— Могу вас порадовать. В субботу мы все пойдем купаться. Ну, кричите «ура»! — Никто не проронил ни звука. — Вот как?! Вы совсем не в восторге от того, что пойдете купаться, — продолжал он, расплываясь в улыбке. — А я-то радовался за вас! -Ох, и окуну же я вас, ангелочков, в благодарность за то, что вы так хорошо ко мне относитесь! Пожалуй, возьму и утоплю вас всех, как котят. Тогда вы попадете прямо к богу на небо.
Он стоял, потирая руки, и смеялся. Он любил пугать нас. Никто не сомневался, что каждое его слово было сказано всерьез.
Затем наступила неделя, которая по праву могла быть названа «тихой». Не устраивалось никаких заговоров, мальчики ходили мрачные, как приговоренные к смерти, — мы все потеряли голову,
В субботу мы не собрались, как обычно, в гимнастическом зале, а построились на школьном дворе. Ряды наши сильно поредели: около половины мальчиков или сказались больными, или просто удрали из школы. Сержант потирал руки.
— Есть люди, которые предпочитают прятаться дома, — сказал он. — Ну, да наступит и их черед. Зато я основательно выкупаю сегодня всех остальных.
Он был в превосходном настроении и сыпал остротами, выстраивая нас по двое в длинную шеренгу. Он заставил нас промаршировать через ворота и завернуть на площадь. Мы шагали по мостовой, сам же он шел по правому тротуару, лихо размахивая палкой, н командовал:
— Раз-два, раз-два! Шагом, черти! В ногу, черти! Раз-два, раз-два!
Его глаза блестели; усы, словно две светлые щетки, стояли торчком. Он весь сиял и был похож на факел во время праздничного шествия.
Около ратуши сбежал еще один мальчик. Мгновение — и он скрылся в воротах. Сержант прорычал «стой!» и оглянулся, как будто хотел погнаться за ним, но, очевидно, побоялся, что разбегутся и остальные, прежде чем он вернется назад. Неожиданно сержант закричал:
— Вперед, шагом марш! Теперь он больше уже не веселился. И вдруг... исчез еще один мальчик, за ним другой.
Сержант ругался, кричал хриплым голосом. Мы проходили мимо школы на Блегдамсвей. Мальчишки висели на заборе и показывали нам языки. Всех так и подмывало ответить им, но страх терзал нас и делал безразличными ко всему. Мы продолжали шагать по пыли, точно колонна арестантов. Только мой брат решился ответить; он угрожающе приставил к лицу сжатый кулак, когда мы маршировали мимо наших смертельных врагов. Но сегодня и его храбрости хватило ненадолго. Он шел несколько впереди меня, и я увидел, что он что-то затевает. «Сейчас он удерет», — заключил я. И когда мы проходили мимо старой литейной, он не выдержал: одним прыжком он отделился от рядов, побежал к мастерской и скрылся среди железного лома. В тот же миг какая-то искра сверкнула в моей бестолковой голове. Весь дрожа, я поднял руку. Сержант кивком головы подозвал меня к себе на тротуар.
— Это мой брат удрал, — сказал я. — Хотите, я приведу его обратно?
— Конечно! Приведи его, черт возьми! — закричал «людоед». — Схвати его и притащи живого или мертвого, олух!
Я легко нашел Георга среди ржавых паровых котлов на площадке, которая была нам хорошо знакома. Мы побежали прямо к озерам и долго бродили рука об руку по городу. Домой идти в это время дня мы не решились.
— Теперь нам достанется! — сказал брат, когда мы перешли через мост Фреденсбро и почувствовали себя в безопасности. — Ой-ой-ой, и как еще достанется! «Людоед» больно бьет, он привык дубасить своих солдат.
На это я не обратил никакого внимания. Я сосредоточился на одном: как спастись, что сделать, чтобы меня не утопил ужасный сержант? Выхода как будто не было. Этот вопрос, как и все роковые вопросы, оставался неразрешенным.
На следующий день во время перемены во дворе неожиданно появился сержант. На его лице было довольное выражение, пока он ходил вокруг, высматривая преступников и отмечая их в списке. Он разыскивал беглецов и, когда их набралась целая куча, отвел в сторону и велел построиться. Учителя, стоявшие на лестнице, смеялись.
Я спрятался от «людоеда» за большим деревом, но «Толстяк Массен» увидел меня с лестницы и сделал ему знак. И вдруг «людоед» появился передо мной.
— Куда ты исчез в субботу? — спросил он, а затем поднял меня за шиворот в воздух, как котенка, и понес к остальным. — Ведь ты должен был привести брата!
— Я удрал, — тихо пробормотал я: в это мгновение я не мог придумать никакой отговорки.
— Ну, ты по крайней мере хоть честен! — сказал он и опустил меня на землю. Он смотрел на кучку беглецов.— Вам, собственно, не мешало бы всыпать хорошенько по одному месту, — закричал он, весело и многообещающе посмотрев на нас, — но теперь придется подождать до субботы: сегодня мне некогда! И боже вас упаси, если кто не явится в субботу! — крикнул он, уходя.
— Ну, больше он меня не увидит, — пробормотал мой брат. — Пусть так и зарубит себе на носу! Ты тоже дураком будешь, если придешь. Плюнь на него! Ты ничем не рискуешь, ведь мы скоро уедем.
Вот каков был Георг, уже и тогда он не колебался делать долги, ни на минуту не думая о том, как будет за них расплачиваться. Я же, наоборот, от природы был наделен злосчастной потребностью расплачиваться, не дожидаясь, пока с меня спросят. Поэтому я не последовал совету брата и явился на следующее купание. На этот раз я не раскаялся в том, что положился на свой собственный рассудок, хотя обычно житейская мудрость брата оказывалась более состоятельной, чем моя: тому, кто делает долги, редко приходится расплачиваться самому.
В следующую субботу мы без особого урона достигли солдатских купален. Мальчики долго раздевались, хотя надето на них было не очень-то много. Один жаловался на одно, другой на другое, уверяя, что ему нельзя купаться. Сержант живо расправился с ними.
— Ну, а у тебя что болит? — спросил он меня ласково, склонив набок голову.
— У меня грыжа, — жалобным тоном ответил я; я слышал, что грыжа освобождает от купания.
— Мы наденем тебе бандаж, — сказал он и обвязал меня вокруг пояса длинной веревкой. И вдруг я полетел в бассейн. Сердце мое остановилось. Светлая вода, небо — все слилось надо мной в золотисто-зеленом сиянии. Свет и нежные струи окутывали меня. Мне казалось, что я брежу. Я ощущал такую легкость, какой на знал никогда раньше. Выйдя из бассейна, я весь преобразился, страх перед водой исчез, уступив место чувству полной уверенности. Я опять бросился в воду, совсем не подумав о том, что сержант снял с меня веревку. Он зарычал и бросился вслед за мной.
— Экая водяная крыса! — сказал он и плюнул.— Собственно говоря, тебе следовало бы хорошенько всыпать!
Смеясь, он дал мне сильный шлепок, и на этот раз смех его был искренним.
Со страхом перед купанием было навсегда покончено. С тех пор я сам стремился к воде и действительно стал как бы водяной крысой. По временам мне за это попадало, но зато я отделался от золотухи. Мне больше не надо было пить морскую воду.
Лето подходило к концу, а наш переезд на Борнхольм все еще откладывался. Отец остановил свои выбор на маленьком городке Нексе, где жил его школьный товарищ, с которым он иногда переписывался. Этот друг детства, — теперь он был столяром,— присмотрел для нас квартиру и разузнал о работе для отца. Все как будто было в порядке, только о деньгах, обещанных муниципалитетом, все еще не было ни слуху ни духу. Но наконец в сентябре и этот вопрос уладился. Мать сняла картины и уложила их между двумя матрацами. Все было упаковано, погружено на большую телегу и отвезено на пароход. Мы бродили по пустым комнатам и от нетерпения не могли найти себе места. Отец отправился к дяде Оттербергу по какому-то делу, а мать ходила со всеми прощаться. Мы, дети, ни с кем не прощались и ничуть не горевали, только с нетерпением ждали отъезда туда, где нас ожидало столько нового. Извозчик с Олуфсвей, которому мать часто помогала по
хозяйству, предложил отвезти нас на своей пролетке, и к вечеру мы уже ехали к Госпитальной набережной, где стоял борнхольмский пароход.
Целая полоса жизни осталась уже позади, а ведь мне было всего восемь лет!
Вспоминая эти годы, я часто потом думал, как много я успел пережить за эти восемь лет и каким в то же время я остался наивным. Мне приходилось тяжко работать, я многое усвоил, многое испытал, должен был со многим соприкоснуться. Но мое сознание не было ни изуродовано, ни испорчено и не утратило своей детской чистоты. Я оставался таким же ребенком, каким мне и следовало быть.
Возможно, в то время люди не были такими, как теперь, возможно, они не очень любили детей или просто не умели выражать своих чувств. Большинству, казалось, доставляло своеобразное удовольствие вводить детей в заблуждение, обманывать их, даже мучить. Я предпочел бы, чтобы мое детство протекало теперь: в наше время с детьми, несомненно, больше считаются. Возможно, это связано с тем, что в нашей жизни будущее играет теперь большую роль.
Светлым или мрачным было мое раннее детство? Многие, наверное, решат, что оно было мрачным,— сам я не берусь об этом судить. Подчас приходилось очень тяжело; светлые минуты были редкими. Ведь можно сделать фон таким темным, что обыкновенная белая бумага будет резать глаза, как самый яркий свет.
Но светлым или мрачным было мое детство, все же я ни за что не отказался бы от него, однако с равной неохотой согласился бы пережить его снова.
А впрочем, не смотрит ли светлее на будущее тот, у кого было тяжелое детство? Многие представители новой эпохи провели свое детство в бедности, и это не озлобило их, а вызвало желание изменить жизнь.
Вспоминая эти первые восемь лет моей жизни, я должен сказать, что мне не мешало бы иметь в детстве немного больше света и воздуха, может быть побольше еды и теплой одежды. Но это не столь существенно. Я мог расти и в тех условиях, которые выпали мне на долю. Разумеется, результат получился иной, чем если бы меня воспитывали с соблюдением всех правил ухода
за детьми, если бы я пил молоко от контролируемых джерсейских коров, если бы меня ежедневно купали в ванне, если бы я мог наслаждаться солнечным светом и беззаботными играми. У меня были бы тогда румяные щеки, мой желчный пузырь сократился бы до минимума и заменился каким-нибудь органом, выделяющим благодушный эгоизм. Но, не говоря уже о том, что эгоизм может появиться и от нужды (для этого потребовалось бы чертовски много нужды), я не уверен, что воспитание при избытке солнечного света и без всяких забот вырабатывает именно те ценности, которые нужны в борьбе за существование, в борьбе, происходящей теперь. Чисто физическую ценность, может быть, оно и создает, тело становится здоровым, — но это достигается за счет развития духовных способностей, которые, пожалуй, имеют отдаленное отношение к природе, но приобретают огромное значение для людей. Светлое детство делает человека здоровым и довольным, вежливо-эгоистическим (асоциальным) и тупым.
В моем раннем детстве мне всерьез недоставало не столько еды, одежды или ухода, сколько настоящих людей, которые отличались бы от нашей среды. Отец с матерью, братья и сестры, наш немногочисленный круг знакомых — все это было хорошо, но так же обыденно, как воздух, которым мы дышали, как хлеб, который мы ели. Был ведь еще и другой мир, где никто не испытывал недостатка в том, чего мы с плачем просили, где всем, на наш взгляд, жилось роскошно и весело, где никто не ложился спать голодным и ни в чем не терпел недостатка, где душа не исходила слезами от нужды и горя. Но этот мир никогда не давал о себе знать, ни одна светлая искра из него не проникала к нам в виде весточки или привета от человека к человеку. Представители чуждого нам мира не считали нас за людей и не проявляли по отношению к нам никаких человеческих чувств. Это имело для нас гораздо более серьезное значение, чем физический голод, и вызывало в душе ожесточение и упорство, которые иначе, быть может, не развились или во всяком случае не укоренились бы в нас.
В общем, у меня было хорошее детство, хоть это, конечно, не совсем то же самое, что светлое детство. Возможно, это явилось источником большой внешней силы, — не знаю. Если ребенку приходится бороться со многими невзгодами, такая борьба может закалить его на всю жизнь.
Детям бедняков, если они вообще выживают, свойственны две черты, которые прекрасно дополняют друг друга: стоическая выносливость и вечное недовольство,— последнее является матерью всякого прогресса, но должно сопровождаться некоторой внутренней уверенностью или оптимизмом. Не было случая, чтобы кислые, всем недовольные люди преобразовали мир. Ценным свойством является умение принимать все как должное. Без него рабочий люд давно бы погиб. Не все обладают таким умением примиряться с тем, что не может быть изменено, и в то же время бороться с жизнью, как это делала мать. Она стремилась перестроить жизнь, если это было возможно, а все остальное принимала с веселой улыбкой.
Мне кажется, что и я до некоторой степени обладаю таким равновесием, которое, замечу в скобках, можно легко объяснить тяжелым детством. Если бы внешние условия были более благоприятны, неизвестно, что получилось бы из меня, — быть может, я бы пропал. С тех пор как я помню себя, в глубине моей души гнездился мрак; если бы у меня было иное детство, полное солнца, беззаботности и праздных игр, то возможно, что мрак одолел бы меня. Но задачи, подчас очень трудные, вытесняли этот мрак, а все самое сложное становилось для меня легче и проще, так как я смутно чувствовал, что бороться со злом, которое подстерегает меня со всех сторон, мне было бы еще труднее.
Даже болезнь не была абсолютным злом, хотя я часто и подолгу болел. Как-никак, она освобождала меня от работы, подчас очень тяжелой, и укладывала в постель. Все начинали баловать больного ребенка, и я испытывал особую радость оттого, что мне снова уделяют много внимания; отцу приходилось доставать кошелек, чтобы выложить деньги на лекарство или отыскать два эре на леденцы. Болезнь давала мне еще кое-что: лежа в постели, я оглядывался назад, учился вспоминать или мечтал о будущем.
И, что важнее всего, болезнь вырабатывала новые черты характера: жестокое упорство, сдержанность, любознательность. Мне становилось доступным многое, что осталось бы неведомым здоровому ребенку. Мое физическое развитие задерживалось, и я рос бледным и хрупким мальчиком. Когда мне было восемнадцать лет, я выглядел пятнадцатилетним, а когда мне пошел третий десяток, женщины часто — к великому моему огорчению— обращались со мной, как с подростком. Но зато теперь женщины считают, что я еще заслуживаю их внимания. Вот какие преимущества дает иногда болезнь.
Я не собираюсь утверждать, что хорошее детство непременно должно быть связано с болезнью, но хочу еще раз подчеркнуть, что болезнь может принести человеку много ценного.
Затем, по моему мнению, для благотворного развития ребенка совершенно необходимо пробудить в нем интерес не только к сказкам или к чтению вообще, но главным образом интерес к работе, важной для жизни и ее поддержания, — интерес этот возникает уже с той минут ы, когда ребенок сам вынужден добывать себе кусок хлеба. Только такой интерес в состоянии наполнить душу ребенка радостью созидания.
Чувство удовлетворенности появляется, если человек создает что-либо полезное, а не лишенное ценности. И особенно большое значение для развития ребенка, для превращения его в полезного члена общества приобретает труд, благодаря которому он вовлекается в общественную жизнь. Праздная игра делает ребенка поверхностным и внутренне бесхребетным — асоциальным. Мне с раннего возраста пришлось нести свою долю тягот по содержанию семьи, и это развивало во мне стремление к общественной деятельности.
В наше время стремление к общественной деятельности — самое плодотворное и, следовательно, самое ценное качество человека. Поэтому у меня есть все основания быть довольным своим ранним детством.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18