Если сесть верхом на забор и бросать камни, чтобы убедиться, свободен ли путь, то собака непременно залает. Ночной же сторож никогда не отзывался, стараясь поймать нас.
Однажды вечером я отправился на склад в районе улиц Ягтвей и Тагенсвей, который мальчишки нашего квартала особенно любили, потому что он хорошо снабжался лесом. Ворота были открыты — в этом мне повезло. Но едва я успел войти, как чья-то рука схватила меня за шиворот и хриплый голос произнес:
— Наконец-то я поймал тебя, воришка!
От страха я уронил мешок и заревел. Вероятно, сторож не видел, что со мной был мешок. Он потащил меня в небольшой сарай и зажег потайной фонарь. Это напомнило мне об одном необыкновенном приключении в том романе, который мы читали. Положение было точь-в-точь такое же. Мальчик в романе должен был доставить секретное письмо через кордон бандитов, но его схватила стража. Однако он оказался храбрым и сумел разыграть комедию: подняв невинные синие глаза на противного стражника, он шепнул: «Мне велели передать вам, чтобы вы поторопились домой. Ваша жена...»
Больше мальчик ничего не успел сказать, так как стражник пустился через поле и исчез в темноте, он мчался «семимильными шагами», говорилось в романе. Именно это место произвело на меня особенно сильное впечатление. Я не мог взглянуть на сторожа невинным взглядом — мои Глаза были полны слез, — но, всхлипывая, проговорил:
— Поторопитесь домой. Вам надо...
— Черт возьми, неужели что-нибудь случилось дома? — спросил сторож с удивлением и выпустил меня. — Это правда?
Я энергично кивнул головой. Он бросился к двери.
— А я-то думал... На вот тебе пятак за это!
Злой сторож исчез в темноте, он действительно мчался семимильными шагами.
Щепок я в этот вечер не принес, но с торжеством показал моему брату пять эре и рассказал, как меня выручил роман.
— Ты дурак! — сказал он только. — Надо было набить мешок щепками.
Я был огорчен своим промахом и страдал от гнетущего чувства, что из меня никогда не выйдет толку.
Позади домов блока «А» находились прачечные, за которыми был забор, отделявший наш квартал от квартала Олуфсвей. В начале лета женщины, торговавшие редиской, мыли здесь свой товар в огромных лоханях, а мы, дети, помогали им, связывая свежую красную редиску в пучки, по два эре каждый. Нам велели делась пучки из восемнадцати редисок вместо полагавшихся двадцати. Здесь, около прачечных, между женщинами часто происходили драки, а большие мальчики о чем-то шушукались. Мать говорила тогда:
— Ну, теперь снова жди полицию.
Собственно, мы, мальчики, бывали в прачечных только в дождливую погоду; обычно же, если там никто не стирал, ими завладевали девчонки. Но часто, когда мои силы истощались, я укрывался в прачечной. Я мог работать, но был недостаточно закален, чтобы в течение долгого времени выдерживать грубое, беззастенчивое обращение со стороны других мальчиков. Я стал нервным и раздражительным оттого, что приходилось постоянно быть начеку. Девочки же относились ко мне хорошо и даже заботились обо мне. Они гордились тем, что среди них есть мальчик, хотя и называли его «неженкой», и часто давали мне сласти, которые припрятывали, урезывая собственную порцию. К сожалению, они любили хвастаться дружбой со мной, что меня вовсе не радовало: тогда большие мальчики смеялись и делали намеки, которых я не понимал. Я усвоил только одно — уважающий себя мальчик не должен водиться с девчонками.
Мое положение нисколько не изменилось от того, что теперь я стал школьником и принадлежал к числу старших мальчиков. Я, так сказать, перешел в более высокий разряд, и это налагало обязанности, которые часто бывало трудно выполнить. Во всех случаях жизни требовалась твердость. Если, например, прохожий просил показать дорогу, то полагалось вместо правильного ответа запутать его. Если маляр ставил на тротуар ведро с краской, мы считали своей священной обязанностью мимоходом задеть ведро ногой, а детскую коляску, оставшуюся без присмотра, столкнуть на мостовую, чтобы она опрокинулась и ребенок вывалился. Такой малыш, «неженка», как я, с трудом мог всему этому обучиться. Мне так и не удалось привыкнуть к жестоким проказам, которые с такой легкостью проделывали бойкие мальчики, не отступавшие ни перед чем.
Не так легко было сделаться «бойким мальчиком», да я, собственно, и не стремился стать им. По временам во мне вспыхивало желание пойти к сверстникам и показать, что я тоже на что-то гожусь, но желание это скоро исчезало. Обогащать свою жизнь подобными переживаниями у меня не было охоты, — мне и без того жилось не легко. Постоянно и повсюду, как будто вырастая прямо из-под земли, предо мной представали непонятные явления. Я то и дело открывал что-нибудь новое, оно появлялось без конца. Ужасы подстерегали меня со всех сторон, принимая самые загадочные и нелепые образы. Мне не помогло и то, что я пытался закалять себя. Я перестал бояться порки и воображал, что теперь мне все нипочем. Но вдруг я начал пугаться темноты, и это было гораздо хуже, чем страх перед розгами. Повсюду во мраке меня подстерегало зло. И день по-прежнему был полон тайн и загадок. Я остался все таким же боязливым, всего чуждавшимся маленьким существом, как четыре года назад, когда начал борьбу на свой собственный страх и риск.
Спокойнее всего я чувствовал себя с младшими сестрами, за которыми мне было поручено следить. Долг и ответственность вырабатывают в человеке своеобразную стойкость против злых сил. Приятно мне было также общество девочек. От них исходила какая-то нежность, и у меня становилось хорошо на душе. Сквозь их тонкие платьица я ощущал тепло, и руки у них никогда не коченели. Я вечно мерз и поэтому тянулся к теплу. Все мальчишки казались мне холодными и грубыми, особенно чужие, и я всячески старался держаться подальше от ребят из других кварталов, — что считалось чуть ли не самым большим преступлением.
За эти годы здоровье мое едва ли изменилось к лучшему. Даже когда я чувствовал себя хорошо, я производил впечатление болезненного мальчика. По временам моя фантазия безудержно разыгрывалась, и я воображал себя великаном. После этого наступал резкий упадок сил.
Когда же я начал учиться, я стал совсем тихоней — школа окончательно смирила меня.
По воскресеньям ребята нашего и соседнего квартала Олуфсвей встречались с мальчишками из «ревенного» квартала. Все были вооружены палками и длинными жердями и устраивали целые сражения посреди Северного поля. Жестокие битвы обычно происходили в заброшенных военных окопах. По возрасту я принадлежал к разряду «военнообязанных», но воевать не мог. Собственно говоря, страха у меня не было, физической боли я уже не боялся, — но когда борьба принимала серьезный оборот, мною овладевал ужас и по телу пробегали судороги, которые пугали моих соратников и заставляли их, бросив палки, удирать с поля битвы.
Я развивался медленнее, чем другие дети, и в ту пору был еще слишком слаб, чтобы принимать участие в драке. Но и по сей день, заношу ли я сам руку для удара, или чужая рука поднимается на меня, я начинаю испытывать такой ужас, что просто теряю способность действовать. Мне гораздо легче, если уж на то пошло, безропотно выдержать удар, чем дать сдачи; но если я, защищаясь, ставил порой кому-нибудь фонарь под глазом, то взгляд побитого человека преследовал меня повсюду, даже во сне.
Когда армии мальчишек устремлялись друг на друга, я должен был запевать боевые песни. Нас, малышей, выстраивали в ряд немного поодаль, чаще всего на небольшом холмике, и мы орали там во все горло:
В «Брумлебю» ребята бойки. И на Олуфсвей не хуже. Мы ревенщиков отлупим И утопим в грязной луже!
Мой брат, который опять стал отчаянным озорником, уверял меня, что я также вносил свою лепту, воодушевляя их даже своим ревом, — и это было похоже на правду. Пока продолжалась борьба, я бывал очень возбужден. По временам сражение принимало такой оборот, что взрослые мужчины вынуждены были отбирать у мальчиков палки и разнимать дерущихся.
Среди девочек нашего квартала, маленьких и больших, мне более всех запомнилась Мария, самая старшая из всей компании. Ей было, вероятно, двенадцать или тринадцать лет, но выглядела она старше своего возраста. Весь ее облик до сих пор сохранился в моей памяти. Лицо у нее было дряблое и одутловатое, какое бывает при заболевании желез; красные выпяченные губы напоминали кусок свежего мяса. Она довольно грубо вмешивалась в наши игры, то и дело на всех ворчала, бранилась или командовала ребятишками. Но все-таки Мария относилась к нам хорошо. Она постоянно держала в руках бутерброд с салом и во время игры откусывала от него по кусочку; когда кто-нибудь из нас, малышей, был голоден, она давала и нам откусить немножко. Я не мог оторваться от игры в прачечной, мне нравилось плескаться в воде и пускать кораблики в больших лоханях. Когда же руки мои начинали коченеть и становились синими, Мария ругала меня, но согревала мои ладони, прикладывая их к своему телу. Я всегда старался устроиться к ней поближе, когда мы сидели, съежившись, в холодной прачечной и рассказывали разные истории. Сквозь ее тонкую одежду я ощущал тепло, как от печки.
В эту зиму моей главной обязанностью было добывать топливо — уголь с Королевской дороги и щепки с лесных складов. Возвратившись из школы и наскоро закусив, я отправлялся за топливом и мог считать себя свободным лишь после того, как заканчивал это дело.
Щепки были всегда мокрые, так как лесные склады не имели навесов, и мать часто жаловалась, что у нас нет хорошей растопки для печек или для того, чтобы вскипятить воду, когда требовалось на скорую руку приготовить кофе. Несмотря на то, что она не делала мне прямых упреков, меня это все же очень задевало.
Однажды, стоя у окна и глядя на улицу, она сказала:
— Смотри, вон опять мальчики несут большие мешки стружек. Бог знает, где они только берут их.
Восприняв ее слова как упрек, я схватил мешок и убежал.
Я прекрасно знал, где мальчики набивали огромные, тугие мешки стружек. Они постоянно таскали их мимо наших окон, как будто нарочно издеваясь надо мной. На берегах озер и дальше, по другую сторону от них, строилось много домов. Это были заводы, которые начали появляться в «хорошие времена» и не успели достроиться. Но если я следовал по пятам за большими
мальчиками, они грозились побить меня, так как не хотели уступать выгодных мест другим. А если я шел на новостройки один, меня прогоняли рабочие.
Однажды я твердо решил не отступать ни за что. Мне надоело являться каждый день домой с пустым мешком и читать в глазах матери, что она не верит, будто из меня когда-нибудь выйдет толк. Я старался, как только мог, и побывал, наверное, на десяти новостройках. Я увязывался за детьми и женщинами, которые, очевидно, состояли в родстве с рабочими,—это можно было заключить по тому виду, с каким они туда входили. Отовсюду меня прогоняли, и я под конец чувствовал себя, как паршивый щенок. Но я не отступал.
И все-таки вместо стружек мне доставались одни тумаки. На Классенсгаде какой-то большой мальчик, увидя мой мешок, повалил меня в сточную канаву, уселся на мне верхом и уже приготовился ударить, как вдруг деревянный башмак угодил ему прямо в лицо. Мальчик упал навзничь. Я быстро вскочил на ноги, — сзади стояла Мария. Деревянный башмак, который она швырнула мальчику в лицо, был снова у нее в руке. Она стояла в одних чулках, прямо на талом снегу, с башмаками в руках, готовясь выдержать за меня бой.
— Попробуй только, подойди! — шипела она, вся побелев.
Но мальчик предпочел удрать. Она всунула ноги в деревянные башмаки и принялась вытирать мне слезы тонким грязным подолом платья. Больше на ней не было никакой одежды; ее тело было синее и все в ссадинах.
— Перестань плакать, — по-матерински ласково сказала Мария и взяла меня за руку.—Ты думаешь, я боюсь этого мальчишку? Пусть только попробует подойти еще раз!
Она потащила меня к большому строящемуся зданию.
— Это мой брат. А где старший? — спросила она рабочих.
Она отпустила мою руку и куда-то исчезла. Кругом стучали и строгали рабочие, они посмотрели сначала на меня, потом в ту сторону, где скрылась Мария, и начали пересмеиваться. Положение становилось невыносимым, я предпочел бы удрать, но не мог оставить Марию, после того как она заступилась за меня.
— Долго же это продолжается! — сказал один из рабочих и вытер лицо тыльной стороной руки. Глаза у него весело блестели.
И рабочие ухмылялись и посматривали на дверь, за которой скрылась Мария. Мне вдруг стало страшно.
— Где Мария? — спросил я.
— Ничего! Она придет, — сказал кто-то.—Она пошла немного погулять по стружкам.
Рабочие засмеялись так громко, что отдалось эхо. Сердце мое неистово билось, я растерянно держал пустой мешок и с трудом сдерживал слезы.
Но вот показалась Мария вместе с каким-то рабочим, которого я принял за старшего, так как он был толще других. Лицо у него было красное.
— Дьявол, а не девчонка! — сказал он, обращаясь к другим, и плюнул так сильно, что плевок угодил в противоположную стену.
Этот плевок привел меня в восхищение. Рабочий помог нам набить мешки и плотно умять в них стружки. А другие бросали нам обрубки, которые мы должны были спрятать хорошенько в мешках, на случай если придет мастер.
В этот день мать осталась довольна и назвала меня молодцом. Я хотел присвоить себе всю славу и не сказал о том, что мне помогла Мария. Я нуждался в признании моих заслуг и был теперь вознагражден. Мать все время говорила о том, какие замечательные стружки я принес.
— И обрубки! — добавляла она. — Чудесные сухие обрубки! От настоящих досок!
С тех пор я ходил с Марией, если мне нужно было раздобыть стружек. Она охотно брала меня с собой, и нас никогда не прогоняли, — ей просто везло.
Однажды, когда мы подходили к Эстерброгаде с набитыми мешками, она остановилась перед большим домом.
— Иди наверх, позвони и спроси, не нужно ли стружек, по двадцать пять эре за мешок, можешь сказать, что там много обрубков. Если им нужно, мы занесем мешки во двор.
Мы продали оба мешка и на вырученные деньги купили сластей. Но мне было не по себе. Впервые в жизни я истратил на себя больше пяти эре.
Мария потащила меня опять на ту же самую новостройку, откуда мы недавно ушли. Рабочие начали ругать нас.
— Ах вы разбойники! Вы ведь продали стружки! — сказал самый толстый из них, очевидно старший.
— А тебе какое дело? — отвечала Мария, и меня удивило, что она не лгала, а дерзко смотрела ему в лицо.
Нам позволили набить еще два мешка, и мы потащили стружки домой. Марии пришлось помочь мне: мальчики из кварталов Эстербро всегда носили все на голове, и от тяжелого мешка у меня заболел затылок.
Но однажды нам не удалось получить стружек во второй раз, и я вернулся домой с пустым мешком. Мать, уже привыкшая к тому, что я приносил стружки, не могла понять в чем дело. Вдруг она строго посмотрела на меня:
— Ты ведь продал стружки, мошенник? — сказала она. — Подойди сюда и покажи язык.
Мой язык был весь красный от леденцов.
— То-то мне показалось, что от тебя пахнет мятой! Стыдись, мальчик, обманывать родную мать!
И она оттолкнула меня.
Мне было очень стыдно, и я искренне огорчился.
— Это Мария предложила продать стружки, — сказал я. желая оправдаться.
Мать всплеснула руками.
— Ах, вот почему ты так много приносил домой! А я-то думала, ты сам наловчился. Ну, мне, видно, придется отказаться от этих чудных стружек. Мария — неподходящая компания для тебя.
Мать погрузилась в раздумье и была огорчена, что теперь у нас не будет растопки.
— Мария хорошая, — горячо сказал я, — гораздо лучше, чем все другие. Она поколотила большого мальчишку, который столкнул меня в канаву. Она не боится никого, даже этого толстого старшего.
Мать снова задумалась; вид у нее был растерянный. Она почему-то терпеть не могла Марию.
— Да! Она действительно ничего не боится и работает, как взрослая, надо отдать ей справедливость.
А еще она уходит с кем-нибудь в сарай, и тогда рабочие говорят, что она гуляет, а сами помогают мне набивать мешок, — торопливо добавил я, чтобы доказать свою правоту.
С матерью происходило что-то непонятное. Она уставилась на меня, лицо ее исказилось. Вначале я думал, что она смеется, и хотел закрепить победу:
— Она пошла погулять по стружкам, говорят они, начинают как-то странно смеяться и бросают мне большие обрубки. Потом я беру и засовываю в мешок «большого человечка» — самый здоровенный обрубок. А ты кладешь его потом в печку!
Я звонко рассмеялся и поглядел на мать, не переставая болтать и покачиваясь, словно пьяный, — я держал себя очень развязно. Вот сейчас она громко засмеется! Но лицо матери совершенно перекосилось. Слезы брызнули из глаз, губы дрожали.
Я ровно ничего не понимал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18