Даже долги от прошлой зимы были не все погашены, лавочник и булочник не давали нам покоя со старыми счетами; а теперь вновь наступила зима, и, чтобы не голодать, требовался новый кредит.
— Куда же девался весь заработок? — спрашивала в отчаянии мать.
— Да его и не было вовсе! — сказал Георг. — Отец ведь не умеет считать.
— Не умеет считать? Да что ты, мальчик!—Мать в замешательстве смотрела то на меня, то на брата.
— Конечно, он просто неправильно считает. Вот потому-то они и предпочитают, чтоб он сам брал подрядные работы, тогда не надо платить ему большого жалованья.
Мать прямо остолбенела.
— Так ты думаешь, он просчитался? Что же тогда в муниципалитете смотрят? Ведь не могут же они наживаться на просчетах отца, заставлять его расплачиваться за них!
— Они только смеются. Я сам слышал, как об этом говорили. Там просто потешаются над ним.
Мать начала как-то странно икать, потом засмеялась. Уже давно я не видел ее в таком состоянии. И вдруг смех перешел в плач.
— А деньги за поросенка, за нашего чудесного поросенка! Это же были вовсе не его деньги! Мы сами выкормили поросенка... нашего хорошенького поросенка...
— А получил их Толстяк Масс. Это ведь он присылал за поросенком.
Мать снова так же странно засмеялась.
— Что ж, значит он был пропит? Наш поросенок, чудес... чу... чу... — И она разразилась рыданиями.
Каким же образом все это произошло? Отец пользовался постоянным кредитом у Толстяка Масса. Когда на холмах случалась какая-нибудь работа, отец не приходил домой и сидел весь вечер в трактире; если же была плохая погода или работы не предвиделось, он проводил там целый день. Он не обедал дома, и мать для него не готовила; по субботам он уже не приносил денег. Мать получила кредит у булочника, и всю эту зиму мы просидели на одном черном хлебе и американском свином жире.
По вечерам мы засиживались допоздна, ожидая отца. Мы не смели ложиться — мы ждали; читали немного вслух, разговаривали шепотом и — ждали. Время от времени мы с Георгом уходили в потемках на поиски. Однажды, поздно вечером, мы нашли отца без чувств, полузанесенного снегом, около старого сарая. С помощью матери нам удалось дотащить его до дома и уложить в постель. Мать надорвалась, и у нее открылось кровотечение; она вынуждена была на несколько дней слечь в постель. Георг ходил важный, с таинственным видом. Он понимал, чем заболела мать, но мне не полагалось этого знать. Каждый раз, когда я его расспрашивал, он отвечал:
— Ну, это просто такая штука, из которой ничего не вышло.
В другой раз, когда мы, как всегда, сидели и ждали отца до поздней ночи, мы услыхали, как он толкнулся в калитку и упал у стены дома. Мать тогда еще не успела оправиться, у нее совсем не было сил, а мы, сколько ни старались, не могли втащить отца в дом, такой он был неподвижный и тяжелый.
— Пусть его лежит там, — решила мать; голос ее дрожал от ненависти.
— Да он же замерзнет. — Георг и я продолжали возиться с отцом.
— Ну и пускай! — сказала мать ледяным тоном и ушла в комнату. Я никогда не слышал, чтобы она так говорила. Мы прикрыли отца мешком и пошли спать.
— Встанем и пойдем к нему ночью, — сказал Георг. Но мы не проснулись, а когда встали утром, отец уже храпел на своей постели: мать разбудила его и помогла ему добраться до кровати. Она была права, когда утверждала, что бог бережет пьяниц, — отец даже насморка не схватил.
Настали тяжелые дни. Мать едва передвигала ноги и с трудом работала по хозяйству, прижимая левую руку к нижней части живота. Малыши часто плакали. Сине и я никак не могли поладить, а Георг выходил из себя всякий раз, как ему приходилось идти в каменоломню.
— Зачем мне ходить туда? — кричал он. — Отец все равно все пропьет. Вот возьму молоток да и...
Мать зажимала ему рот и смотрела на него с таким ужасом, что Георг смирялся. Но однажды, выйдя на улицу, он хватил кулаком по окну и выбил кусок стекла. В тот же миг вылетел из него и дух возмущения; он быстро побежал на работу.
В сочельник мы сидели и ждали отца с самого полудня. О елке мы и не мечтали, о скромных подарках тоже: лишь бы только чего-нибудь поесть, в доме не осталось ни крошки. Отец должен был принести денег,— уж в сочельник-то полагалось явиться домой не с пустыми руками, а принести хоть две-три кроны. Мать тщательно убрала комнаты и затопила плиту; горшки и кастрюли стояли наготове, а мы сидели и ждали. Стемнело, но мы не стали зажигать огня, только подсели поближе друг к другу и прислушивались,— шаги отца мы узнавали издали, даже младшая сестра знала их. Но ничто не нарушало тишину, малыши начали плакать, а когда приблизилось время закрытия лавок, заплакала и мать. И когда мы уж совсем отчаялись, в комнату ворвался вдруг Георг, весь посиневший от холода. Пошарив в карманах замерзшими пальцами, он бросил на стол пригоршню мелких денег — всего-навсего около кроны.
— Я утащил их у отца, — сказал он, запыхавшись.— Я знал ведь, что у вас ничего нет, ну и стащил у него деньги А потом удрал.
— А он не погнался за тобой?—спросила испуганно мать.
— Нет, оН постыдился людей, и я убежал.
Мать ожила. Она послала одного из нас за куском свинины, другого за хлебом. Старую кофейную гущу вскипятили еще раз, — и вскоре мы все уютно сидели вокруг стола. Затем мы поставили посреди комнаты цветок в горшке и украсили его цветной бумагой, а сами ходили вокруг этой «елки» и пели.
— Только не псалмы, — сказала мать. — Спойте лучше песню о цепной собаке, которой досталась двойная порция мяса; в этом есть хоть какой-то смысл.
Мы с Георгом тоже не питали пристрастия к псалмам, считая, как и мать, что бедным людям не за что особенно благодарить бога. И всякий раз как Сине с Анной затягивали псалом «Вот идут чада твои, господи!», мы начинали их передразнивать.
— Бом-бом-бом! Муж упал с ведром, а у нас сочельник! Я же палку хвать, — изволь сейчас вставать, ведь у нас сочельник! — пели мы, взявшись за руки и прыгая вокруг стола.
Вдруг в дверях показался отец; он слышал все, но ничего не сказал, прошел к себе и лег.
После этого некоторое время он вел себя смирно, весь заработок приносил домой. Но получал он гроши, работы было мало, а часто холод лишал его и этого. Не знаю почему, — может быть, потому, что летом нас баловало счастье, — нам казалось теперь, что мы никогда еще не жили так плохо. После рождества около берега разбилась одна русская шхуна; от нее остались лишь обломки, а весь груз — бочки с медом — прибило к берегу. Мед продавали по восемь эре за крынку; и хотя он имел привкус морской воды, все же мы подсластили свой сухой хлеб. Мне кажется, в ту зиму мы опустились на самое дно нищеты и дошли до крайности! Действительно, хуже нам никогда не жилось.
Как-то Георг прибежал возбужденный и радостный. — Ну, теперь нам будет хорошо! — кричал он.— Отец поссорился с Толстяком Массом, и они подрались! Теперь будет суд! И отец, конечно, выиграет дело, потому что он стоял за короля.
Сам отец ничего не рассказывал об этом, но мы слышали, что трактирщик, злившийся на отца за то, что тот перестал ходить в трактир, остановил его на улице и назвал буржуем, который, мол, считает себя таким важным, что не желает выпить стаканчик с товарищами.
Отец, быть может жалея о пропитых деньгах, стал грубо браниться с трактирщиком, упрекая его в том, что он дружит с простыми людьми только затем, чтобы грабить их.
Толстяк Масс принадлежал к партии Венстре, членов которой считали тогда разрушителями существующих порядков; так что на этот раз всеобщие симпатии были на стороне отца. И, разумеется, право тоже было на его стороне. На беду некоторые из видных горожан, довольные результатом судебного разбирательства, вздумали пригласить отца в ресторан при гостинице Корупа. Уличные мальчишки сообщили нам с Георгом, что отец сидит в важной компании и пьет вино. Мы уже привыкли к тому, что отец перестал ходить в трактир, и надеялись, что так и будет теперь всегда. И вдруг такая неприятная новость! Несколько утешало нас то обстоятельство, что он сидел в ресторане, в хорошем обществе: господа не напиваются допьяна, как бедные люди; они знают меру. Но все-таки!..
Мать тоже не очень обрадовало такое известие. Она рассчитывала, что отец придет прямо из суда домой, и постаралась приготовить ему обед получше. Теперь кушанье стояло в печке, мы же сидели за столом задумавшись, в гнетущем предчувствии какой-то страшной беды, которая вот-вот обрушится на наши головы.
В последнее время у нас бывало так уютно, когда отец приходил домой прямо с работы, обедал и затем, скинув куртку, садился на диван читать газету. Потом он возился с малышами или играл нам на старой деревянной флейте; она вся потрескалась, и сначала нужно было ее намочить, чтобы она издавала какие-нибудь звуки. И мы так полагались на отца, что уже опустили флейту в воду, не дожидаясь его распоряжения.
А теперь нам будто кто-то шепнул, что наступил конец хорошей жизни. Собственно говоря, ничего страшного еще не случилось; судовладелец и торговый агент пригласили отца в ресторан — вот и все. Но мы слишком часто испытывали тяжелые удары судьбы и поэтому заранее предчувствовали беду.
В этот день после обеда мы с Георгом пошли в школу: настроение у обоих было плохое, и мы, не испытывая никакого желания играть с товарищами на берегу, просидели всю перемену в классе. Вдруг какие-то мальчики стремительно вбежали с улицы и потащили нас с собой посмотреть на забавное зрелище. На прибрежной тропинке происходила схватка: толпа ребятишек бомбардировала снежками какого-то пьяного, а тот, шатаясь, старался, при общем ликовании, схватить самых дерзких. Это был наш отец!..
Я, как всегда, болезненно переживал случившееся, и мной овладело безнадежное отчаяние. Георг же пришел в необузданную ярость, — он подбежал к отцу и начал его трясти.
— Отец, ты с ума сошел! — крикнул он. Потом набросился на мальчишек, осыпая их тумаками и пинками.
Отец, совершенно сконфуженный, побрел домой.
Понадобилось некоторое время, чтобы ребятишки забыли это приключение. Но стоило кому-нибудь из них намекнуть на это с целью задеть нас, как Георг выходил из себя и кидался на смельчака.
— Я готов был убить их всех! — сказал он, когда я потом помогал ему привести в порядок одежду.— А уж с отцом я когда-нибудь рассчитаюсь. Дождется он у меня!
Мы стали плохо относиться к отцу и совсем его не слушались. Раньше он возвращался домой пьяный, когда было уже темно, а люди здесь рано ложились спать. Но в этот раз он прошел по улицам, как сквозь строй, среди бела дня, все видели его позор, и он стал в городе посмешищем. Мы были оскорблены до глубины души и по-детски безжалостно высказывали ему свое презрение, даже младшие избегали его и поднимали крик, когда он сажал их к себе на колени.
Долгое время отец стыдился смотреть нам в глаза Он по-прежнему приходил домой прямо с работы, молча ел и ложился спать. Он чувствовал себя ужасно одиноким, и видно было, что матери это доставляет много огорчений.
Зима выдалась суровая; все море до самого горизонта покрылось льдом. Лед был неровный, неудобный для катания на коньках. Но мы с Георгом предпринимали далекие прогулки до того места, где раньше по морю ходили большие шхуны. Наши нервы были возбуждены от сознания, что у нас под ногами плавают рыбы, а внизу, на самом дне, лежат остовы затонувших кораблей, быть может еще полные сокровищ. Повсюду поблескивали полыньи, вода в них почему-то не замерзала! Еще дальше беспорядочно громоздились ледяные глыбы, а за ними далеко-далеко виднелась холодная морская вода, покрытая ледяным крошевом.
Отец сложил из ледяных глыб хижину около одной полыньи, — там он сидел по ночам, подкарауливая диких уток какой-то особой породы, с очень вкусным мясом. Этих уток не продавали, мать тушила их в котелке, наполняя все уголки дома чудесным запахом.
Итак, все как будто оборачивалось лучше, чем мы предполагали; казалось, наши опасения были напрасны. Отец словно переменился: он теперь интересовался нашими делами, смастерил нам санки, купил у старьевщика пару подержанных сапог и починил их, так что я и Георг могли по очереди кататься на коньках. Значит, все же хорошо, что отец не провалился в полынью, когда однажды ночью лед взломало.
Одно время он ходил с таким таинственным видом, словно готовил нам втихомолку приятный сюрприз. И однажды вечером, когда все сидели за столом, он бросил матери на стол какую-то бумажку; это был документ: отец купил у муниципалитета участок земли около Пресного озера. Ах, значит у нас будет собственный дом, как у всех здешних людей!
— Ты мог бы сказать мне об этом раньше, — упрекнула его мать. Но отец не имел привычки советоваться с кем бы то ни было.
Как только земля оттаяла, отец начал вскапывать участок; мы с Георгом помогали ему и никогда раньше не брались за работу так охотно, как теперь; мы смеялись и дурачились. Отец внешне не проявлял своей радости, но его рвение показывало, как он доволен. Иногда он не ходил в каменоломню и каждый праздник проводил на участке. Чтобы наверстать упущенное, он работал с фонарем до поздней ночи. Не удивительно поэтому, что у него хрустели все суставы, — когда он ложился в постель, я сам слышал этот хруст. Мы ломали на берегу камень для фундамента и для забора. Отец хотел возвести солидную постройку и добрался до самого каменного грунта, чтобы поставить дом на твердой почве. Когда мать приносила нам кофе, ее лицо так и сияло улыбкой, и она влюбленно смотрела на отца.
— Ну, дом уж будет основательный, как и все, что делает Ханс Йорген Андерсен! — говорила она. (Когда мать хотела подчеркнуть, что гордится отцом, то всегда называла его полным именем.)
Отец мог построить дом собственными руками, у него только не хватало денег на материалы. В городе тогда негде было получить ссуду под залог дома, но однажды вечером к нам пришел старый хромой мясник Хенрик Леган, — у него на дне сундука хранились деньги, он давал их взаймы под проценты, но только тем, кто не состоял с ним в родстве. Брал он не больше четырех-пяти процентов, и все же на него смотрели как на ростовшика. Считалось, что давать взаймы деньги и брать за них проценты не совсем порядочно; другое дело — ссудить деньги, чтобы оказать временную помощь родным или друзьям. Отец получил пятьсот крон, — кажется, из четырех процентов годовых, и старый мясник не захотел взять расписки, но отец должен был обещать ему никому не рассказывать, откуда эти деньги.
Вскоре возчик Лау начал подвозить кирпичи. Отец полагал, что кладку начинать еще рано, — могли ударить ночные заморозки, да и другой работы пока хватало. Когда после отлива отмель оголялась, мы шли туда с мотыгами и ломами, очищали дно от мелких камней и принимались ломать голубой песчаник. Отец поднимал его целыми плитами, — он собирался выложить ими пол в пристройке, двор и тротуар перед домом. Море прилежно отшлифовало голубую поверхность песчаника, местами волнистую, как стиральная доска.
Отец выломал плиту величиной со стол и толщиной в пять-шесть дюймов, обтесал ее, придав ей форму четырехугольника, и пробил посредине круглую дыру. Плита должна была послужить крышкой для колодца. Другую плиту приготовили для свиного корыта; Георгу поручили его выдолбить.
— Вот я буду делать вещь, нужную для дома! — сказал Георг торжествуя.
Должно быть, отец заметил обиженное выражение на моем лице, потому что вдруг принес кусок песчаника поменьше.
— А это уж будет для куриного корытца, — ласково сказал он. Я никогда еще не видал его таким и громко заплакал. Отец удивленно посмотрел на меня.
— Это он от радости, — пояснил Георг.
Все плиты решено было обтесать тут же на берегу, чтобы не тащить наверх лишнюю тяжесть. Стремясь сэкономить деньги, мы сами возили материал на тачке к месту стройки. Надо было успеть запастись песчаником, пока прилив не закрыл нам доступ на отмель, так что дела хватало. Работали мы охотно, отец возил тачку, а мы с Георгом помогали — шли впереди и тянули лямки, надетые через плечо. Нам приходилось шагать по каменистому морскому дну и, миновав скопление водорослей, взбираться по камням на высокий берег. Это было нелегко, плечи ломило, и в глазах темнело. По зато наверху, на ровном поле, открывалось чудесное зрелище: на расстоянии каких-нибудь двухсот футов от берега выделялось светлое пятно — такие пятна порой встречаются среди волнующегося моря, где все перемешалось: земля, камень, доски; по каким светом было оно окружено!
Мы строимся! И сердца наши как будто пели не умолкая: «Мы строимся, мы строимся!» Георг и я поклялись друг другу больше совсем не спать: засыпая, мы ведь лишали себя этой радости. Однако вскоре мы свалились с ног, смертельно усталые. Иногда посреди ночи Георг тянул меня за нос, — довольно грубо, как это было ему свойственно, и, пробормотав:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19