— Но я больна. Вернее, скоро заболею и некоторое время не смогу приходить сюда...—Смущенно опустив взгляд, она добавила:—Ничего страшного... это естественная болезнь. Я беременна...
— И работаете целый день в таком холоде? Это...— Он хотел сказать: «Это же ад». — Это ужасно! Вам нельзя здесь оставаться. Немедленно идите домой. Покажите мне, что надо делать. Думаю, что я легко все пойму. Если будет трудно, мне поможет Ахмет или я зайду к вам за советом. Что же вы не сказали мне об этом раньше...
— Не беспокойтесь... У нас еще есть время. Она слегка нахмурилась.
— Я, конечно, должна была об этом сказать, извините. Иногда я выгляжу очень усталой. Но мне не хочется, что-
бы вы приписали это тому, что мне надоела работа. Вы, мне кажется, не говорили с Ихсаном о самом главном...
Она подождала, пока слуга, принесший чай, выйдет и закроет за собой дверь. Затем, наклонившись к Кямиль-бею и понизив голос, продолжала:
— Мы здесь занимаемся не только изданием газеты. Конечно, вы можете не вмешиваться в эти дела.
— Я? Почему же?
— Поймите меня правильно. Мне трудно выразить свою мысль... Сейчас вам нет необходимости вмешиваться. Вы могли бы даже не знать об этом. Но я сочла более правильным открыто поговорить с вами в первый же день. Если вы будете знать все, легче избежать опасности. Мы никогда не оставляем редакцию без присмотра, даже днем. Часть информации для Анатолии проходит через нас. — Она замолчала, вглядываясь в лицо Кямиль-бея, стараясь понять, какое впечатление произвели ее слова.
— В определенные дни сюда заходит кое-кто из товарищей. Я решила организовать сбор пожертвований, — продолжала Недиме-ханым. —Мы будем собирать пожертвования для анатолийских сирот. Я уже нашла несколько женщин, согласившихся помогать мне. В Европе уже давно делаются такие вещи.
Кямиль-бей мгновенно подумал о Нермин. Она могла бы прекрасно помочь, собирая пожертвования в высшем свете через свою тетку.
— Иногда в одно и то же место приходится ходить по четыре раза в день,— рассказывала Недиме-ханым. — Времени совсем не хватает. Кроме того, мы думаем устраивать благотворительные вечера.
Кямиль-бей, понимая бестактность своего поступка, все же вынужден был перебить ее.
— Сейчас вам надо передать мне все, что касается газеты... Это сложно?
— Нет. Очень просто... Да, о чем я говорила... Вот что вы должны знать. Сюда приходят не только друзья. Очевидно, мы на подозрении. Приходят сыщики. Появляются под разными предлогами агенты тайной полиции, осведомители. Если они нас разоблачат, мы погубим все дело. А теперь вот что я хочу вам сказать... Только пейте свой чай, ведь он совсем остыл... Сначала вы должны узнать наших друзей, и в первую очередь Ниязи-агабея. Да, Ния зи-агабея.
Кямиль-бей терпеть не мог браться за дела, в' которых ничего не смыслил. Такой уж у него был характер. Когда он думал о совместной работе с Недиме-ханым, его больше всего удручало сознание своей неопытности в журналистской работе, и он предвидел, что это будет особенно чувствоваться в первые дни. Но однажды вечером, возвращаясь из редакции домой, Кямиль-бей понял, что его мучила не неопытность, а отсутствие денег. Теперь он был твердо убежден, что уверенность, с которой он жил до сих пор, придавало ему богатство и что только благодаря деньгам удавалось ему все, за что он брался. Все казалось таким легким, делалось само собой, не нужны были ни опыт, ни знания. «Значит, если бы мне пришлось зарабатывать, ну хоть рисованием... я стал бы другим человеком...—думал он. — У меня не было бы этого страха».
Всю дорогу до Ускюдара Кямиль-бей думал о своей неопытности и об огромной власти богатства. Когда же он сел в фаэтон и тот, скрипя плохими рессорами и содрогаясь всем корпусом, стал подниматься в гору, ему пришла в голову мысль—перевезти в пустую комнату редакции на Ба-быали мебель из своего домашнего кабинета: большой письменный стол, покрытый зеркальным стеклом, этажерки, чернильные приборы, энциклопедии и словари в сафьяновых переплетах, два кресла, диван черного дерева, старый ширазский ковер, картины... «Рабочий кабинет... Какой позор! Позор, позор!» — повторил он несколько раз. На создание какого шедевра вдохновили его эти предметы «рабочего кабинета»? Разве что на составление писем адвокату!
Как обрадуется Недиме-ханым, увидев свою грязную комнату заново обставленной! Не забыть бы прихватить занавески. И, конечно, печурку... Но одних вещей недостаточно, необходимы деньги. Надо достать хоть немного денег, кроме тех, которые пойдут на жизнь Айше и Нермин. И нужна-то до смешного мизерная, ничтожная сумма. Однако сейчас эта сумма казалась ему совершенно недосягаемой. Каких-нибудь семьдесят пять, сто лир... На всякие мелочи... Может быть, хватит даже пятидесяти... Кямиль-бею никогда не приходилось продавать своих вещей, но сейчас другого выхода не было, и он решил завтра же во что бы то ни стало достать денег.
На следующий день он проснулся рано и, быстро одевшись, вышел на улицу. Торговец фруктами Али-ага только что открыл лавку и разжигал мангал. Кямиль-бей сказал ему, что хотел бы перевезти немного вещей в Стамбул, но не знает, как это сделать, а сделать это нужно срочно.
— Где вещи?—спросил лавочник.
— Дома.
— Упакованы?
— Нет.
— Не беда. Поместятся на одну повозку?
— Думаю, что поместятся.
— Хорошо. В таком случае найдем людей и доставим ваши вещи по адресу.
— Но так, чтобы расплатиться с ними в Стамбуле.
— Это неважно. Можете заплатить там, а если хотите, я заплачу здесь, и потом мы с вами рассчитаемся.
— Благодарю, Али-эфенди!
Вернувшись домой, Кямиль-бей сказал Нермин, какие вещи нужно отправить, и ушел, чтобы поспеть на пароход. В городе Кямиль-бей сел на трамвай, доехал до площади Беязит и, пройдя через крытый рынок, зашел к знакомому антиквару. Его лавка находилась в самом начале улицы Махмут-паша.
— Здравствуйте, Соломон-эфенди, вот хочу продать эту штучку, — сказал Кямиль-бей, протягивая антиквару золотую статуэтку Будды, приобретенную им некогда в Индии. Работая переводчиком в Испании, Кямиль-бей пользовался статуэткой как пресс-папье.
Соломон-эфенди повертел золотого Будду в руках.
— Хороша штучка,—сказал он.—Если найдется любитель, ее, возможно, удастся продать за двести—двести пятьдесят лир. Оставьте. Я покажу клиентам. Американцы дают сейчас хорошие деньги.
— Я не могу ждать. Деньги мне нужны сейчас, немедленно...
Старый еврей посмотрел на Кямиль-бея с удивлением, но сейчас же сообразил: «Ага, попалось выгодное дело. Он теряет голову... Значит, готов на все».
— Сколько же вы хотите?
— Не знаю... Предложите что-нибудь... Сойдемся...
— Вы купили ее до войны? — Да, до войны...
— Впрочем, это не имеет значения. Золото всегда золото. Я спросил просто так. Прошу извинить. А сколько вы отдали!
— Не знаю, не помню. Кажется, тридцать золотых.
— Правильно, цена нормальная.
Антиквар снова повертел в руках статуэтку. Когда-то Кямиль-бей был одним из тех клиентов, которые, не задумываясь и не торгуясь, щедро платили за то, что им нравилось.
Немного подумав, Соломон-эфенди сказал четко и раздельно:
— Вот что мы сделаем. Сейчас я дам аванс в сто лир. Эта вещичка останется у меня. Если попадется подходящий клиент, я продам ее за хорошую цену, если же не найду покупателя, то потом, когда у вас будут деньги, вы отдадите мне долг и возьмете Будду обратно.
— Нет, я не хочу вас затруднять... Благодарю.
— Вы вовсе меня не затрудняете... Наоборот, оставляете на моей витрине красивую вещь.
— Мне неприятно быть обязанным. Лучше всего продать ее сейчас же за подходящую цену. Немного больше, немного меньше... не имеет значения.
— Да, но ведь сто лир вас не устроит?
— Устроит. Я сказал не поэтому... Просто не хочу быть в долгу.
Соломон-эфенди поставил статуэтку на прилавок, достал бумажник и вынул из него две ассигнации по пятьдесят лир. Стыдясь своего поступка, антиквар отвел глаза.
— Пожалуйста. Возьмите пока это. Надеюсь, что я продам статуэтку за хорошую цену, так что при расчете еще останусь у вас в долгу.
Положив деньги в наружный карман пальто, Кямиль-бей быстро вышел. Он чувствовал такое облегчение, словно освободился от тяжелого груза. Глубоко вздохнув, он подумал: «Продавать действительно неприятно. Возможно, именно поэтому наш народ так долго презирал торговлю».
В ближайшей лавке он купил небольшую чугунную печь, кочергу, трубы, оцинкованную подставку под печь и черный вместительный ящик для дров. Решив заменить разбитые стекла в окнах, он прихватил с собой, кроме носильщика, тащившего его покупки, стекольщика.
Пока стекольщик вставлял стекла, носильщик и сторож вынесли старые вещи из конторы в коридор, подмели комнату и протерли пол мокрой тряпкой.
Едва стекольщик закончил работу, как к подъезду подъехала телега с вещами. Опытные носильщики с великим трудом пронесли по лестнице и протащили в дверь конторы большой письменный стол, чем немало обрадовали потерявшего уже надежду Кямиль-бея.
Как только на пол постелили красивый ковер, темно-синий посередине, комната сразу преобразилась. Установили и разожгли печь. На стены повесили копии трех картин французских художников эпохи революции. Кямиль-бей послал слугу из кофейни, что находилась напротив, за календарем. Сокрушаясь, что шкаф не застеклен, он разложил в нем газеты, журналы, книги. В ящиках стола лежала писчая бумага, перья, скрепки, карандаши и другие канцелярские принадлежности в таком количестве, что редакции бедной газеты «Карадаи» их должно было хватить не меньше, чем на год.
Кямиль-бей навел порядок на столе и придвинул к нему кресло. Установив диван вдоль стены, он поставил против него второе кресло. Теперь не хватало только курительного столика и абажура на лампу. Отсутствие этих предметов в обновленной комнате сразу бросалось в глаза.
Дрова в печи весело потрескивали, нагревая помещение.
Кямиль-бей отошел к двери и издали с удовольствием посмотрел на плоды своих трудов. «Сюда надо бы вешалку... и небольшое зеркало»,— подумал он.
— Ну как, Сулейман-ага?
Сторож Сулейман сказал, насупившись:
— Теперь уже нельзя оставлять дверь незапертой. Раньше это не имело значения, а теперь могут что-нибудь стащить. На нашей улице много всякой дряни...
— Но как все получилось? Хорошо?
— Хорошо-то хорошо, только... дорого вам это обошлось.
— Но ведь печь необходима!
— Да, печка очень нужна...
Сулейман-ага уже сорок лет жил на Бабыали. За это время произошло много перемен, он был свидетелем революций, но судьбы журналистики оставались неизменными. «Все эти господа начинали одинаково, радовались, швырялись деньгами. Потом, смотришь, в один прекрасный день все им надоедало, они бросали все и уходили... Даже в редакциях газет «Икдам» и «Сабах» нет такой мебели, а деньги и там текут как вода». Сулейман не счел нужным высказывать Свои мысли вслух. Неопытный журналист
все равно что капризный ребенок. Никогда не слушается советов.
— Сулейман-ага!
— Слушаю... бейим!
— Нужно будет купить несколько вязанок дров. Ты скажешь, чтобы их покололи и сложили где-нибудь внизу. Потом надо найти какого-нибудь честного человека, чтобы он каждое утро до нашего прихода топил печь и подметал комнату.
— Хорошо... Сделаем.
— Значит, комната тебе понравилась? Отлично... Посмотрим, что скажет Недиме-ханым? Понравится ли ей?
— Недиме-ханым не очень-то обращает внимание на такие вещи. Я немало прожил на белом свете. Я из Анатолии. Там у нас много отважных женщин, женщин-героинь. Но такой я еще не встречал. Она как львица... Ну прямо львица, да и только... Она стоит тысячи таких мужчин, как мы. Вы ее родственник?
— Да.
— Ихсан-бея арестовали... Ихсан-бей тоже смелый, но Недиме-ханым мужественнее его... Сколько вязанок дров вы сказали?
— Три вязанки, только сухих. Я думаю, что пока трех хватит.
— Слушаю...
Сулейман-ага вышел и, прикрыл за собой дверь. Только сейчас Кямиль-бей заметил, что он все еще стоит в пальто. Ища, куда бы его повесить, он спохватился, что забыл дать денег на покупку дров. К тому же надо было заказать чай, послать за бубликами. Ведь он с утра ничего не ел. С пальто в руках он выскочил в коридор и позвал Сулеймана-ага.
Старик уже спустился до половины лестницы. Он обернулся.
— Слушаю вас, бейим!
— Подожди-ка, мы забыли самое главное... Кямиль-бей дал денег на покупку дров, заказал чай,
бублики и уже направился обратно в комнату, дверь которой оставил открытой, как вдруг услышал за спиной женский голос.
— Что случилось? Что это?—спрашивала Недиме-ханым, остановившись на последней ступеньке лестницы. На ее лице было выражение удивления и испуга, в голосе слышалась тревога. Она с недоумением переводила взгляд с
Кямиль-бея на старый стол и поломанные табуретки, сто» явшие в коридоре, и не решалась сдвинуться с места.
— Успокойтесь! Ничего не случилось. Входите, — пригласил Кямиль-бей.
— Как ничего? Разве это не наши вещи? Почему вы вынесли их в коридор?
— Да входите, входите... мы подмели комнату. Смущенно улыбаясь, Недиме-ханым нерешительно подошла к двери и остановилась на пороге.
— Да что же это? Наша комната? Очень хорошо! Как красиво!..
Подошел и Сулейман-ага.
— Здесь стало даже лучше, чем в «Икдам», — похвалил он. —Как в настоящей редакции.
— А только что ты говорил другое, Сулейман-ага. Ты говорил, что газета без телефона не газета.
— Кто говорил?
— Ну уж и этого достаточно,— засмеялась Недиме-ханым, — даже слишком много... Вы немало постарались... Только зачем? К чему эти расходы?
— Мне это ничего не стоило. Вещи я привез из дому, ненужные вещи... — Он подмигнул Сулейману-ага. — Мы и телефон поставим, Сулейман-ага! Газете обязательно нужен телефон. По правде говоря, это я думаю, что газета без телефона не газета.
Недиме-ханым сняла пальто и, оставшись в чаршафе, подошла к печке, протягивая руки к теплу.
— Спасибо,— сказала она, — что ни говори, а человеку нужен огонь. По утрам, направляясь сюда, я каждый раз мучилась, зная, что здесь адский холод, но старалась не показывать этого. Как теперь хорошо! Ах, если бы снять чаршаф!
Недиме-ханым села за стол.
— Замечательный письменный прибор,— сказала она.— Да, чаршаф!.. Шестнадцать лет ношу его и никак не могу привыкнуть. Думаю, носи я его хоть сто лет, все равно не привыкла бы... Как будто кто-то меня держит за руки... Если снять чаршаф, то, кажется, за один день можно бы сделать работу, на которую теперь уходит целый месяц. Вот только кончится война... Сразу же начну борьбу с чар-шафом.
— Не горячитесь...
— Почему? Или вы испугались, что исчезнет экзотика? Прелесть Востока? Пьер Лоти перестанет нас любить?
— Я хотел сказать, что это нужно делать постепенно... Бывая в Индии и Китае, я не искал экзотики.
— Потому что вы не собирались грабить людей этих стран... потому что вам было безразлично, что они живут страшно примитивно, со скованными руками, а самое главное — мыслями. Ваши доходы от этого не зависели.
— Да, я никогда не искал экзотики, но в нашей стране вопрос ношения чаршафа не может быть разрешен так скоро.
— В Европе вы носили феску? — Нет. Конечно, шляпу.
— А что носила ваша жена?
— Тоже шляпу, ведь в каждой стране есть свои условности.
— Для плохого не должно быть никаких условностей. С тех пор как я выросла и стала что-то понимать, ненавижу чаршаф. Каждый раз, как я опускаю на лицо покрывало, мне кажется, что я становлюсь каким-то ворованным товаром. Чаршаф придумали ходжи... 2 Ведь закрытое лицо делает женщину бесстыднее, но зато ей спокойнее. Хотя в наши дни никто не может быть совершенно спокоен.
— Неужели вы против спокойствия?
— Да... избыток спокойствия приносит только вред. Он делает человека избалованным, грубым и даже ленивым. Это особенно касается нас, женщин. Ведь мы воспитываем детей. Как я хотела бы сейчас быть в костюме и повесить мою шляпу вот сюда.
— Шляпу? Какую шляпу?
— Мракобесы льют азотную кислоту на чаршафы женщин, которые носят юбки, открывающие их ноги хотя бы на четыре пальца.
— Это имеет свою хорошую сторону. Они вызывают возмущение и толкают на борьбу с ними. Вы действительно не побоялись бы выйти на улицу в шляпе?
— Ничуть...
— А вот только что на лестнице мне показалось, вы испугались...
Кямиль-бей прищурил глаза и пристально посмотрел на Недиме-ханым.
— Да, испугалась, — не колеблясь, подтвердила она.
— Чего же?
— Иностранной полиции. Я подумала, что сюда пришли с обыском. Я... как бы вам объяснить. — Она застенчиво улыбнулась. —Я не такая уж трусиха... Все же мне, как и всем, страшно думать о том, что еще не произошло, но может случиться. Когда же на самом деле случается, я не испытываю страха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36