..
— Простите, за что вы в тюрьме?—спросил Кямиль-бей.
— Пустяшное дело... Запоздавший донос... Мне не привыкать... Я чувствую себя здесь, как дома. Сижу уже седьмой раз... Раньше обвинялся в нанесении увечий, дела рассматривались судом для мелких проступков... А на этот раз преступление... Собственно, и преступлением это назвать нельзя... Да упасет аллах Ихсан-агабея...
— Убили кого-нибудь?
— Что вы!.. Если бы убил!.. Вы знаете уличных ворон, бейим?
— Как вы сказали? Уличных ворон?
— Ну, этих гадов... Тех, кого ты называешь полицейскими... Среди них есть такие отвратительные типы, что я зову их уличными воронами. Могу тебе сказать, чего они стоят. Прижми их в темном углу, так они тебе в ноги поклонятся, а на людях — львы. В нашем квартале объявился новый начальник полиции. Нашлись продажные людишки и что-то нашептали ему...
Немного помолчав, он спросил у Ихсана:
— А этот бей тоже журналист?
- Да.
— Если хочет, пусть напишет. Напишите, бей, я не боюсь. Клянусь аллахом, я не прошу милости у судьбы. Пусть мне прибавят три года за политику. Надо еще что-
нибудь? Пожалуйста! Пусть дадут, Абдулла все выдержит... Пускай нагружают! Потянем, вынесем благодаря таким друзьям, как вы. Так о чем я говорил?
— Новый комиссар...
— Не комиссар, а большой начальник полиции. Вот-вот должен был стать сотрудником управления. Что ни говори, а он ведь был земляком начальника управления полиции, самого Тахсин-бея. Откуда я это мог знать? Как-то вечером сидел я в кофейне. Не скрою от вас, в голове туман... Лезут разные мысли. Ясно — выпил. Стоит только приложиться к рюмке—конец, Абдулла будет пить без передышки до утра. И характер у меня скверный... Мешал вина... После обеда принялись за коньяк... Нас было трое, аллах тому свидетель, и выпили мы полбидона из-под керосина. Друзья мои свалились, не встанут, хоть уши им режь! А я снова за вино. Не знаю, верно или нет, но трактирщик сказал, что выпил я два окка. Потом наелся шашлыка и снова за коньяк... Налил в чашку и потягиваю. Вдруг стукнуло мне в голову. Хмель не шутка, со всеми случалось. Сначала мне показалось, что я великий визирь, потом—главнокомандующий. Я объявляю войну англичанам и двигаюсь на них во главе армии. Затем пришла другая мысль. Брось, думаю, парень. Разве у тебя отец главнокомандующим был? И смеюсь сам над собой! Словом, когда я уже совсем опьянел, пришел начальник полиции и постучал в окно кофейни...
— Что ему надо было?
— А я почем знаю! Увидел меня... Должно быть, хотел вызвать на улицу и хорошенько отругать. Проще говоря, сбить спесь у всех на глазах, опозорить. Потом-то я понял, что все было именно так. Ему, оказывается, сказали: «Пока ты не разобьешь нос этому типу, не навести тебе порядка в квартале». Хозяин кофейни окликнул меня, но я не слышал. Тогда он подошел, потряс за плечо и сказал: «Абдулла-агабей, тебя комиссар зовет». Смотрю, стоит человек, от горшка два вершка, клянусь аллахом, я даже не поверил, что это комиссар. Разве такие бывают комиссары? Стоит только посмотреть на него, сразу ясно, что он ни на что не годен. Видел когда-нибудь лилипутов? Так вот, он точный лилипут. «Ну и рожа!» — подумал я. А он манит меня указательным пальцем. Я от рождения стамбульский беспризорник и понимаю все с полуслова. Манит меня, значит: «Выходи на улицу». Но я делаю вид, что не
понимаю. Сижу как ни в чем не бывало. Если он начальник полиции, то я тоже сам себе начальник. Разве мне больше делать нечего, как бегать на каждый зов? Я снова погрузился в свои размышления. Сижу, разговариваю с аллахом. И вдруг мне показалось, что в кофейне взорвалась адская машина. Я и не представлял себе, что в таком жалком теле может быть такой страшный голос. «Вставай, черт проклятый!»—закричал он. Да ослепнуть мне на оба глаза, но слово «проклятый» я не принял на свой счет. И хорошо, что не принял, а то не миновать бы беды. А он: «Если тебя зовут Араб Абдулла, то меня зовут Хергеле Рыза. Хергеле Рыза! Понял? Хергеле». А я не понимаю, что он там бормочет. Ну, думаю, попал в историю... Только подумал, он как рявкнет: «Вставай, пошли в участок!» А я ему опять спокойно: «Ты, видно, ошибся, ступай своей дорогой, От Горшка Два Вершка». Так он и запрыгал от злости, словно резиновый мяч. Вижу, теперь не до шуток. Вскочил да как заору: «Ах ты, мелочь пузатая! Убирайся!» Он—за пистолет. Ну, тут меня черт попутал. Схватил я его за портупею и выкинул через окно. Ни стекол, ни рамы не осталось. Меня схватили, потащили в управление. Дали палок, да таких, что даже я воззвал к аллаху. Человек выносливее железа, клянусь! Если скажут, что кто-то умер от палок, не верь — вранье... Было бы мне суждено умереть от палок, от меня даже косточек не осталось бы. Ведь на мне живого места не было. Ну, думаю, пропал, да как крикну: «Ах вы, гяуры... вы что, из Национальной армии, что ли? Чтоб вас всех вместе с Тахсином...» А Тахсин-бей, оказывается, наблюдал через дверь. Он сразу приказал прекратить избиение. Люблю я благородного человека. От людей большой души никогда вреда не бывает. Тахсин-бей — благородный, только разве он волен?.. Нашелся тут один тип — комиссар Али-бей. Подлец, пробы негде ставить. Я однажды посмеялся над ним в истории с одной женщиной. Так он возьми, да и скажи Тахсин-бею: «Этот тип связан с Национальной армией». Врал прямо в глаза! Что же он может наговорить за моей спиной? Представляешь! Я чуть голову не потерял. Ну, думаю, если не сдержусь, пропал! Так ведь и на Чертов остров угодить можно. Ах, Абдулла! Тебе приходит конец, сынок! Спрашивают. «Ей-богу,— говорю,—паша, клевета!.. Ноги твои целую!» А сам вот-вот заплачу от обиды. И правда, закапали слезинки, как бусинки. Как
закричу: «Ни за что не признаю! Никогда! Я столько лет верно служил нашему падишаху... Будь проклята Национальная армия! Да здравствует мой падишах!» Так кричал, что стекла зазвенели. А голосок мой и без того всем известен: я всегда подавал команду, когда качали насос во время пожаров. Его узнавали за несколько кварталов, говорили: «Это кричит Абдулла». Тахсин-бей засмеялся. «Оставьте»,— приказал он. Вот и прекратили меня избивать, а дело передали в суд. Заработал два года и десять месяцев.
— Дай бог, чтобы все прошло.
— Пройти-то пройдет, но след останется... Душа болит оттого, что, как ни говори, а дело ерундовое. Вот если бы я устроил аварию или убил кого-нибудь, тогда другой разговор... У нашего народа уже веры в аллаха не осталось, сынок, гяуры и то лучше нас.
— Какие гяуры?
— Да какие угодно. У них хоть совесть есть...
— Вы не любите Национальную армию?—Кямиль-бей спросил это очень серьезно, с большим внутренним напряжением.
Абдулла-ага скривил губы, словно услышал что-то бессмысленное.
— Я не знаю, — ответил он,— что такое Национальная армия. Понятия не имею. Одни говорят, что это большевики, другие—московитяне... Появился какой-то Кемаль-паша... Ну и бог с ним... Если хочешь знать правду, мы, тюремный люд, за тех, кто нас отсюда выпустит. Будь то гяуры, греки или Кемаль-паша — нам все равно. Кто объявит амнистию, тот пусть и здравствует... и точка.
— Амнистия будет обязательно... Не беспокойтесь...
— А чего мне беспокоиться... Если не хотят, пусть не объявляют... аллах с ними!
В комнату заглянул Чукур.
— Тебя спрашивают, ага! —сказал он Абдулле.
— Кто там? Если какая-нибудь дрянь, скажи, что меня дома нет, в баню пошел...— И он сам засмеялся своей шутке.—А может быть, пришла она?
— Да, это сестра Елена.
— Ну, так бы и говорил, бессовестный! Снова принесла всякой всячины.— Он подмигнул Кямиль-бею. — Уж если эти женщины влюбятся, просто беда. Полюбила меня,
так теперь, что наберет, все сюда тащит... Извините меня, господа, счастливо оставаться.
Хитро подмигивая и манерно покачиваясь, Абдулла вышел из комнаты, оставив после себя немного тоски, немного сострадания и какое-то чувство брезгливости. Ихсан засмеялся, стараясь рассеять тоскливое настроение.
— Араб Абдулла бедовый, —сказал он. — Его надо знать. Вот Ахмет знает... а у вас еще нет опыта... Он отвечает за все, что делается в тюрьме, в которой восемьсот заключенных. Хозяин этого большого хлева уважает меня. Абдулла-ага мог не разрешить — и у нас не было бы свиданий. Для свиданий с политическими заключенными существует определенный день, и в этот день управление полиции обязательно присылает сюда своего представителя.
— А сейчас разве начальство не будет знать о нашем визите?
— Думаю, что нет.
— А если донесет кто-нибудь из заключенных?
— Да что вы... Абдулла-ага ему шею свернет. — А если начальник?
— Ведь я сказал, что Абдулла-ага шею свернет.
— Даже начальнику?
— Конечно... Абдулла-ага еженедельно дает начальнику сумму, равную его месячному жалованью. Как вы думаете, кто из них имеет большую власть?
— Это деньги, которые ему приносит гречанка?
— Нет, деньги заключенных. Доход от кофейни принадлежит Абдулла-аге, налог за игру в карты — тоже ему. Он же получает доход от продажи наркотиков и, наконец, деньги «за то, чтобы уберег тебя аллах» от всех приходящих и уходящих.
— Вы шутите... Разве восемьсот человек позволят грабить себя одному проходимцу?
— И еще дрожат от страха!
— В Стамбуле, в центре Османской империи?!
— Да, вот именно.
— Почему же они не жалуются?
— Кто? Те, кого он обирает?
— Да...
— Не могут... За поясом у Абдулла-аги здоровенный кинжал. Да к тому же в его свите всегда не меньше трех-пяти бродяг с ножами. Но дело не только в этом... Здесь
своего рода организация... Закон ведь тоже на стороне Аб-дулла-аги...
— Не понимаю... Это серьезно?
— Конечно, серьезно... Вся администрация тюрьмы материально зависит от Абдулла-аги. Идти против него — значит до некоторой степени идти против закона, вернее, против представителей закона... Тогда закон в лице его здешних представителей обрушится на благородного жалобщика. Сначала составят протокол... затем еще один протокол... На третьем протоколе генеральный прокурор напишет резолюцию: «Всыпать этому мерзавцу! Дабы не нарушал порядка». Стражники вместе с дружками Абдулла-аги потащат вниз, в карцер, любого, кто попытается нарушить этот порядок. Всыплют палок... Да таких, что кости затрещат.
— Этому трудно поверить... Я так удивлен...
— Чем? Разве то, что сделал Али Кемаль, лучше?
Выйдя из тюрьмы и расставшись с Ахметом на трамвайной остановке, Кямиль-бей углубился в свои мысли. Сердце его было полно горечи. Несомненно, Ихсан совершал нечто героическое. Он отдавал всего себя «опасному делу». Но не задумывался над грозившей опасностью, верил в благополучный исход, не жаловался, и даже казался довольным. Невозможно было не завидовать ему. Надо быть таким же сильным! Сила Ихсана не только в том, что он добровольно вступил в жизнь, далекую от привычного ему общества, от родных и близких, но и в том, что он безропотно выносил общество таких людей, как Абдулла-ага.
Кямиль-бей подумал: «Я вступаю в новую жизнь! Хорошо!» Словно собираясь ухватиться за топорище и как следует поработать, он плюнул на руки, потер их и сел в подошедший трамвай.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На другой день, около одиннадцати часов, Кямиль-бей сошел с парохода у Галатского моста и направился в редакцию. Погода была сырая и пасмурная, падал мокрый снег. Казалось, в этом несчастном городе никогда больше не наступит весна.
В Швейцарии Кямиль-бею случилось побывать в редакции одного журнала. Он переписывался с его издателем — страстным коллекционером марок и почтовых открыток. Как-то во время продолжительного и бесцельного путешествия,— а путешествовал он один, так как тогда еще не был женат, — Кямиль-бей попал в Швейцарию и решил заехать в Берн, чтобы лично познакомиться со своим корреспондентом. Зайдя в редакцию, Кямиль-бей вместо молодого человека, каким представлялся ему месье Бьянкур, увидел улыбающегося старика лет шестидесяти. Узнав, что перед ним Кямиль-бей, месье Бьянкур выскочил из-за стола, дружески протягивая руку. Он пригласил Кямиль-бея сесть и рассыпался в благодарностях за открытки и марки, полученные из разных стран. Месье Бьянкур сказал, что давно хотел побывать в Стамбуле, но до сих пор не мог найти подходящего случая. Позвонив домой, он сообщил жене, что к обеду приедет с гостем. Семья его была невелика — жена, тоже совсем седая, и дочь-студентка.
После обеда они снова вернулись в редакцию. Месье Бьянкур провел своего восточного друга по всем ее помещениям, пытаясь скрыть от Кямиль-бея гордость за свое детище. Типография и редакция едва умещались в большом трехэтажном здании. Везде был такой порядок, такая чистота, что Кямиль-бею казалось, будто он находится на выставке и перед ним экспонаты, которые никогда не были в употреблении. Даже работники выглядели удивительно аккуратными.
Основой предприятия был крупный французский журнал. Он рассылался по всем пяти континентам. Но, помимо него, «на всякий случай», как выразился месье Бьянкур, здесь издавались детский журнал, журнал мод, спортивный журнал, посвященный альпинизму, и печатались обзоры книг, в основном произведений католических авторов.
Хозяин мимоходом назвал еженедельный тираж издающихся журналов: приблизительно миллион экземпляров. Оказывается, в редакции, помимо внештатных авторов, постоянно работали тридцать журналистов и типографских работников... Из ворот просторного двора то и дело выезжали машины, груженные пачками журналов.
Направляясь от Галатского моста к Бабыали, Кямиль-бей вспоминал об этом швейцарском издательстве, на которое, как ему казалось, хотя бы в миниатюре должно было
походить то, куда он сейчас шел. Мысль об участии в этом совершенно незнакомом ему деле волновала его. Уже несколько дней он урезывал свои планы и наконец решил удовлетвориться конторой в три комнаты и небольшим штатом: сторож, секретарь и Недиме-ханым; вероятно, это как раз и будет десятой частью швейцарского издательства.
Кямиль-бей еще глубже спрятал лицо в поднятый воротник пальто. Он решил было зайти отгладить свою феску, потерявшую вид от мокрого снега, но, боясь опоздать, отказался от этой мысли. У него в портфеле лежало много проектов статей, рисунков, заголовков. Он хотел переговорить о них с Недиме-ханым и немедля приступить к работе.
Когда Кямиль-бей свернул на улицу Бабыали, ему показалось, что он видит ее впервые. Этот район, бывший в течение полувека центром культуры огромной Османской империи, теперь имел жалкий вид. Маленькие лавки, покрытые пылью, запущенные витрины, ни реклам, ни названий крупных солидных фирм. Во всем чувствовалась разруха, беспорядок, хаос.
В киоске на углу Кямиль-бей купил сигареты и спички. Пройдя мимо книжных лавок, он вошел в дом рядом с издательством газеты «Вакит», поднялся на верхний этаж и нерешительно постучал в комнату под номером шестнадцать.
— Войдите!
Кямиль-бей открыл дверь. Сердце его учащенно забилось. За столом сидела женщина с черными как смоль волосами и бледным лицом. Поверх чаршафа на ее плечи было накинуто что-то теплое, не то ватная курточка, не то меховой жакет. Да, это Недиме-ханым...
Кямиль-бей растерялся. Он поклонился, забыв закрыть за собой дверь.
— Кямиль... Меня зовут Кямиль... Я товарищ Ихсан-бея по лицею.
Женщина внимательно посмотрела на него и, улыбнувшись, сказала:
— Заходите. Я жена Ихсана, меня зовут Недиме. Вчера я поздно пришла в тюрьму и поэтому не застала вас. Я очень сожалею, что опоздала и наше знакомство задержалось на один день. Проходите, пожалуйста, садитесь.
Кямиль-бей закрыл дверь и, словно стыдясь своего набитого портфеля, поставил его на пол у стены. Быстро опустил воротник пальто. В комнате было холодно. Около единственного стола стоял маленький жестяной мангал. Уголь в нем давно прогорел и превратился в пепел.
Делая вид, что отряхивает от снега мокрое пальто, Кямиль-бей осмотрелся кругом. Никогда еще не видел он такой убогой комнаты. Пустая, мрачная, холодная. Старый стол, два стула, покрытых циновкой, шкаф без стекол. По углам груды книг, бумаг, журналов и газет.
Кямиль-бей смущенно потоптался на месте. «Здесь... работать?.. Нет, это невозможно... невозможно...»—подумал он.
— Извините. Может быть, я опоздал? «Надо же — топчусь на месте, как дурак!»
— Нет... Это не имеет значения... Садитесь... Я прикажу подать чаю. Вы, конечно, продрогли...
У нее был хриплый, грубоватый голос. Должно быть, она простужена, поэтому и кажется такой бледной. Нет, просто в этой комнате невозможно было выглядеть иначе.
Кямиль-бей пододвинул табуретку и сел. Он даже отважился взять в руки свой портфель. О аллах, что за нелепое положение! Как они тут будут работать?.. Вдвоем! Нет! Это невозможно!
Недиме встала и, открыв окно, крикнула во двор, чтобы принесли два стакана чаю. Казалось, она даже не замечала разочарования Кямиль-бея. Ее движения были сдержанны, решительны, спокойны.
— Я никогда не осмелилась бы побеспокоить вас, — сказала она, держа тонкими длинными пальцами карандаш и легко постукивая им по столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36