Малыш.
Автобиографическая повесть.

С тех пор как мне минуло шестьдесят лет, меня все чаще стали спрашивать: когда же ты расскажешь нам о своей жизни? Сначала это сердило меня: неужели я настолько стар, что мне уже пора писать мемуары? Мне казалось, что для этого время еще не пришло. Все впечатления, связанные с прошлым, таятся у меня где-то в подсознании, — зато я живо интересуюсь настоящим и будущим. Я, правда, очень прочно врос корнями в прошлое, но эти корни незаметно питали и укрепляли меня. Да и вряд ли есть время думать о прошлом, когда ты участвуешь в борьбе, требующей напряжения всех сил, когда полуторагодовалый сынишка прыгает, словно мячик, и вертится возле твоего письменного стола.
А кроме того, разве уже и так недостаточно известна моя жизнь? Я создал немало произведений, и критики, несмотря на мои робкие протесты, упорно утверждают, что в моих книгах много автобиографических моментов, представленных, разумеется, в несколько измененном виде.
Это безусловно верно. Но хотя я и описал в своих произведениях кое-какие события моей жизни, однако немало и... выдумывал, — должен был выдумывать, чтобы заставить других верить мне. Не раз я смеялся над теми, кто ставил мне в упрек неприкрашенный реализм. Знали бы эти люди, какова была действительность! Если бы я описал некоторые события так, как они на самом деле происходили, то меня, наверное, освистали бы, забросали камнями. А пожалуй, это даже интересно — взять да и сопоставить подлинную действительность с тем, как я ее изобразил!
Постепенно я решил, что придется связать события моей жизни в одно целое. «А раз так, — подумал я,— то теперь можно позволить себе рассказать наконец голую, неприкрашенную правду».
Однако когда я приступил к работе, то невольно задал себе вопрос: а как же на самом деле выглядит эта правда? В жизни я встречал много, чуть ли не сто разновидностей правд! Их существует бесчисленное множество. Лишь столкнувшись со всеми правдами на свете мы, может быть, поймем настоящую правду. Она для нас недосягаемо далека. Возможно, один человек и не в состоянии иначе постигнуть правду, как только выдумать ее — сочинить! Сам он это сделает или с чьей либо помощью — все равно.
Вот, например, как узнать правду об отце и матери? Казалось бы, легче всего в этом разобраться их родному сыну, который вырос у них на глазах и прожил с ними все свое детство, день за днем — дети ведь очень наблюдательны. И все же очень сложно понять, на чьей стороне правда. Порой мне кажется, что родители каждый по-своему были правы, но чаще я больше оправдываю мать и только в некоторых случаях признаю правоту отца. Все зависит от того, какое настроение у меня в то время, когда я о них думаю, а настроение в свою очередь зависит от характера воспоминаний, всплывающих в мозгу. И чем старше становишься, тем труднее во всем этом разобраться. Мне кажется, что теперь я понимаю родителей гораздо лучше, чем когда они были живы и я видел их постоянно. И все же многое в их судьбе до сих пор мне не понятно.
Еще труднее разобраться в самом себе, хотя я пытаюсь сделать это вот уже шестьдесят три года. Я никак не могу постичь, в чем же состоит правда моей жизни и где ее искать, — трудно найти даже маленькую частичку. В молодости я точно знал, что собой представляю, на что гожусь. А теперь и этого не знаю. Должен, к своему стыду, признаться, что такое состояние мне даже нравится Полезно иногда сомневаться — сомнение благотворно действует на человеческий ум: мир становится шире, жизнь содержательнее. И прежде всего сомнение побуждает к свободе мышления — качеству, нередко присущему именно молодежи.
Должен сказать, что, рассматривая жизнь с точки зрения технического прогресса, я прихожу к выводу, что для меня, как человека, нет ничего невозможного на свете и сам черт мне не брат. Но когда я пытаюсь оценить свои духовные силы, то кажусь самому себе ничтожнейшим созданием. Жизнь на нашей планете становится все сложнее и сложнее, и это приводит к тому, что мы, люди, постепенно мельчаем. Мы как паразиты облепили всю землю, наподобие вшей в бороде создателя! Мы овладеваем сложнейшей техникой, но не в состоянии постичь смысла жизни.
Человек почти ничего не знает о самом себе, но часто воображает, что умеет разбираться в других. Однако это неверно. Всякий раз как я встречаюсь с людьми, довольными собой и своей жизнью и ничего от нее не требующими, я задаю себе вопрос: неужели они и в глубине души так же спокойны и уверены в себе, как кажется с виду? Не грызет ли их червь сомнения, не мучит ли сознание собственной внутренней неполноценности? Или я в самом деле иной, чем другие люди, — порой я чувствую себя жалким неудачником, не выполнившим своего назначения в жизни. Во мне всегда жили словно бы две натуры — одно мое «я» было выше всяких сомнений и критики, его никто не имел права судить; другое «я» было страшно уродливым, с ним нужно было возиться и всячески выправлять его. Поэтому мне приходилось много работать, прямо-таки колдовать над собой, и часто безуспешно.
Удалось ли мне с годами, хотя бы частично, привести в равновесие свое «я», основываясь на заложенных во мне хороших свойствах? Или я пошел по ложному пути, и уродливое во мне преобладает? Этого я не знаю, но во всяком случае с годами я становился все более уравновешенным и меньше мучился от чувства неудовлетворенности, порой довольно неприятного.
Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что всю жизнь я бесконечно долго боролся с хаосом, пытаясь создать что-то цельное из вороха всякой всячины. Мне вспоминается история о еже, кошке и собаке, которые очутились в одном мешке. Я напоминал именно такой мешок, полный непримиримых противоречий, и мне самому непонятно, как все это могло совмещаться. И если из меня все же что-то вышло, как считают некоторые, то это своего рода чудо.
Не могу пожаловаться, что моя жизнь была скучной. Она была богата событиями — я испытал много и тяжелого и радостного, одинаково сильно переживая то и другое. Быть может, это оттого, что я постоянно болел, не раз бывал на волосок от смерти? Привыкнув к мысли о смерти, человек уже ничего не боится.
В течение первых сорока лет моей жизни не было ни одного дня, когда бы я испытывал приятное физическое ощущение от того, что совершенно здоров. Постоянно то один, то другой орган моего тела давал себя чувствовать, даже если и не было серьезного заболевания. И вот в такой хрупкой оболочке заключалась самая невероятная смесь, разрозненные частицы физических и духовных сил, которые совсем не подходили друг к другу, — будто тряпичник на огромной свалке жизни собрал их всех в один мешок. Мне нелегко было справляться с собой; казалось невозможным добиться примирения и взаимодействия всех этих разнородных элементов. Если бы я мог это сделать, то совершил бы такие подвиги, каких не видел еще мир. Но стоило проявиться одной способности, как отказывалась действовать другая, — каждая существовала сама по себе.
— Тебя словно скроили из разных кусков, — заметила как-то одна моя хорошая знакомая.
Это правильно сказано. Отдельные органы у меня — каждый сам по себе —были в порядке, но не хотели считаться друг с другом. Слаженно работали они, только когда дело доходило до болезни. Стоило мне изгнать бациллы из одного органа, как они коварно перебирались в другой, где начинали действовать уже в новом виде. Совсем избавиться от болезней я никак не мог. Дни, когда я был совершенно здоров, можно буквально пересчитать по пальцам. И я с горечью пришел к выводу, что, видимо, в моем теле сидит сам черт, которого невозможно одолеть.
Но болезнь дает и кое-какие преимущества, — она как бы обостряет все чувства; ты постоянно начеку, висишь над пропастью, — и все становится тогда удивительно реальным . и ценным! Я старался не упустить ни одной минуты — с утра уже готов был к бою за жизнь. Даже сон, столь необходимый организму, я долгое время считал грабежом. Лет с двадцати и примерно до пятидесяти я не позволял себе уделять сну из так дорого доставшейся мне жизни более шести-семи часов в сутки. Я обманывал себя, как только мог, и отсыпался потом, когда болезнь приковывала меня к постели
Никто из нас не гарантирован от смерти, однако все ведут себя так, будто предполагают жить вечно Есть что-то волнующее, когда «ад тобой постоянно витает угроза смерти; все предметы и явления приобретают необычайную ценность, и ты не можешь насытиться жизнью, словно завтра же тебе предстоит умереть; всеми силами ты стремишься взять от жизни как можно больше, вгрызаешься в нее, как гусеница, оставляя после себя лишь никому не нужные отбросы. Мало найдется вещей на свете, которые я не пытался бы постичь путем размышления; лишь в редких случаях я доходил до них чисто механическим путем. Какой путь более правилен — это вопрос иного порядка.
Чем больше анализируешь явления, тем труднее становится иметь дело с людьми. Им не по нутру мыслящие натуры. Они охотнее общаются с теми, кто только пересказывает прочитанное в газете.
У нас много говорят о человеческой лени, особенно теперь, в век безработицы; многие весьма здравомыслящие люди взваливают вину на мировой кризис, на тридцать — пятьдесят миллионов безработных, считая, что причина кризиса — невероятная лень рабочих. На деле, пожалуй, физической лени вовсе не существует. В жизни мне приходилось заниматься различным делом.
и, наблюдая людей, я пришел к заключению, что те, которые казались ленивыми, на самом деле страдали какой-нибудь болезнью или в некоторых случаях у них были признаки типичного вырождения. Здоровому человеку свойственна потребность в физическом труде, в действии, но когда в организме появляются неполадки, эта потребность слабеет или вовсе исчезает.
Если больному присуща физическая вялость, то здоровому, как правило, — некоторая умственная инертность. На основании опыта я пришел к выводу, что человек может научиться мыслить в том случае, если его вынудят обстоятельства. От природы люди физически подвижны, но в умственном отношении они несколько ленивы. Товарищи всегда приходили мне на помощь, готовы были сделать за меня любую физическую работу, даже жертвуя ради этого сном. Однако, когда я пытался заставить их самостоятельно мыслить, они протестовали и готовы были оторвать мне голову. Хотя они очень ценили и уважали меня, все же часто старались держаться подальше, — боялись моих новых идей Я всегда избегал общества и этим напоминал заболевшее животное, которое отбивается от стада.
Так же как больной неохотно работает, здоровый неохотно предается излишним размышлениям; и то и другое в порядке вещей. Мышление — это болезненный процесс или в лучшем случае результат умственной неуравновешенности, расстройства. Здоровый, нормальный человек не раздумывает над вещами, а принимает их такими, как они есть. Присущая мне склонность во всем копаться была тесно связана с отсутствием гармонии во мне самом, с моей внутренней непримиримостью. Я подвергал все явления перекрестному анализу, чтобы найти приемлемую основу для внутреннего согласия, примирить все противоречивое, что боролось в моей натуре.
Дело усложнялось тем, что я унаследовал кровь двух различных национальностей, и они спорили во мне, не желая слиться воедино. Поэтому я старался покончить с противоречиями, объявив им решительную войну. К тому же, если учесть, что мои родители были очень разными людьми и я унаследовал от них отнюдь не лучшие качества,— то станет ясно, что жилось мне не легко.
Итак, мне пришлось немало бороться с собой, к счастью, я не всегда сознавал огромность препятствий, иначе, пожалуй, давно бы отказался от этой! борьбы, сочтя ее безнадежной.
Да, борьба была жестокая! В довершение всего я часто выслушивал упреки, что не похож на остальных. Я принимал это — может быть, из ложной скромности— как доказательство, что у меня имеются какие-то дефекты, и упорно старался исправить их. Я потратил массу сил и энергии на то, чтобы изжить в себе все противоречивое, присущее мне одному, и походить на других людей, но целиком сделать это мне не удалилось. И лишь когда мне минуло пятьдесят лет, я прекратил эту постоянную войну с самим собой, поняв, что она бессмысленна и требует напряжения всех сил. Почти целую неделю я занимался тем, что пересматривал свою жизнь, — и в результате пришел к заключению, что о моем прошлом можно сказать: хуже всего он относился к самому себе!
«Довольно, — решил я тогда, — пусть люди принимают меня таким, каков я есть».
И — странное дело — я почувствовал себя счастливым, оттого что проявил такую решимость. Окружающие начали с тех пор лучше обо мне думать, хотя я причиняю им некоторые неприятности, заставляя их терпеть мои недостатки. Я стал себя чувствовать гораздо свободнее, — вот как полезно не считаться с чужим мнением.
Постараюсь и в дальнейшем придерживаться этого правила.
Для многих пролетарских детей самым тяжелым временем были роковые девять месяцев, — часто они рождались на свет с морщинистым лицом. Трагичен и самый момент зачатия ребенка. Желание родителей иметь детей борется со страхом перед лишениями. А с того дня, когда женщина узнает, что «попалась», она уже относится к своей беременности как к чему-то неизбежному, роковому.
Мать рассказывала, что, когда она была мной беременна, я вел себя беспокойно; надеюсь, потом она простила мне это. Но в виде справедливого возмездия я начал получать колотушки от отца вскоре же после появления на свет. Я часто плакал в первые шесть месяцев своей жизни, особенно по ночам. Мать укладывала меня рядом с собой, но у родителей была общая кровать, и отец поэтому плохо спал. Он до смерти уставал за день от тяжелой работы и, конечно, был раздражен и зол оттого, что никогда не мог как следует отдохнуть.
«Но почему в таком случае он не спал в другой комнате или по крайней мере на отдельной кровати?» — может задать вопрос какая-нибудь сострадательная душа. У нас была только одна кровать. Трое других детей спали на стульях или устраивались где поудобнее, но вскоре двое из них переселились на кладбище. Правда, была еще одна, парадная комната, в которой вообще не полагалось спать; нас укладывали там, лишь когда кто-нибудь заболевал. В этой комнате, олицетворявшей собой светлую сторону жизни, стоял мамин мягкий диван, комод, на нем фарфоровые собачки и две гипсовые вазы, круглый стол с резьбой, чугунная печка, — и больше места ни для чего не оставалось.
У меня не сохранилось никаких воспоминаний о Гертруде, моей старшей сестре. Мне было всего полгода, когда она умерла. Смутно помню я самого старшего брата, Кристиана, маленького больного уродца с непомерно большой головой. Когда мне было около трех лет, ему минуло шесть. Он всегда лежал в какой-нибудь плетеной корзине, края которой беспрестанно по кусочкам обламывал. Но, к моему изумлению, по рукам ему за это не давали. Когда солнце уходило, мать переносила брата к окну в другую комнату. Отец однажды сказал:
— Когда Кристиан умрет, у нас станет просторнее.
Мать заплакала. Кристиан требовал больше забот, чем остальные дети, и поэтому, вероятно, был ближе всех ее сердцу. Она никогда не говорила о нем, но даже несколько лет спустя после его смерти я видел иногда, как она плакала над выдвинутым ящиком комода, держа в руке локон или маленькую рубашечку Кристиана. О его смерти и похоронах у меня не осталось никаких воспоминаний, но помню, что я скучал по нем и спросил как-то у матери, куда девался брат.
быть счастливы, что попадут хоть в землю.
Помню, как я вдруг оказался в совершенно новом положении. Мой брат Георг, который был старше меня на два года, стал теперь самым старшим; за ним следовал я. Это означало своего рода повышение. Я уже не был последним среди целой кучи детей, так как у нас появилась новая сестричка. Такое обстоятельство придавало мне вес, но вместе с тем прибавилось работы и ответственности: надо было смотреть за сестренкой. Дети бедняков должны нянчить друг друга, и у нас это было поручено брату. Но он старался свалить на меня основную часть своей работы и добился этого, всячески меня расхваливая.
Мать впервые забеременела, когда ей исполнилось девятнадцать лет. Тогда они с отцом решили пожениться. Но тут началась война 1864 года, и отец должен был идти в солдаты. Ему удалось наскрести пятьдесят далеров, чтобы выставить за себя другого, и мои родители наконец поженились. Но уплаченные пятьдесят далеров лежали на них тяжелым бременем в течение многих лет. В 1869 году родился я, уже четвертый по счету, — четверо детей за пять лет! Для матери это были годы тяжелого труда. Она мыла лестницы, разносила газеты и в экстренных случаях прислуживала у своих прежних хозяев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18