И вот оказалось, что в книге есть и рассказы о путешествиях и иллюстрации; почти все рассказы были необыкновенно длинные, — как раз в тот момент, когда мы боялись, что рассказ кончится, приключения начинались снова. «Продолжение следует», — читали мы. Чудесные слова! Георг приходил, запыхавшись, из школы и прежде всего спрашивал:
— Вы не читали дальше?
Разумеется, мы отвечали, что нет, но если даже и читали, то не признавались. Эти рассказы можно было с удовольствием перечитывать и во второй, и даже, если угодно, в десятый раз. Окунаться с головой в этот сказочный мир нам никогда не надоедало. Слово «конец» было таким же неприятным, какими приятными слова «продолжение следует». Но и здесь находился выход: можно было начать сначала, лучше всего — спустя некоторое время после того, как книга полежит в ящике. Это порядком освежало ее. А в промежутке...
На самом дне гардероба лежала огромная пачка неразрезанных книжечек, тщательно перевязанная бечевкой. Это были многочисленные выпуски романа толщиной в несколько тысяч страниц, под заглавием: «Леония, или Ночь в шахтах». До замужества мать работала прислугой, и тогда она подписалась на роман, чтобы получить в качестве приложения две картины. Эти картины давно уже висели над комодом, по обе стороны от маленького, но ярко раскрашенного изображения Мадонны с пронзенным сердцем. Одна картина изображала источник в диковинном лесу и дымящуюся гору на заднем плане; другая — королеву, или богиню на боевой колеснице, запряженной четверкой лошадей, и черного голого человека, который пытается остановить колесницу. Словом, пищи для фантазии было достаточно. О том, что картины не имели ничего общего с содержанием романа, мы не знали: мать романа так и не прочла. Отец ненавидел фантастические выдумки, и она в свое время с трудом уговорила его не сжигать книги, но он запретил ей даже развязывать пачку.
А теперь нас ничто не могло остановить. Если бы мы знали, что земля разверзнется под нами, мы все равно вытащили бы эту пачку. Разрезать книжки мы не посмели и только приоткрывали страницы, с трудом разбирая написанное, как это делают в книжных магазинах любители чтения, не желающие тратить на книги деньги. Занятие было утомительное, но оно вполне вознаграждало нас. Тут мы наконец получили возможность насладиться приключениями. Казалось, все самые захватывающие события мира описаны в этих желтых книжонках. Теперь не было больше надобности бегать по улицам в погоне за жалкими и неинтересными приключениями. Воображение возбуждалось всякими неожиданными событиями: тут были убийства, насилия, кровавые происшествия, разбойники и герои, патеры и чистые девы (я думал, что «чистыми» они назывались потому, что часто мылись), замки и монастыри с подземными ходами. Все это наполняло нашу жизнь и делало ее интересной. Мы читали друг другу вслух. Мать, перепугавшаяся больше всех, когда мы в первый раз вынули книги, теперь совсем расхрабрилась от постоянного общения с разбойниками и героями.
— По-моему, мы вполне можем разрезать один листок,— сказала она однажды, решив, что изобретенный нами способ слишком мешает чтению.
Дело кончилось тем, что мы начали разрезать страницы сбоку, так как иначе их трудно было прочесть, что нас очень задерживало. Мы слушали затаив дыхание, а когда приходилось прерывать чтение, чтобы нас не застал врасплох отец, мы едва решались пошевельнуться,— каждый угол, казалось, был полон привидений. В этот период я стал испытывать новое чувство: я начал бояться темноты.
Отец бросил работу в каменоломне и стал мостить дороги. Он никогда не обучался ни тому, ни другому, но орудовал молотком и ворочал камни с такой легкостью, что казалось, будто с детства привык к этому. Он быстро выдвинулся среди дорожных рабочих. Когда я приносил ему завтрак на одну из новых улиц, примыкавших к Эстерброгаде, он сидел на низенькой скамеечке и укладывал камни на мостовой. Отец ковырял песок странным молотком, на другом конце которого была лопатка. Он взмахивал так, что молоток переворачивался у него в руке, затем с силой ударял по камню, — звонкое эхо разносилось между домами. На будущих мостовых лежали кучи песка, и казалось, будто рабочие сидят и играют. Им можно было прямо позавидовать.
После полудня Георг относил отцу завтрак. Вернувшись из школы и перекусив, он мчался к отцу с бутылкой кофе. Часто ему разрешали остаться там до конца дня и подавать камни рабочим. За это он получал от подрядчика деньги — целых двадцать пять эре.
Да, хорошие были времена!
Это чувствовалось по многим внешним признакам и даже по настроению людей. От хорошей жизни люди становятся добрее. Отец заметно повеселел, и мы также. Во всех людях замечалась перемена к лучшему. Даже пьяница Бигум и тот казался не таким страшным. Между прочим, он недавно вышел из больницы, где лечился в отделении для алкоголиков, и теперь, худой и слабый, ходил и весь трясся от озноба. Толстый синий нос пьяницы вытянулся, на кончике всегда висела капля. Женщины жалели Бигума и потихоньку давали ему водки.
По пище тоже было заметно, что времена изменились к лучшему. Жать часто покупала большой кусок американского сала и варила на несколько дней щи из кудрявой капусты или мясную похлебку в огромной кастрюле. Но приходилось следить, чтобы мадам Нильсен не крала еду из наших кастрюль для своих длинноногих бездельников, — сама она никогда не готовила. «Просто ленится»,— говорила мать. Вообще же Нильсены зарабатывали неплохо. У людей теперь водились деньги, и когда Нильсен на своей деревянной ноге показывался с шарманкой, скиллинги сыпались на него дождем со всех сторон, ему даже некогда было играть— знай себе подбирай монеты. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь из нас, мальчиков, помогал ему собирать деньги, но мать не разрешила и глубоко возмущалась нахальством Нильсена.
— Пусть этим займутся его оболтусы, — сказала она, — а мы не шарманщики и не обманщики.
Отец теперь много времени проводил дома. По вечерам и в воскресный день он любил писать, чертить и делать какие-то подсчеты на огромном листе бумаги. Он составлял смету, а мать, бесшумно ступая по комнате, шикала на нас.
— Отец работает, — говорила она каким-то особым, торжественным тоном, какого я никогда раньше не слышал.— Он составляет проект. Скоро мы разбогатеем.
Она перестала быть резкой с отцом и относилась к нему более доверчиво, — возможно, этому способствовало наше увлечение книгами. Раньше, если речь заходила о планах отца, она только пожимала плечами. Когда он начинал рассказывать о том, что предполагает сделать, она, казалось, думала: «Господи боже! Поберег бы хоть то, что у тебя есть». Ее настроение невольно передавалось и мне: я никогда не принимал планов отца всерьез и считал, что они — плод пьяного воображения.
Теперь я начал воспринимать окружающее более глубоко. Все казалось очень сложным. Каждый день то одно, то другое неожиданно представало в новом свете. То, что я раньше считал воздушными замками, построенными отцом под влиянием вина, приобретало теперь совсем иной смысл. Мать рассказывала нам, что в молодости отец о многом мечтал, он был тогда честолюбив и всей душой стремился вперед. Теперь все это я связывал с другой чертой в отце — с его борьбой, в которой он то опускался, то подымался наверх. Однажды во время прибоя я видел возле Известковой гавани лодку и в ней человека. Он торопливо греб, чтобы скорее подпасть в гавань. По временам волна подхватывала лодку, подымала ее вверх и увлекала с собой. Казалось, вот-вот она вынесет лодку в. гавань. Но потом волна вдруг откатывалась назад, лодка проваливалась и исчезала из виду. Тогда я думал, что пучина поглотила человека, и громко кричал. Теперь я воображал, что отец тоже борется с непогодой, и снова начал любить его. Он опять стал моим героем, но дело обстояло гораздо сложнее. Прежде я восхищался отцом,—теперь он вызывал во мне сочувствие.
В этот период мать была скорее настороженной, чем довольной. Она принадлежала к тем людям, которые пугаются, когда их материальное положение становится лучше, — может быть, именно потому, что это улучшение так много для них значит. Но неудачи никогда не застигали ее врасплох. Я постоянно восхищался той силой, которую мать обнаруживала, когда наши дела шли под гору, и удивлялся, из каких скрытых источников своей натуры она черпает эту силу. Когда мать знала, что за ней никто не наблюдает, она была способна часами простаивать, разглядывая отцовские бумаги, которые лежали в ящике стола. Казалось, мать хотела разгадать, действительно ли они сулят нам прекрасное будущее, или и на этот раз принесут разочарование. Только позднее, на Борнхольме, ей довелось узнать, что планы отца действительно представляли нечто ценное; но это сознание не сделало ее счастливой.
Как-то раз, субботним вечером, отец вернулся домой и сообщил, что с понедельника начнет работать десятником. Мать вела себя как-то странно. Секунду она простояла будто в столбняке, потом затрепетала и, как молоденькая, бросилась отцу на шею. Он осторожно стал освобождаться из ее объятий, но мать не отпускала его.
— Ну, тогда давай деньги!—сказала она, сама залезла к нему в карман и вытащила замшевый кошелек.
И отец даже не протестовал.
— Бог знает, что с тобой сегодня, — пробормотал он.
— Я хочу завтра позвать гостей, вот что со мной,— весело отвечала мать.—Хочу устроить пир для моего мужа.,
— Лучше бы купила мне несколько верхних рубашек, — заметил отец. — Ведь не может же десятник всю неделю носить одну и ту же рубашку.
— Я сама сошью их, — сказала мать. — У тебя будут хорошие рубашки, и тогда меняй их хоть каждый день, если захочешь.
— Совсем как король! — воскликнул я.
О том, что король меняет рубашку каждый день, а принцы через день, я знал от тети Лассен.
Мать мигнула мне, чтобы я помолчал.
На следующий день я и Георг с раннего утра побежали выполнять поручения матери: ей нужен был хлеб разных сортов, чтобы приготовить бутерброды. Потом мы надели праздничную одежду, и нас послали приглашать гостей на вечер: Оттербергов, семью тети Лассен и тети Трине. Ими и ограничивался весь круг наших знакомых.
— Вы непременно должны сказать тете Лассен, что отец сделался десятником, — напутствовала нас мать,— Тогда они наверняка придут.
Отец еще спал, — он так уставал за неделю работы, что с трудом просыпался в воскресенье.
Мы с братом не понимали, как это мать додумалась позвать на праздник в честь отца семью тети Лассен, которую он терпеть не мог. Но мы радовались поводу пойти к ним. У них было много игрушек, во всем чувствовался какой-то особый аромат чуждого нам мира, и это возбуждало нашу фантазию.
Тетя Лассен жила где-то в центре города, по соседству с дворцом, по-видимому на Фредериксгаде. Мы заходили к ней всего раза два, но от этого наш интерес к ее семейству только усиливался. Люди не могут удовлетвориться общением с теми, кто стоит ниже их. Тетя Лассен и ее семья занимали более высокое положение в обществе и были нашей гордостью.
Это было действительно важное знакомство. Оно приобщало нас к самым верхам. Дядя Лассен служил кучером у вдовствующей королевы и всегда носил красную ливрею. Уже тогда красный цвет пленял меня. Мне казалось, что это самый нарядный и благородный из всех цветов, и я не мог понять, почему сам король не ходит в красном, а одевает так лишь своих кучеров и лакеев. Как бы то ни было, когда дядя надевал красную ливрею и я садился рядом с ним, мне казалось, будто я нахожусь в обществе короля.
Тетя Лассен раньше имела какое-то отношение к королевской кухне, ее и теперь в особых случаях приглашали туда помогать. Лассены были пожилые люди. Дядя выезжал редко, больше все присматривал в конюшнях. У них была всего одна взрослая незамужняя дочь, служившая при дворе, самая важная из всей семьи и к тому же очень красивая.
Сам я в этом хорошенько еще не разбирался, но так утверждали взрослые. Я заметил лишь, что у нее высокая пышная грудь, которая произвела на меня сильное впечатление.
У нее была маленькая девочка, которая словно сошла со страниц волшебной сказки. Уже одно обращение с ней со стороны взрослых делало ее сказочной принцессой в моих глазах и в глазах брата. Она всегда носила белое платье, белые чулочки и туфли, совсем как принцессы в сказках Андерсена. Но вид у нее был равнодушный: когда мы восхищались ее чудесными игрушками, она, полузакрыв глаза, закидывала голову и произносила: «Фи!»
Эта маленькая девочка распоряжалась всем в доме, несмотря на то, что была не старше меня. Отец уверял, что дядя Лассен надевает красную ливрею и стоит за ее стулом, пока она кушает.
Да, Лассены были важные люди и, если уж говорить правду, совсем не принадлежали к нашему кругу. Тетя Лассен раз или два была у нас и приносила нам игрушки, которыми раньше играли сами принцы, но отец бросал их в печку, несмотря на наши слезы. Позднее я бывал у тети Лассен с матерью, а как-то раза два даже пробовал вместе с братом самостоятельно навестить их, но нас вежливо выпроваживали. Этим, собственно, знакомство и ограничивалось. Все же мать тянулась к ним, как к солнцу, — даже и здесь проявилась ее особая способность — извлекать многое из малого. Мы же, дети, охотно подражали ей: нам хотелось хоть немного скрасить свою жизнь.
— Только бы они нас не выгнали! — чуть ли не в десятый раз говорил брат, подымаясь по лестнице.
Так оно и вышло. Вернее, нас просто не впустили. Сквозь тонкую занавеску за входной дверью мы видели, как они ходили по квартире, но нам не отперли. Мне было жаль их: значит, они не попадут к нам в гости, — и я хотел хорошенько стукнуть в дверь ногой, но Георг удержал меня.
— Разве ты не понимаешь, что они отлично видят нас? — сказал он. — Именно поэтому-то они и не отпирают. До чего же ты глуп!
Да, я был глуп! В моей голове никак не укладывалось, что они видят нас и все же не открывают двери.
— Это потому, что мы недостаточно благородны для них, дуралей!
Тут я наконец понял. В первый раз в жизни я осознал, что значит принадлежать к низшему слою общества.
— Ну, я тогда возьму и обмочу им дверь, — сказал я рассердившись.
Но брат стащил меня вниз по лестнице, и мы поплелись домой.
Зато к нам пришли дядя и тетя Оттерберг и тетя Трине с девочками (мальчик ее учился в каком-то закрытом учебном заведении), и вечер прошел очень удачно. Мать дала нам на блюдечке немного зеленого мыла, и мы пускали мыльные пузыри около прачечной, а потом всех нас угостили бутербродами.
Когда мне пошел уже седьмой год, к нам как-то явился добрый и милый человек и взял меня за руку.
— Я пришел от общественности, которая для всех нас любящая мать, — сказал он.—До сих пор ты жил беззаботной жизнью под крылышком своих родителей. Теперь ты пойдешь в школу и со временем сможешь стать полноценным человеком и гражданином. Посмотри, вон там мы построили школу — настоящий дворец, точную копию самой жизни. Ты встретишь здесь все в уменьшенном масштабе и получишь возможность применить свои способности. Мы разовьем их, а то, чего в тебе недостает, постараемся привить. Ты станешь человеком в полном смысле слова. Ибо человек — это самое дорогое, самое ценное, что существует на свете. Поэтому ни одна частичка того, что в тебе есть, не должна быть утрачена. И мы начнем с самого основного. Прежде всего тебе нужна горячая ванна. Ты никогда раньше не мылся в ванне? Ну, так пора уж начать. После ванны бывает так приятно. Становишься удивительно чистым и очень хочется есть. Как, ты всегда голоден? Ну, у нас в школе ты будешь сыт! Наш лозунг: питание, питание и еще раз питание! А ты думал, мы будем пичкать тебя зубрежкой? Нет, зубрежку выдумал сам дьявол, чтобы убить свежий и восприимчивый детский ум. Здесь мы не будем делать ничего подобного. Мы не станем гасить огня! Мы стремимся зажигать, а не тушить, будем пробуждать все, что в тебе дремлет, заставим все цвести и приносить плоды. Но мы не предложим тебе духовной пищи, пока не позаботимся как следует о твоем детском организме, — мы не настолько бесчеловечны и не настолько глупы. Ты должен хорошенько и досыта кушать, а все остальное пока отложим. Быть сытым — как это хорошо! Разве ты никогда не испытывал этого? Пей же молоко, как новорожденный теленок; потом мы пойдем на луг, что около школы, посмотрим на коров, которые дают нам это чудесное молоко, и тебе позволят самому подоить их. Должно быть, удивительно занятно самому кормить корову и самому выдаивать прекрасное, жирное молоко,— эту лучшую пищу для всякого живого существа! Как, тебе давали только соску и процеженную кашицу? Ну да, раньше случалось, что у бедных женщин не было молока. Оно пропадало от непосильной работы и оттого, что они пили много холодной воды. Но мы не будем задумываться над прошлым, это слишком печальный и тяжелый этап.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18