— Ну, так она получит у меня, эта ведьма! Уж я выложу ей всю правду!
Да, мадам Нильсен была настоящая ведьма. Но сам Нильсен мне нравился. Он был добрый человек — позволял мне крутить шарманку, в особенности когда был немного навеселе. А на его сыновей я смотрел с восхищением, хотя и избегал их. За ними постоянно следила полиция, и мне казалось, что они жили во вражде с обществом. Это мне нравилось. Но все же в семье Нильсенов было слишком много шума и ссор, что меня раздражало.
Не лучше были и Бигумы, которые жили у нас за стеной, но дверь их выходила на другую лестницу. Я никогда не был у Бигума и имел довольно смутное представление о том, как выглядят его дочери. Обе были фабричные работницы и днем уходили из дома; они содержали себя и отца, запойного пьяницу. Когда у него случались припадки белой горячки, дочери, уходя из дома, привязывали его к скамейке. Он лежал так целый день и бесновался. Скамейка стояла как раз возле нашей стены, очень тонкой, и мне было слышно все, что проделывал Бигум.
Однажды, должно быть на что-то разозлившись, я проковырял дыру в штукатурке. А потом испугался, что сумасшедший сосед может пролезть ко мне (правда, отверстие было не сквозное).
— Ты с ума сошел! Ведь он все равно не смог бы пролезть через эту дыру, — сказала мать.
Но такой вопрос мое испуганное воображение разрешало с необычайной легкостью: ведь Бигум может сделаться совсем тонким.
В дыре угнездились насекомые, и мать замазала ее зеленым мылом.
— Это им пойдет на пользу, — заявила она. — Теперь пусть ползут туда, откуда пришли.
Господь сотворил их, когда выгнал нас из рая, чтобы утром мы не просыпали. Поэтому их и называют «будильниками».
Мне это понравилось, но клопов я очень боялся.
— Не бойся, они тебе ничего не сделают, — успокаивала мать. — У тебя слишком тонкая кожа. Тетя Лассен говорит, что даже у маленьких принцев вряд ли такая нежная кожа, как у тебя.
Это верно. Клопы не кусали меня никогда. В молодости, путешествуя по разным странам, я останавливался в самых дешевых меблированных комнатах, спал часто в ночлежках и трущобах, кишевших клопами. Утром, когда нас оттуда выгоняли, тело моего соседа бывало все красно и воспалено от укусов, а меня клопы не трогали. Может быть, еше в Кристиансхавне, когда я был совсем маленьким, меня так искусали клопы, что кровь выработала своего рода противоядие, какое-то средство самозащиты против них. Не только клопы, но и другие паразиты не трогают меня. Долгое время я, между прочим, огорчался, что вши, нападающие на самого последнего негодяя, брезгуют мной, словно я им противен. Но в конечном счете быть неуязвимым — большое преимущество.
Бигум, привязанный к скамейке, часами лежал за стеной, скрежетал зубами и, пытаясь освободиться, так бился, что стена готова была вот-вот рухнуть. Видя мой страх перед Бигумом, мать однажды перенесла меня на мягкий диван в парадную комнату. Отец начал ворчать,— по будням на диван запрещалось даже садиться. Но, очевидно, я был серьезно болен, раз он все-таки позволил это.
И вот я лежу на диване и нежусь. Рядом со мной чугунная печка,—уже настала зима. Когда у матери есть немного денег на дрова, она топит печку еще днем, до прихода Георга из приютской школы. Он вваливается всегда с доской и букварем в руках, из носа у него течет. Немного согревшись, он должен бежать на цементный завод к отцу с бутылкой горячего кофе. Брат бросает доску с букварем мне на постель и сразу начинает хвастаться. Он уже знает шесть первых букв и чуть не лопается от учености. Со мной он обращается как с безнадежным идиотом. Я рад, что скоро он опять уйдет, — мне гораздо лучше одному с матерью. Но идти ему не хочется.
— У моря так холодно, — хнычет он и забираете в угол к печке.
Каждый день после полудня Георг должен помогать отцу: таскать тяжелые глыбы и складывать в бочку осколки, которые скопляются около рабочего места. Он слишком мал для этого, и каждый день мы наблюдаем одну и ту же картину: Георг стучит кулаком по стене, угрожает убить мать, отца и всех нас—и ревет! Но когда мать молча начинает смотреть на него со слезами на глазах, он хватает корзинку и убегает.
Зато вечером, возвратившись домой,—иногда вместе с отцом, иногда один, — он бывает весел и добр. Георг всегда приносит что-нибудь для меня: красивый камешек, раковины больших моллюсков, обитающих на огромных камнях, — рабочие добывали эти раковины со дна Каттегата и Эресунна и привозили каменотесам. Содержимое раковин, очень похожее на яичный желток, они съедали сами.
— Ну конечно, вы успели уж побывать в трактире среди бела дня! — говорит мать с горечью. — А теперь отец, наверное, опять сидит там и вернется домой пьяный, как всегда!
Она с досадой отбрасывает в сторону чулок, который штопала, и сидит, уронив голову на руки. Брат молчит. По его лицу видно, что отец запретил ему рассказывать дома о чем бы то ни было.
Но вдруг Георг заговорил весело, как он это умел,— и настроение у матери сразу исправилось.
— Я постараюсь притащить домой целую шапку ракушек, чего бы мне это ни стоило. Я заработаю много денег для тебя, мама, и не буду ходить в трактир, когда стану большой!
Мать не могла сдержать улыбки.
Отец, конечно, вернулся домой пьяный, но в хорошем расположении духа. Весь в снегу, он ввалился в комнату; хлопья снега лежали на его густых черных волосах, на брезентовой куртке. Он подрался с полицейским. Отец рассказывал об этом со смехом, расхаживая нетвердой походкой; он напоминал большого мохнатого медведя. На лбу у него запеклась кровь, а шапку потерял по дороге.
— Наплевать, пустяки! —сказал он, когда мать при несла воды, чтобы обмыть ему лоб. — Вот посмотрите, что я вам принес.
И он вытащил из-под брезентовой куртки, надетой поверх теплой фуфайки и заменявшей ему полушубок, искалеченную чайку; птица могла стоять только на одной ноге, — другая безжизненно висела.
— Вот так птица, а? — говорил отец, сияя от радости.— Словно прилетела с острова Борнхольм!
Чайка плыла на льдине, лапки ее примерзли, — отец с трудом добрался до нее.
— Я вырубил ее изо льда деревянным башмаком, так я делал еще мальчишкой.
По дороге домой отца задержал полицейский,— должно быть, потому, что он прятал что-то под курткой.
— Мы оба скатились в канаву, но ему не поздоровилось, — рассказывал отец, смеясь. — Попало бы и еще больше, но я думал о птице. Посмотрите—она целехонька.
Отец сидел на краю моей постели и рассказывал, а чайка с закрытыми глазами стояла на одной ноге у меня на груди. В этот вечер мы гордились отцом, любили его, несмотря на винный запах, который шел от него. Мать, облокотясь на стол, не сводила глаз с отца и внимательно слушала. Георг сжимал кулаки.
— Вот я покажу полицейским, когда вырасту! — злобно заявил он.
— Ах ты!—Мать звонко рассмеялась. — Тебе ведь только шесть лет!
— Он молодчина!—кивнул отец. — Может уже сам укладывать булыжник.
Мне тоже хотелось услышать от отца подобную похвалу. Но он, человек железного здоровья, считал меня просто «неженкой».
Георгу, который обычно спал на стульях около отца и матери, в этот вечер постелили на диване, у меня в ногах, и дверь в комнату притворили. Когда отец и мать пожелали нам спокойной ночи, у них -был такой вид, будто они готовили какой-то сюрприз, как в день рождения. Никогда они не смотрели друг на друга так ласково. Возможно, причиной этому была белая птица.
Она стояла на одной ноге около печки. Мать расщедрилась и подложила в печь еще куска два торфа. Свет из поддувала падал на птицу. Я долго лежал и смотрел на это красивое зрелище, пока сон не одолел меня. Брат, который порядком устал, заснул сразу.
Когда я проснулся, губы мои были сплошь покрыты болячками и слиплись так, что матери пришлось отмачивать их теплой водой, а отцу разрезать корку ножницами. В то утро он не пошел на работу. По всему чувствовалось, что вчера был праздник. На печке благоухал кофейник, а брат побежал к булочнику за вкусными сладкими булочками. Чудесно было проснуться таким образом!
Днем отец зарезал чайку, а мать изжарила ее в чугунке. И хотя от нее шел очень вкусный запах, мне казалось, что постепенно улетучивается радостное настроение в доме. Белая птица, принесшая счастье, так странно хрустела на крепких зубах отца. После полудня он оделся и ушел. Мать вздохнула. Снова наступили будни.
Во время болезни, длившейся полгода, а может, и больше, я редко видел свою маленькую сестричку. Мать, очевидно, старалась держать ее подальше от меня. Я же не вспоминал о ней, видимо потому, что был тяжело болен. Когда я начал поправляться, сестричка вновь заняла прочное место в моей жизни. До сих пор я слышу ее голосок: «На ручки!» Она очень любила играть у меня на кровати. И мать не возражала против этого: пока я болел, все в доме было запущено, и теперь ей приходилось много работать.
Многодетность бедняков имеет и свою положительную сторону: родственные чувства у них развиты сильнее, чем у богатых. Дети бедняков сами воспитывают друг друга. Единственный ребенок в семье в худшем положении, чем тот, у которого целая куча братьев и сестер. Казалось бы, чем меньше детей, тем больше должно быть в семье средств. Но это не всегда так. Часто бездетные родители сильно ограничены в деньгах, в то время как дети бедняков рано начинают сами зарабатывать. Старшие дети в семье всегда заботятся о младших, поэтому бедняки с детства привыкают помогать друг другу.
Когда я окончательно выздоровел, то начал ухаживать за младшей сестричкой. Матери снова пришлось работать, а Георг получил место посыльного. Мы же, двое младших, должны были проводить целый день одни, что было совсем не легко. Это время кажется мне самым тяжелым в моей жизни.
Вероятно, было лето, так как я не мерз и печка уже не топилась, — иначе я помнил бы об этом, поскольку самой сложной моей обязанностью было следить, чтобы сестренка не подходила слишком близко к печке. Мать внушала мне, что если я отвлекусь, посмотрю в другую сторону или задумаюсь на минуту, случится несчастье: сестренка может сгореть. Газеты много писали о маленьких детях, которые заживо сгорели из-за беспечности и равнодушия окружающих. Рассказов об этих страшных случаях было вполне достаточно, чтобы пробудить во мне чувство ответственности.
Но я и без того хорошо знал свои обязанности. Впоследствии я часто удивлялся, как это я, маленький мальчик, к тому же не особенно крепкий и нуждавшийся в заботе и ласке, находил в себе силы и терпение изо дня в день нянчить сестренку. Конечно, уход за ней был не бог весть какой, однако приходилось все время быть начеку. Может быть, это и странно, но чувство ответственности, пожалуй, сильнее всего развито у болезненных людей, и особенно удивительно — что это чувство, самое непонятное из всех таинственных проявлений жизни, пробудилось у четырех-пятилетнего малыша, усложняя его и без того нелегкое существование. Пожалуй, есть глубокий смысл в том, что именно люди, меньше всего получившие от жизни, несут на себе больше всего обязанностей. Мир создается руками бедняков.
Да, конечно, было лето. Отец уехал далеко, а этого никогда не случалось зимой. Он жил в Ютландии — работал на постройке моста. Мать торговала креветками, развозила их на тележке. Она опять работала вместе с мадам Сандру, несмотря на то, что недавно они поссорились и расстались смертельными врагами.
Ах, как много было вокруг такого, что с трудом умещалось в детской головке! «Никогда, — сказала мать,— никогда в жизни я не стану больше связываться с этой прожженной воровкой». А мадам Сандру плюнула и заявила: «Тьфу! Ну и черт с тобой!» А теперь они по очереди выкрикивали, — я отчетливо слышал их голоса» когда они проходили мимо нашего дома:
В их голосах звучало заразительное веселье. На мгновение светлый лучик озарял мое тягостное существование. Я подсаживал маленькую сестренку к окну или даже вытаскивал ее в садик, чтобы она тоже могла слышать голос матери. Но это только расстраивало ее, и она принималась реветь. С ней вообще было не легко.
Но когда я жаловался, мать только смеялась:
— Вот пустяки! Такой большой мальчик не должен говорить об этом. В твоем возрасте я уже лишилась отца и матери и ходила собирать хворост в Дюрехавен.
Я с содроганием подумал: «Как же ее не съели волки?» — и сразу сообразил, что мое положение во много раз лучше. А ю, что у нее умер отец, вовсе не казалось мне несчастьем.
— Да, мой отец был очень трудолюбив и никогда не пил. Все на Фальстере очень хорошо к нему относились. Он считался самым искусным кузнецом в Нюкебинге. Но началась холера и унесла его, мою беременную мать и двух братьев. Сначала умерла мать, и отец положил ей в гроб иголку с ниткой — чтобы она могла сшить белье для маленького. Он был хорошим, заботливым отцом.
Мать заплакала, не в силах рассказывать дальше. Но я уже из прежних ее рассказов зна-л конец истории о трех сиротах: о том, как родные и друзья разграбили дом и ничего не оставили детям. В восьмилетнем возрасте мать попала к родственникам в Торбек, а ее младшего брата Георга и сестру Марию взяли на воспитание и увезли куда-то далеко. Теперь они жили в Америке,» От дяди Георга не было никаких вестей уже много лет, а тетя Мария время от времени писала нам, — ей как будто жилось хорошо. Да, матери пришлось гораздо тяжелеег чем мне.
Я уже говорил, что отец работал в Ютландии. По правде сказать, никто из нас даже не замечал его отсутствия. Соскучиться по нему могла только младшая сестренка. К малютке он относился совсем иначе, чем к нам. Он мог без конца играть и возиться с ней, пока она не начинала шалить и ворковать, как голубка. Но когда мы тоже хотели присоединиться к их игре, он клал девочку обратно в колыбель и брался за газету. Мне часто казалось, что наше веселье его раздражает.
Когда отец уехал, мы облегченно вздохнули, не скрывая друг от друга, как приятно пожить без него. В воздухе словно повеяло чем-то новым. В то время мы начали освобождаться от слепой веры в судьбу. Условия жизни оставались такими же скверными, но над этим не приходилось задумываться. Бедность такой же дар господа бога, как и богатство. Однако с тем, что кормилец семьи делал жизнь домашних совсем несносной, мы не хотели мириться. Не мог же отец ссылаться на установленный богом порядок, когда брал себе большую долю, чем ему полагалось. И он не патриарх, чтобы бесконтрольно распоряжаться всем по собственному желанию, встречая лишь безропотную покорность со стороны остальных членов семьи. Да, он должен отчитываться в своих действиях наравне со всеми. Он был сильнее нас, и поэтому мы остерегались открыто спорить с ним, однако осуждали отца за те или иные поступки, избегали его и делали по-своему. Отец больше уже не воплощал в наших глазах «рок» — эти времена прошли, — теперь мы стали считать его виновником всех бед.
Хорошо, что отец уехал. Правда, мы остались без денег: он забыл прислать нам хотя бы часть заработка.
— Это похоже на него, — сказала мать, напрасно прождав несколько недель. — Теперь уж он- начнет кутить.
Мать сама принялась за дело. Полная неукротимой энергии, она умела найти выход из любого положения. С раннего утра она уходила с тележкой из дома, а для брата Георга нашла место посыльного в овощной лавке около Триангля. На меня легли обязанности по дому.
Нелегкая это была задача, и я чуть не валился с ног. Но когда мать после полудня возвращалась и ласково болтала со мной — я забывал обо всем. У нее была особая шутливая манера обращения, и когда я видел ее веселой, — трудностей словно не было и в помине. Кроме того, меня ободряла радужная перспектива — балаганы в Дюрехавене. Мать обещала нам, что если мы будем хорошо помогать ей, то как-нибудь в воскресенье все вместе отправимся туда.
— Это интереснее, чем «Балаганы для бедных»? — с любопытством спросил я.
— Чем «Рейн»? Да ты с ума сошел! В дюрехавенских балаганах бывают даже короли, когда хотят как следует повеселиться! — воскликнул брат.
— Да, там бывают важные люди, — подтвердила мать. — Государственный советник, у которого я служила, отправлялся туда с семейством каждое лето. Они всегда брали и меня.
Я довольно часто посещал «Балаганы для бедных», находившиеся в конце Известковой улицы. Там были устроены карусели, качели и тиры. Почти каждое воскресенье, после полудня, нам с Георгом разрешали пойти туда и давали по скиллингу. Вход был бесплатный, а за скиллинг можно было покататься на карусели или купить большой медовый пряник. К сожалению, мы не могли получить за эти деньги оба удовольствия. Однажды мы, правда, пытались это проделать. Георг, хитрый на всякие выдумки, предложил:
— Я покатаюсь на карусели, а ты купишь пряник, и мы разделим его. Таким образом получится двойное удовольствие.
Предложение мне понравилось, хотя, к сожалению, оно не оправдало ожиданий, — во всяком случае моих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18