, через опасности, одно бесконечное начало. Для всего этого надо собраться.
За окном раскачивались деревья, как и семь с половиной веков назад, солнце было закрыто облаками, в воздухе пахло весенним дождем, а по дороге у леса ковылял какой-то старик с вилами на плече.
Дорога, что вела, петляя, от Риги на северо-восток, была тогда тоже пуста. И монах двинулся в путь, к дому, и в руке у него были не вилы, а посох, хороший легкий осиновый посох. Посох, да четки, да полинявшая ряса. И он шагал через леса в яркой росе, мимо полей, хуторов.
Может, и не суждено ему было добраться до родимого дома, настоящий дом его — возле господа. И вся жизнь, стало быть, сплошная неутолимая тоска по дому. У Ра в руках была его судьба, его путь. Он был ему и господь бог, и дева Мария, и его Искупитель. И легко ему не было.
Акке идет, а вот дойдет ли? Увидит ли крытую дранкой крышу отчего дома, золотую от вечернего солнца?
Брат-проповедник шагает скоро, а вот лица его не видно. Увы, пока не видно.
Но настанет час, когда Ра не отведет взгляда от его решительного лица, серо-синих глаз, в которых угадывается борьба. Лицо — двери внутрь человека, но пока они еще закрыты.
В половине третьего в хмуром небе местами, сквозь облака пробилось солнце, но и это уже кое-что. Дольше Ра не выдержал, отодвинул от себя исписанные листы и пошел в лес.
А пошел бы ты подальше, сказал он себе.
Шел бы ты со своим лесом, засмеялся он сам над собой. И с ливом своим, с которым увяз, как леший в болоте.
У леса сильный порыв ветра сорвал с него шляпу и понес по черной пашне, крутя, как бумажную мельницу. Расставив руки, Ра потрусил вдогонку. Но каждый раз, едва он был уже готов схватить шляпу, ее вновь подхватывало ветром и уносило дальше.. Так ветер гонял его по полю какое-то время, пока шляпа не застряла наконец в глубокой борозде. Если оставить ее там, полевые мыши устроят осенью в ней гнездо, зиму перезимуют всей семьей в чешской шляпе — вот и им будет польза от цивилизации, от литературы. Писателю живо представилась их жизнь тут, на заснеженном поле, в гнезде из колосков и соломы, которая не преет и не гниет — из-за того, наверное, что мышиная слюна и экскременты обладают антисептическим действием. Опять вспомнилось приходившее на ум в последние годы стихотворение Роберта Бернса, где поэт переживает за мышей, чье гнездо он нечаянно разорил плугом во время пахоты.
Издали, со стороны леса доносилась песня черного дрозда. Непогода, снегопад и прочие весенние неприятности птицу явно не смущали. Гербициды сделали свое дело: скворцы как более слабые и чувствительные исчезают, а вместо них поселяются черные дрозды. Поют они похоже, кого-то могут и провести, а все-таки далеко им до скворцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17