Мать сердилась и говорила:
— Приехали бы к тебе, тьфу! Нам, чего доброго, пришлось бы разыскивать тебя, если бы ты туда уехал. Ты ничем не лучше своих братьев!
Мы слыхали, что младший брат отца, дядя Кристиан, вынужден был уехать в Америку, чтобы порвать связь, которая зашла слишком далеко. А дядя Мортен — что с ним такое случилось? «Он спал на палубе при лунном свете», — говорили мои родители и многозначительно замолкали.
Дядя Мортен, самый старший из братьев отца, больше всех преуспел в жизни. Он поселился на Борнхольме в городе Рэнпе. Там у него был собственный дом с садом и небольшая мелочная торговля, которой занималась его жена. Сам же он совершал регулярные рейсы из Рэнне в Копенгаген на судне, груженном обтесанными камнями, и возвращался из столицы с другим грузом. Дядя Мортен не получил специального образования и все же стал шкипером, даже судовладельцем: у него было собственное судно — маленькая шхуна, и помощник, чтобы водить шхуну из одного порта в другой. В среднем на рейс туда и обратно уходило от двух недель до месяца. В то время высший чиновник острова зарабатывал в день столько, сколько теперь получает рабочий, то есть около десяти крон, и дядя справедливо считался состоятельным. Мы с ним почти совсем не встречались. Несмотря на то, что дядя Мортен бывал в Копенгагене каждые три недели, я видел его лишь один раз до того, как он пришел в гости и спас нас от наказания.
Я помню, что дядя Мортен был необыкновенно красивый мужчина, еще более смуглый и черноволосый, чем мой отец. Его волосы и борода были черны, как смоль, и мягки, как шелк, а кожа имела теплый медно-коричневый оттенок, какой встречается у арабов, Его высокий широкий лоб отражал свет, как блестящий медный котел. Рот с пухлыми губами был несколько перекошен, и одна рука висела неподвижно, как плеть.
— Это потому, что он спал на палубе при лунном свете, — говорила мать.— У него лунная болезнь. Бедняга вряд ли избавится от нее. Такого рода люди обычно в конце концов впадают в детство, и их приходится кормить и одевать.
Ее пророчество наполнило меня ужасом. Я тут же уставился на дядю и следил за ним все время, пока он сидел у нас в комнате. Дядя забеспокоился.
— Ты так странно уставился на меня, — сказал он и смущенно засмеялся.
— Да, он парень наблюдательный, — гордо ответил отец. — К тому же он и назван в честь тебя: пожалуй, вы даже и лицом похожи. Кстати, кому достанется твое имущество? У тебя ведь нет детей?
Дядя Мортен отрицательно покачал головой, затем поднял свой стакан и сказал:
— За твое здоровье, брат!
Они сидели за бутылкой водки, хотя нам, детям, всегда говорили, что дядя Мортен не пьет.
Дядя теперь стал чаще заходить к нам. Дело касалось брата, который жил в Америке и отказался от своего права на наследство после смерти родителей, но зато не хотел брать на себя и никаких обязательств по отношению к ним, ссылаясь на то, что живет далеко. Теперь дядя Мортен хотел, чтобы и отец подписал такой же документ.
— Тогда ты развяжешь себе руки, и все обязанности по содержанию их будут лежать на мне, — говорил дядя Мортен.
Но отец не соглашался.
— Можно отказаться от своих прав, но от обязанностей никакой документ не может меня освободить,— заявил он.
Потом дядя Мортен снова пропал. Но мы слышали, что он пил, кутил и время от времени обращался в Сконе к знахаркам и знахарям, которые лечили одним прикосновением руки.
— Это все лунная болезнь, — говорила мать. — Теперь он хочет обелить себя, — думает, что сможет искупить грехи. Но господь бог накажет его за все! А чего бог не сделает, довершит водка.
Мать редко поминала бога, и в моей душе образ дяди Мортена вызывал такой ужас, что я вскрикивал, когда ночью лунный свет падал на меня.
Единственный родственник, которого все мы действительно любили и прихода которого всегда ожидали с нетерпением, был дядя Оттерберг, но он, собственно, не приходился нам дядей, — он рос вместе с моей матерью у приемных родителей. Раньше мы всегда звали его дядей Лаурицем. Теперь же он женился, и этикет нашего круга требовал, чтобы мы называли его по фамилии. Дядя Оттерберг был каменщиком и оказался очень веселым парнем. Когда он приходил к нам, все в доме переворачивалось вверх дном. Он катал нас на плечах, подбрасывал в воздух. Мальчики ведь тоже нуждаются в ласке, а мы в этом отношении не были избалованы. Как мы радовались, когда он лежал на спине на зеленой лужайке между домами, а мы все садились на него верхом! Он казался нам в эти минуты страшным великаном, которого мы побеждали и брали в плен. Дядя стонал и вообще прекрасно изображал несчастного великана, потом неожиданно выгибался мостом, и мы летели в траву.
Отец не умел играть с нами, даже когда бывал в хорошем настроении. Обычно и он и мы оставались недовольны, и часто игра кончалась слезами и бранью. Как жаль, что дядя Лауриц вдруг взял и женился! Теперь он бывал у нас реже, и уж если приходил, то всегда разодетый и вместе с молодой женой. И все-таки он был мил и весел, несмотря на то, что нарядный костюм и новое положение заставляли его держаться более чинно, чем раньше. Он еще и теперь, дожив до восьмидесяти лет, сохранил свою веселость. Но он совершил ошибку, поселившись в так называемом «ревенном квартале»: там жили злейшие враги мальчиков из нашего и соседнего кварталов, мы были с ними на ножах и осмеливались показываться там лишь целой оравой, захватив с собой ремни и палки; идти туда в одиночку нечего было и думать. Иногда по воскресеньям мы ходили к дяде в гости вместе с родителями, и для нас это всегда было праздником. Оттербергов мы считали своими единственными родственниками, бывали только
у дяди и его принимали у себя, никаких других знакомств отец с матерью не поддерживали.
Однажды меня и Георга послали к Оттербергам с поручением, которое не сулило нам ничего хорошего: мы должны были принести люльку, временно взятую у нас дядей для первенца. Не так уж приятно будет тащить ее домой издалека. Да и зачем нам люлька? Гораздо лучше без нее.
— Зачем она нам? Разве ты не понимаешь этого, дурачок? Ведь у матери скоро будет маленький. Когда женщина складывает руки на животе — вот так, и нос у нее заостряется, значит, у нее должен родиться ребенок.
Георг выпятил живот и скрестил на нем руки.
— Ну, мы сразу можем послать за пастором и окрестить ребенка, тогда он непременно умрет, — заметил я.
— Ох, как ты глуп! Ведь дети умирают не оттого, что их крестят. Правда, слабых малышей стараются поскорее окрестить, — боятся, что не успеют.
Значит, для нас это не выход. В жизни многое бывает не так, как хочется.
Когда мы пошли напрямик через поле, скот уже угнали домой. Я устал и захотел спать, вероятнее всего от огорчения. Я и теперь становлюсь сонным, если случается что-нибудь неприятное. Мы уселись на землю, и я заснул, положив голову на колени Георгу. Спал я долго, а он, разумеется, скучал, — он вообще быстро начинал скучать, — но разбудить меня не решался. Чтобы кое-как убить время, он принялся набивать мне рот сухим овечьим навозом. Я проснулся оттого, что Георг стал засовывать мне эти маленькие черные и твердые шарики даже в нос. Я закричал, меня начало рвать, а брат усердно помогал мне освободиться от «этой дряни, которая попала в глотку», — но я ему больше уже не верил. И все же, когда какой-то большой мальчик подошел к нам и хотел побить Георга, я тотчас же стал на сторону брата, и чужой мальчик убежал. Таким образом, мы восстановили дружбу и зашагали дальше. Брат всю дорогу болтал, чтобы окончательно загладить свой поступок.
— Конечно, ты еще долго будешь плеваться, шарики не очень-то приятно пахнут. Но, поверь мне, они придают силу, поэтому постарайся как-нибудь привыкнуть к их вкусу. Ты, наверное, видел, что сильные мужчины всегда держат во рту и жуют что-то темное, как раз вроде того, чем я тебя накормил! Тогда сделаешься чертовски сильным. Сегодня ведь этому мальчишке больше всего досталось от тебя.
Георг продолжал морочить мне голову своей болтовней, так что я одурел и под конец совсем перестал соображать. Если бы мы вскоре не пришли в «ревенный квартал», я, наверное, согласился бы есть овечий навоз.
У дяди я впервые в жизни отведал клубничного варенья. Обратный путь тоже был довольно удачным, хотя мы и попали под дождь. Но мы перевернули плетеную люльку вверх дном и, держа ее над головой, шли под ней, как будто под крышей.
Я хорошо помню, каким шумом сопровождалось мое поступление в приют, но зато о времени моего пребывания там у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Мать, разумеется, не могла каждую неделю выкраивать по пятьдесят эре, чтобы платить за учение.
Но я от этого ровно ничего не потерял. Мне не надо было приучать себя к порядку и послушанию. Трудовая жизнь достаточно хорошо научила меня и тому и другому. К учению же за партой я никогда не мог привыкнуть. Не знаю, где искать причину этого: в системе преподавания или во мне самом. Зато я усваивал гораздо больше знаний из самой жизни, чем другие дети, которые, так же как их родители, считали, что черпать знания можно лишь на уроках и из книг.
Впоследствии я заметил, что существует громадная разница между людьми, получившими книжное образование, и такими, как я, поставленными перед необходимостью по крохам собирать знания путем собственного опыта. И позвольте мне сказать, что я не променял бы этот путь ни на что другое. Конечно, гораздо легче овладеть теми или иными знаниями с помощью книги и учителя, чем без них, — требуется только вера в авторитеты и способность заучивать наизусть. Но зато гораздо прочнее те знания, которые дает сама жизнь, — они куда разностороннее и шире. Мне часто приходилось видеть, как люди с высшим образованием становятся в тупик перед самыми простыми явлениями природы. — Это не моя специальность, я этого не изучал,— обычно оправдывались они.
Человек, получающий академическое образование, поставлен, мне кажется, в слишком большую зависимость от книг и от преподносимого ему материала, который он воспринимает пассивно. Он может достичь успеха, если некритически позволит начинить себя знаниями. И, наоборот, человек должен быть чрезвычайно активен, если ему самому приходится заботиться о своем развитии, извлекать знания из тысячи жизненных явлений.
Говорят, куры, которых держат взаперти и пичкают специально составленным кормом, определенными порциями и в положенные часы, теряют способность отыскивать себе пищу, когда их выпускают на волю и предоставляют самим себе; они начинают класть яйца, но без скорлупы, потому что разучились отделять и собирать необходимое для скорлупы вещество — известь. Я обладал умением отбирать из жизни и классифицировать то, что было необходимо для моего роста, да и теперь еще не утратил этой способности, что может до известной степени отдалить меня от интеллигенции, большая часть которой получает в наш век академическое образование.
В детстве я еще не умел пользоваться накопленным опытом и освежать в памяти усвоенное, да и впоследствии не научился этому. К тому же, чтобы заучивать наизусть, надо слепо доверять изучаемому материалу. Я мог бы в любой момент провалиться на экзамене, окажись он проверкой только моей памяти, а не умственной зрелости. Но я с раннего возраста по-своему воспринимал все явления жизни. Пережитое как бы врезалось в мой ум и критически перерабатывалось мною. Даже из отрицательных сторон жизни я умел извлекать пользу для своего духовного роста. Моя страсть бродить повсюду также давала возможность познавать добро и зло, что было для меня очень важно. В этот период детства я причинял своим родителям много огорчений. Я собирал необходимый для понимания жизни материал, как пчела собирает мед и воск. Но если берешь все подряд, без разбору, тебя иногда подстерегает некоторая опасность: когда пчелы залетают слишком далеко, их мед становится ядовитым, — но только не для самих пчел!
Одним из результатов моих странствований было то, что я выучился читать, можно сказать, между делом. Это пришло само собой, просто как бы пристало ко мне, как цветочная пыльца пристает к пчеле, когда она перелетает от цветка к цветку. Часто, когда у меня сосало под ложечкой, я шел к лавочнику и спрашивал, не будет ли какого поручения, — на вывеске лавки стояло «пекарь». Это было так просто. Слова «сегодня свежее мясо», написанные на доске у входа в трактир, также нельзя было ни с чем спутать,— это означало, что можно получить бесплатно тарелку горячего супа. Значение слов «полицейский участок» мы научились понимать чуть ли не с рождения, а смысл надписи «вход воспрещен» или «злая собака» было очень легко усвоить.
Одно вытекало из другого. Перейти от вывесок к табличкам с названиями улиц уже не составляло труда. По ним я учился читать, когда бродил по городу.
Собственно говоря, мое умение читать вывески не имело ничего общего с настоящим чтением. Но однажды брат принес из школы маленькую детскую книжку за два эре, взятую в школьной библиотеке, и очень увлекся ею. Заткнув пальцами уши, Георг читал книгу и смеялся, явно получая удовольствие. Я просто не мог спокойно смотреть на него и выходил из себя.
С виду эта книга в грязной бумажной обложке ничего особенного собой не представляла, но в ней говорилось о самом интересном, что может быть на свете: о мальчике и девочке. Были там и картинки. На одной из них мальчик и девочка играли у реки, а возле самого берега стояла лоханка. На другой картинке девочка, сидя в лоханке, плыла по реке, куда ее, очевидно, столкнул мальчик. Девочку уносило течением в неведомую даль, она плакала, а мальчик бежал по берегу следом за ней и кричал.
Это было захватывающе, необыкновенно интересно. Но Георг не хотел читать мне вслух и не давал книжку. Мы подрались, и мать решила дело в его пользу.
— На что тебе книжка? Ты ведь не сможешь прочесть ее, — сказала она.
— А это мы сейчас проверим, — заметила мать. Она выбрала слова потруднее и показала мне. «Фарфоровые чашки», — прочел я с большим трудом. Мать посмотрела на меня с изумлением.
— Он мошенничает! — закричал брат. — Он читает не по складам!
Однако мать решила, что даст мне почитать книжку, когда Георг уйдет из дома.
Книжка все-таки принесла мне пользу: другие поверили, что я умею читать. Уловить же смысл отдельных слов и тем более понять содержание книги я не мог. Георг, который, в сущности, был очень добр, решил помочь мне, при этом обильно уснащая свою речь ругательствами. Все-таки за короткое время я научился связывать слова между собой.
Отец тоже очень удивился, когда я доказал ему, что умею читать; он стал уверять, будто всегда говорил, что из меня выйдет толк. Как непривычно и приятно было мне слышать это! Раньше все только и называли меня дураком или неженкой. Я с гордостью перевернул книгу вверх ногами, желая показать отцу, что мне безразлично, как читать. Но это ему не понравилось.
— Так дьявол читал библию, — сказал отец серьезно и качнул головой. — Человек не должен воображать себя чересчур умным.
С этого времени я пристрастился к чтению. Быть может, именно домашний уют располагал к этому. Во всяком случае для моего слабого организма приключения, о которых рассказывалось в книгах, были менее вредны, чем поиски приключений на улице. У меня пропала охота бродить. Возможно, отчасти это объяснялось и тем, что лето уже прошло. Мать радовалась, что я сидел дома. Когда у нас не было дел поважнее, я читал вслух. Но мое чтение казалось матери слишком медленным, и тогда она принималась читать вместе со мною. Это совместное чтение очень мне помогло.
Пожилая дама-патронесса принесла нам как-то на рождество вместе с кульком сластей благочестивую книжку в стихах и с картинками. От картинок остались клочки — так усердно мы их рассматривали. Наконец дошла очередь до текста. Я читал его матери вслух много раз, так что стихи до сих пор сохранились в моей памяти.
Стихи были плохие, содержание посредственное, картинки банальные.
Источник мой — ягненок, Приют мой — Иисус, —
говорилось в одном из стихотворений.
Все же стихи действовали на сердце и ум, фантазия пробуждалась. Благодаря им у меня появились новые мысли. Таково преимущество бедняков — извлекать многое из малого.
В ящике у отца лежал огромный том в переплете — комплект иллюстрированного еженедельного журнала за целый год. К нему запрещено было прикасаться. Никто из нас даже мысли не допускал, что его можно вынуть из ящика. Но теперь мы решились на это, так как просто помешались на чтении. Больше всего боялась и в то же время хотела этого сама мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18