роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КАМИЛЬ-БЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Если бы не родилась Айше, вернее, если бы Кямиль бей, исколесивший вдоль и поперек белый свет, не стал отцом, он никогда бы и не вспомнил о трех эпизодах в том множестве событий, свидетелем которых ему довелось быть.
...В Лондоне он видел торжественный выезд короля, направлявшегося на открытие парламента. Эту церемонию он наблюдал уже несколько раз. Королевская карета была хорошо ему известна по газетным фотографиям. Когда Ки-миль-бей впервые встретил ее на улице, он вспомиил те примитивные фонарики из арбузных корок, которыми стамбульские продавцы фруктов так любят украшать свои палатки. В карете сидели мужчина и женщина... Они показались Кямиль-бею восковыми манекенами. В упряжке были две пары таких прекрасных лошадей, что их даже не стоило украшать драгоценной сбруей, а двигались они спокойно и плавно, словно везли маленьких принцесс. Выезд сопровождало множество слуг, живое воплощение напыщенности и мишуры... Пока процессия не поравнялась с Кямиль-беем, ничто не нарушало чопорности и благообразия, столь присущих, как говорят, английской нации. Но вдруг раздался душераздирающий крик. Кричала молодая девушка лет семнадцати. На ней было голубое шелковое платье, старый берет, поношенные туфли и черные, во многих местах заштопанные чулки. Это была одна из тех девиц, которые после определенного часа появляются в известных районах Лондона, обращаясь к мужчинам словами: «Мой прекрасный лорд». Сейчас она нажрывно кри чала, приветствуя своего короля. Качзалось, что на следую-
щее Мгновение женщина бросится под огромные, тяжелые колеса королевской кареты.
Сердце Кямиль-бея как бы на миг остановилось — так с ним бывало всякий раз, когда он испытывал отвращение. Он обратил внимание на лицо девушки, напоминавшее плохо отпечатанную цветную обложку дешевого журнала. Краска местами стерлась, делая выражение лица еще более отталкивающим.
«Да защитит всевышний короля! Да защитит всевышний короля!»—кричала она срывающимся, как у юноши, голосом.
Кямиль-бей брезгливо поморщился и быстро пошел прочь.
...Как-то вечером Кямиль-бей сидел в небольшом парижском кабаре — излюбленном месте богатых иностранцев. С ним была его знакомая, польская графиня, белокурая тридцатипятилетняя женщина, казавшаяся гораздо моложе своих лет. Она была так хороша, что, когда он смотрел на нее, у него захватывало дух. Ему казалось, что перед ним не живое существо, а нечто сверхъестественное, божественное.
Они пили виски и наблюдали за тем, как молоденькие девушки с наивными личиками танцевали в объятиях лысых стариков, а полные сил юноши кружились со старухами, вероятно давно уже имевшими внуков. Кямиль-бей был счастлив в обществе графини и не замечал окружающей их пошлости. Как все счастливые люди, он был занят самим собой.
...Но вдруг Кямиль-бей подсознательно почувствовал, что сидящая с ним женщина чем-то потрясена. Он понял это, хотя графиня не произнесла ни слова, не сделала ни одного жеста. Проследив за ее напряженным взглядом, Кямиль-бей увидел, что за столиком, неподалеку от них, одиноко сидела худая женщина средних лет. Широкие поля шляпы наполовину закрывали ее лицо, на котором выделялся только ястребиный нос. Покрой одежды, мужской галстук, весь ее вид говорили о том, что эта женщина порочна. Ее неподвижные, устремленные на графиню глаза выражали холодную и жестокую властность, а бессильно брошенная на стол рука выдавала в ней необычайную нежность.
Сначала графиня Мужественно выдержала этот взгляд, но, не устояв перед настойчивостью такой откровенно болезненной и нечистой страсти, смутилась, вспыхнула и низко опустила голову. Кямиль-бею показалось, что она сейчас попросит о помощи.
— Удивительная страна!—повернувшись к нему, сказала графиня, не скрывая своего волнения.
— Уйдем отсюда?—предложил Кямиль-бей.
— Нет...
— В таком случае, почему удивительная?
— В Париже есть места, напоминающие бани древнего Рима, в которых женщины, отсылая своих рабов, отдавались носильщикам паланкинов... Даже не из страсти и, конечно, не для того, чтобы иметь детей, а лишь из желания как можно больше запачкаться...
Женщина в широкополой шляпе понимала, что разговор идет о ней, что ее предложение плохо принято. Но это ее нисколько не смутило.
Наглый, назойливый и, что самое странное, не просящий, а требующий взгляд женщины выводил Кямиль-бея из себя. Он испытывал сильное желание подойти к ней и ударить по лицу.
Это желание возникло у него не только потому, что впервые так дерзко и откровенно нарушалось его право, право восточного человека на сидящую с ним женщину, и не оттого, что он только сейчас понял, что ревность — это и безнадежность, и безвыходность, и больше всего боязнь потерять нечто дорогое. Нет, он просто решил, что такое наглое бесстыдство не может быть свойственно женщине и не должно остаться безнаказанным.
...Стамбул был оккупирован. Кямиль-бей по делам наследства, а также желая осмотреть министерство юстиции, вместе со своим адвокатом отправился в суд.
Они прошли по аллее мимо Айя Софии и вскоре оказались во дворе, вымощенном каменными плитами.
Министерство юстиции помещалось в огромном деревянном здании; его двери и лестницы, казалось, были сделаны для великанов, недоставало лишь описанных в «Трех
Мушкетерах» средневековых рыцарей, упражняющихся на шпагах внизу лестницы. Ступеньки были широки не только для несчастного старца, пришедшего сюда искать защиты от жены, не только для бедняка, тщетно добивающегося возврата долга в десять лир, но и для многочисленной свиты победоносного императора.
Огромные двери с трудом открывал и закрывал тощий привратник.
Кямиль-бей как-то сразу почувствовал, что в этом «Дворце правосудия» не могло быть ни уважения к человеку, ни справедливости,— и его охватила тоска.
На всем лежал густой слой грязи и пыли. Перила лестницы, двери, все деревянные части здания когда-то были выкрашены масляной краской, но с годами краска стерлась. С позолоченных украшений потолка гипс местами осыпался, что придавало и без того убогому зданию еще более нищенский и запущенный вид.
К осмотру приступили с первого этажа. Здесь размещались архив, комната судебных исполнителей и склад. В комнате судебных исполнителей хранилось такое количество всевозможных дел и толпилось столько народу, что приходилось опасаться, как бы решение суда, которого иногда ждешь годами, не затерялось здесь навсегда.
Канцелярия суда была устлана рваными коврами и паласами. Столы, скамьи, канцелярские шкафы, грязные окна, разбитые стекла, поломанные ручки, письменные приборы с позеленевшей бронзой — все гармонировало друг с другом. На столах валялись забытые свертки бумаг, стояли кофейные чашки, блюдца с засохшей кофейной гущей и облепленные мухами стаканы с красной каемкой.
Помещения гражданского и уголовного суда как две капли воды походили друг на друга. Несколько отличался от них коммерческий суд. Его канцелярии напоминали отделения банков или кассовые отделы иностранных компаний. Здесь служащие находились за перегородками, обрамленными сеткой из тонкой медной проволоки. Привратники коммерческого суда были одеты чище и элегантнее. Вместо нищенски одетого регистратора, который в первом уголовном суде, стоя босиком на дощечке, совершал намаз, здесь аккуратно одетый красивый молодой человек при-
глаживал перед зеркалом свои едва пробивающиеся усики. В коридорах суетилась беспокойная толпа. Из-за отсутствия знаков различия и формы трудно было отличить адвокатов, судей, секретарей и судебных приставов от посетителей. Желая пораньше закончить свое дело, каждый старался протолкнуться вперед.
Кямиль-бея оглушил стоящий здесь шум. Какая-то старуха проклинала истца, мужчина средних лет ругался со своим адвокатом, зычным голосом орал грубый пристав, надрывно кричал ребенок, потерявший в сутолоке свою
мать.
Достаточно было пробыть тут десять минут, чтобы понять, почему рухнула огромная империя, фундамент которой подтачивался веками. Все здесь говорило о том, что государство развалилось. Это было уже «античное» место, где беспорядочная, погибающая юстиция империи влачила жалкое существование.
Адвокат подвел Кямиль-бея к окну. — Вот дом предварительного заключения,— показал он. Кямиль-бей увидел маленький и голый, словно человеческая ладонь, двор. Из окна, откуда он смотрел, этот двор представлялся страшной пропастью. Было ясно, что, раз спустившись туда, уже никогда не выберешься наверх. По дну этого колодца двигались люди. У Кямиль-бея сжалось сердце. В это время со двора поднялась стая голубей. Это были ленивые, сытые, избалованные птицы Стамбула, давно разучившиеся летать. Они больше походили на котят, чем на птиц. И Кямиль-бей невольно вспомнил грифов, которых видел в Индии, грифов, питающихся мертвечиной,.. Да, здесь такая же башня, где трупы оставляют грифам...
Дом предварительного заключения был построен в виде буквы «Г». К основному зданию примыкало несколько пристроек. Все это окружала высокая стена. Крутая лестница, как цепь, связывала эту группу зданий с министерством юстиции.
— Прошу!
Кямиль-бей вздрогнул и повернулся к своему адвокату.
— Идемте, идемте дальше...
— А... да, да... конечно...
У дверей гражданского суда, куда они подошли, толпился народ. Здесь рассматривались дела о разводе, и половина присутствующих состояла из женщин. Многие были грустны и печальны. На их лицах застыл ужас. Казалось, они все еще не понимают, почему их бросили мужья. Они были неряшливо одеты, крикливы, сварливы, как женщины с улицы. Около некоторых стояли грязные дети. Одни женщины в тяжелом раздумье уставились в пол, другие рассказывали чужим людям интимные подробности своей личной жизни.
Среди женщин были и такие, что пришли получить развод по собственному желанию. Эти были хорошо одеты, держались непринужденно, в их взглядах, жестах, походке сквозило кокетство. Все в них вызывало отвращение.
Кямиль-бей где-то читал, что, когда муж или жена требуют развода, в большинстве случаев это означает, что уже найден новый спутник жизни. Не имея его, вряд ли кто-нибудь из супругов решится на такой шаг.
Размышления Кямиль-бея о всех этих грустных вещах были прерваны раздавшимся шумом.
Под конвоем двух жандармов появился человек в наручниках. Все перед ними расступались, давая дорогу. Жандармы приказали сидящим на лавке встать и усадили на нее арестованного.
На арестанте был новый элегантный костюм и красиво повязанный галстук. Из-под хорошо выглаженной фески выбивались кудрявые русые волосы. Черты его бледного лица выдавали в нем человека интеллектуально утонченного. А закрученные а ля Энвер-паша усы говорили о том, что перед вами офицер, одетый в штатское. И, может быть, именно этим объяснялась его неестественность. Руки в наручниках безжизненно лежали на его коленях, голубые глаза были опущены, словно он боялся встретиться взглядом с людьми.
При виде этого человека в наручниках Кямиль-бей почувствовал сначала жалость, потом стыд. Мысль о том, что он сам на свободе, не смягчила тяжелого впечатления.
Любопытные окружили жандармов и, не обращая никакого внимания на арестанта, словно речь шла не о нем, принялись их расспрашивать.
— Что он сделал?
— Убийца, наверное?
Жандарм собрался было ответить, как вдруг кто-то, расталкивая толпу, подошел к арестанту.
— Доброе утро, Суат-агабей!
— Здравствуй, Шипшак! Как поживаешь?
— Благодарю. Рад тебя видеть!
Шипшак в красивой феске цвета переспелой вишни, суженном книзу коротком, модного покроя синем пиджаке, в жилетке с двойным рядом пуговиц и тщательно закрученными каштановыми усиками, походил на типичного стамбульского апаша.
Шипшак держался очень гордо: то ли от сознания, что разговаривает с человеком, которым интересуются все окружающие, то ли потому, что сам относился к нему с большим уважением.
— Как там у вас, в тюрьме? — с любопытством спросил он арестанта.
— Все в порядке...
— А как товарищи? — Ничего...
— Говорят, ранили Зарзара?
— Да...
— И тяжело?
— Нет...
— Ранил Серингель?
— Да... Серингель...
— Во время игры в карты?
— Да...
— Серингель поступил подло. Если Зарзар вырвется из когтей смерти, он ему отомстит.
— Возможно.
— А как Разы-баба?
— Хорошо...
— Все читает?
— Да, читает. Шипшак повернулся к окружающим.
- Клянусь великим аллахом, этот Разы-баба погибнет из-за книг. У него столько книг! Есть и очень старинные. Такую уйму может осилить только Разы-баба... Он читает как проклятый... Оторвется от книги, вздохнет, оглянется кругом и снова за книгу... «Уже деревья распустились»,— кричим мы ему, но он ничего не замечает.— Улыбнувшись, Шипшак снова заговорил с арестованным:
— Помнишь, как Осман-ага однажды взвалил его себе на спину и насильно вытащил в сад?.. Да,— вдруг спохватился Шипшак и быстро сунул руку в карман.— Чуть не забыл, друг! Закурить тебе не дал.
— Спасибо, я не хочу, только что курил...
— Ну, что ты!—протянув пачку сигарет, с готовностью зажег спичку Шипшак. — На, закури... Право, я на тебя обижусь... Закури... Ведь я столько говорю о тебе. Товарищи даже смеются. Суат-агабей бедовый,— говорю я. Такого не увидишь ни на Шехзадебаши, ни в театре.— Он остановился на полуслове, потом спросил: — Приговор утвердили?
— Утвердили.
— Постой-ка... но ведь здесь гражданский суд. Разве твое дело здесь?
— Да.
— Ты что, предъявляешь иск?
— Да.
— Ну, это другое дело. Получать деньги всегда хорошо. Значит, когда ты очутился за решеткой, должник не пожелал платить? Ну и мир! Почему ты нам не прислал весточку? Это обидно, право! Как ты мог ничего нам не сообщить? Достаточно было черкнуть: «Шипшак, я хочу тебя видеть». Не нравится мне это, нехорошо. Ведь мы же еще не умерли!
— Спасибо. Ну, стоило ли вас беспокоить?
— Не стоило? Вот как! Очень неприятно это слышать. Выходит, правду говорят: «Раз попал в тюрьму, значит, умер». Но ведь так могут думать только свиньи!
Шипшак что-то вспомнил, выражение его лица, изменилось, и он лукаво подмигнул.
— Ну, а если хотят получить с тебя — тогда все отрицай. Пусть подождут. Не лопнут. Через пять лет аллах смилостивится.
— Послушай, а сколько ему дали? —спросила Шипшака стоящая рядом пожилая женщина.
Не желая отвечать старухе, Шипшак повернулся к мужчинам.
— Пять лет,—сказал он.— Но для таких, как он, это не наказание. Так, пустяковое дело... политическое. (Шипшак как-то особенно произносил слово «политическое».) Правительство сказало: «Будет так». А Суат-бей не согласился. «Так не будет, а будет вот так»,— заявил он. Лучше бы не говорил этого, но раз сказал, уж ничего не поделаешь!— И шепотом добавил: — Отправлял оружие в Анатолию. Понятно?
Окружающие испугались, но в то же время любопытство их еще больше разгорелось. Шипшак продолжал рассказывать.
— Я говорю, что для таких, как он, это не наказание. Ведь их преступление необычное. Подует другой ветер, и смотришь, они уже на свободе.— Зло прищурив глаза, он повернулся к жандарму:—Доложили в канцелярию, что привели заключенного? Сообщили, что привели Суат-агабея?
— Нет.
— Ну и ну! Сразу видно, что ты новичок. Здесь заведен особый порядок. Как только приводят арестованного, о нем докладывают, и его принимают раньше всех. Ступай доложи... Быстрее, посмотрим, чего ты стоишь! Погоди, не убегай! Скажи-ка, кто сейчас начальник охраны дома предварительного заключения? Все еще албанец Байрам Чавуш?
— Да, Байрам Чавуш.
— Разве он не учит вас? Ну и подлец! Не снять наручников! Аллах... аллах... Это, должно быть, новые порядки. Сейчас же сними наручники.
Поколебавшись, жандарм сделал вид, что не понял, и направился в канцелярию.
Шипшак растерянно посмотрел ему вслед и от злости со свистом плюнул на пол.
— Ну, что же, не снимайте, — пробормотал он, — но вам тоже не сладко придется в этом мире! Все мы братья по религии! — И, воспользовавшись тем, что другой жан-
дарм стоял в стороне, шепотом добавил:—Бесстыжий народ эти жандармы. Сунь им в руки пачку сигарет, все сделают. А попадется вот такой, наденут наручники, да еще замок захлопнут. Эх! Разве я не знаю этих подлецов! А ведь если Анатолия победит, Суат-агабей может стать премьер-министром. Он знает все, что делается на земле и под землей. Это солидный майор, к тому же из богатого дома. В семи поколениях его предки были пашами . А какая у него жена! Просто ангел! Видели вы его детей? Нет? Как вспомнишь о них, так сердце разрывается. Они приходят к нему в день свиданий, кричат «папочка» и вешаются ему на шею. Просто плакать хочется. Гяур, и тот пожалел бы.
«Зачем привели сюда этого майора Суат-бея,—с беспокойством подумал Кямиль-бей.— Если действительно из-за долга, то что же это за подлец, который отказывается отдать деньги человеку, попавшему в тюрьму?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КАМИЛЬ-БЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Если бы не родилась Айше, вернее, если бы Кямиль бей, исколесивший вдоль и поперек белый свет, не стал отцом, он никогда бы и не вспомнил о трех эпизодах в том множестве событий, свидетелем которых ему довелось быть.
...В Лондоне он видел торжественный выезд короля, направлявшегося на открытие парламента. Эту церемонию он наблюдал уже несколько раз. Королевская карета была хорошо ему известна по газетным фотографиям. Когда Ки-миль-бей впервые встретил ее на улице, он вспомиил те примитивные фонарики из арбузных корок, которыми стамбульские продавцы фруктов так любят украшать свои палатки. В карете сидели мужчина и женщина... Они показались Кямиль-бею восковыми манекенами. В упряжке были две пары таких прекрасных лошадей, что их даже не стоило украшать драгоценной сбруей, а двигались они спокойно и плавно, словно везли маленьких принцесс. Выезд сопровождало множество слуг, живое воплощение напыщенности и мишуры... Пока процессия не поравнялась с Кямиль-беем, ничто не нарушало чопорности и благообразия, столь присущих, как говорят, английской нации. Но вдруг раздался душераздирающий крик. Кричала молодая девушка лет семнадцати. На ней было голубое шелковое платье, старый берет, поношенные туфли и черные, во многих местах заштопанные чулки. Это была одна из тех девиц, которые после определенного часа появляются в известных районах Лондона, обращаясь к мужчинам словами: «Мой прекрасный лорд». Сейчас она нажрывно кри чала, приветствуя своего короля. Качзалось, что на следую-
щее Мгновение женщина бросится под огромные, тяжелые колеса королевской кареты.
Сердце Кямиль-бея как бы на миг остановилось — так с ним бывало всякий раз, когда он испытывал отвращение. Он обратил внимание на лицо девушки, напоминавшее плохо отпечатанную цветную обложку дешевого журнала. Краска местами стерлась, делая выражение лица еще более отталкивающим.
«Да защитит всевышний короля! Да защитит всевышний короля!»—кричала она срывающимся, как у юноши, голосом.
Кямиль-бей брезгливо поморщился и быстро пошел прочь.
...Как-то вечером Кямиль-бей сидел в небольшом парижском кабаре — излюбленном месте богатых иностранцев. С ним была его знакомая, польская графиня, белокурая тридцатипятилетняя женщина, казавшаяся гораздо моложе своих лет. Она была так хороша, что, когда он смотрел на нее, у него захватывало дух. Ему казалось, что перед ним не живое существо, а нечто сверхъестественное, божественное.
Они пили виски и наблюдали за тем, как молоденькие девушки с наивными личиками танцевали в объятиях лысых стариков, а полные сил юноши кружились со старухами, вероятно давно уже имевшими внуков. Кямиль-бей был счастлив в обществе графини и не замечал окружающей их пошлости. Как все счастливые люди, он был занят самим собой.
...Но вдруг Кямиль-бей подсознательно почувствовал, что сидящая с ним женщина чем-то потрясена. Он понял это, хотя графиня не произнесла ни слова, не сделала ни одного жеста. Проследив за ее напряженным взглядом, Кямиль-бей увидел, что за столиком, неподалеку от них, одиноко сидела худая женщина средних лет. Широкие поля шляпы наполовину закрывали ее лицо, на котором выделялся только ястребиный нос. Покрой одежды, мужской галстук, весь ее вид говорили о том, что эта женщина порочна. Ее неподвижные, устремленные на графиню глаза выражали холодную и жестокую властность, а бессильно брошенная на стол рука выдавала в ней необычайную нежность.
Сначала графиня Мужественно выдержала этот взгляд, но, не устояв перед настойчивостью такой откровенно болезненной и нечистой страсти, смутилась, вспыхнула и низко опустила голову. Кямиль-бею показалось, что она сейчас попросит о помощи.
— Удивительная страна!—повернувшись к нему, сказала графиня, не скрывая своего волнения.
— Уйдем отсюда?—предложил Кямиль-бей.
— Нет...
— В таком случае, почему удивительная?
— В Париже есть места, напоминающие бани древнего Рима, в которых женщины, отсылая своих рабов, отдавались носильщикам паланкинов... Даже не из страсти и, конечно, не для того, чтобы иметь детей, а лишь из желания как можно больше запачкаться...
Женщина в широкополой шляпе понимала, что разговор идет о ней, что ее предложение плохо принято. Но это ее нисколько не смутило.
Наглый, назойливый и, что самое странное, не просящий, а требующий взгляд женщины выводил Кямиль-бея из себя. Он испытывал сильное желание подойти к ней и ударить по лицу.
Это желание возникло у него не только потому, что впервые так дерзко и откровенно нарушалось его право, право восточного человека на сидящую с ним женщину, и не оттого, что он только сейчас понял, что ревность — это и безнадежность, и безвыходность, и больше всего боязнь потерять нечто дорогое. Нет, он просто решил, что такое наглое бесстыдство не может быть свойственно женщине и не должно остаться безнаказанным.
...Стамбул был оккупирован. Кямиль-бей по делам наследства, а также желая осмотреть министерство юстиции, вместе со своим адвокатом отправился в суд.
Они прошли по аллее мимо Айя Софии и вскоре оказались во дворе, вымощенном каменными плитами.
Министерство юстиции помещалось в огромном деревянном здании; его двери и лестницы, казалось, были сделаны для великанов, недоставало лишь описанных в «Трех
Мушкетерах» средневековых рыцарей, упражняющихся на шпагах внизу лестницы. Ступеньки были широки не только для несчастного старца, пришедшего сюда искать защиты от жены, не только для бедняка, тщетно добивающегося возврата долга в десять лир, но и для многочисленной свиты победоносного императора.
Огромные двери с трудом открывал и закрывал тощий привратник.
Кямиль-бей как-то сразу почувствовал, что в этом «Дворце правосудия» не могло быть ни уважения к человеку, ни справедливости,— и его охватила тоска.
На всем лежал густой слой грязи и пыли. Перила лестницы, двери, все деревянные части здания когда-то были выкрашены масляной краской, но с годами краска стерлась. С позолоченных украшений потолка гипс местами осыпался, что придавало и без того убогому зданию еще более нищенский и запущенный вид.
К осмотру приступили с первого этажа. Здесь размещались архив, комната судебных исполнителей и склад. В комнате судебных исполнителей хранилось такое количество всевозможных дел и толпилось столько народу, что приходилось опасаться, как бы решение суда, которого иногда ждешь годами, не затерялось здесь навсегда.
Канцелярия суда была устлана рваными коврами и паласами. Столы, скамьи, канцелярские шкафы, грязные окна, разбитые стекла, поломанные ручки, письменные приборы с позеленевшей бронзой — все гармонировало друг с другом. На столах валялись забытые свертки бумаг, стояли кофейные чашки, блюдца с засохшей кофейной гущей и облепленные мухами стаканы с красной каемкой.
Помещения гражданского и уголовного суда как две капли воды походили друг на друга. Несколько отличался от них коммерческий суд. Его канцелярии напоминали отделения банков или кассовые отделы иностранных компаний. Здесь служащие находились за перегородками, обрамленными сеткой из тонкой медной проволоки. Привратники коммерческого суда были одеты чище и элегантнее. Вместо нищенски одетого регистратора, который в первом уголовном суде, стоя босиком на дощечке, совершал намаз, здесь аккуратно одетый красивый молодой человек при-
глаживал перед зеркалом свои едва пробивающиеся усики. В коридорах суетилась беспокойная толпа. Из-за отсутствия знаков различия и формы трудно было отличить адвокатов, судей, секретарей и судебных приставов от посетителей. Желая пораньше закончить свое дело, каждый старался протолкнуться вперед.
Кямиль-бея оглушил стоящий здесь шум. Какая-то старуха проклинала истца, мужчина средних лет ругался со своим адвокатом, зычным голосом орал грубый пристав, надрывно кричал ребенок, потерявший в сутолоке свою
мать.
Достаточно было пробыть тут десять минут, чтобы понять, почему рухнула огромная империя, фундамент которой подтачивался веками. Все здесь говорило о том, что государство развалилось. Это было уже «античное» место, где беспорядочная, погибающая юстиция империи влачила жалкое существование.
Адвокат подвел Кямиль-бея к окну. — Вот дом предварительного заключения,— показал он. Кямиль-бей увидел маленький и голый, словно человеческая ладонь, двор. Из окна, откуда он смотрел, этот двор представлялся страшной пропастью. Было ясно, что, раз спустившись туда, уже никогда не выберешься наверх. По дну этого колодца двигались люди. У Кямиль-бея сжалось сердце. В это время со двора поднялась стая голубей. Это были ленивые, сытые, избалованные птицы Стамбула, давно разучившиеся летать. Они больше походили на котят, чем на птиц. И Кямиль-бей невольно вспомнил грифов, которых видел в Индии, грифов, питающихся мертвечиной,.. Да, здесь такая же башня, где трупы оставляют грифам...
Дом предварительного заключения был построен в виде буквы «Г». К основному зданию примыкало несколько пристроек. Все это окружала высокая стена. Крутая лестница, как цепь, связывала эту группу зданий с министерством юстиции.
— Прошу!
Кямиль-бей вздрогнул и повернулся к своему адвокату.
— Идемте, идемте дальше...
— А... да, да... конечно...
У дверей гражданского суда, куда они подошли, толпился народ. Здесь рассматривались дела о разводе, и половина присутствующих состояла из женщин. Многие были грустны и печальны. На их лицах застыл ужас. Казалось, они все еще не понимают, почему их бросили мужья. Они были неряшливо одеты, крикливы, сварливы, как женщины с улицы. Около некоторых стояли грязные дети. Одни женщины в тяжелом раздумье уставились в пол, другие рассказывали чужим людям интимные подробности своей личной жизни.
Среди женщин были и такие, что пришли получить развод по собственному желанию. Эти были хорошо одеты, держались непринужденно, в их взглядах, жестах, походке сквозило кокетство. Все в них вызывало отвращение.
Кямиль-бей где-то читал, что, когда муж или жена требуют развода, в большинстве случаев это означает, что уже найден новый спутник жизни. Не имея его, вряд ли кто-нибудь из супругов решится на такой шаг.
Размышления Кямиль-бея о всех этих грустных вещах были прерваны раздавшимся шумом.
Под конвоем двух жандармов появился человек в наручниках. Все перед ними расступались, давая дорогу. Жандармы приказали сидящим на лавке встать и усадили на нее арестованного.
На арестанте был новый элегантный костюм и красиво повязанный галстук. Из-под хорошо выглаженной фески выбивались кудрявые русые волосы. Черты его бледного лица выдавали в нем человека интеллектуально утонченного. А закрученные а ля Энвер-паша усы говорили о том, что перед вами офицер, одетый в штатское. И, может быть, именно этим объяснялась его неестественность. Руки в наручниках безжизненно лежали на его коленях, голубые глаза были опущены, словно он боялся встретиться взглядом с людьми.
При виде этого человека в наручниках Кямиль-бей почувствовал сначала жалость, потом стыд. Мысль о том, что он сам на свободе, не смягчила тяжелого впечатления.
Любопытные окружили жандармов и, не обращая никакого внимания на арестанта, словно речь шла не о нем, принялись их расспрашивать.
— Что он сделал?
— Убийца, наверное?
Жандарм собрался было ответить, как вдруг кто-то, расталкивая толпу, подошел к арестанту.
— Доброе утро, Суат-агабей!
— Здравствуй, Шипшак! Как поживаешь?
— Благодарю. Рад тебя видеть!
Шипшак в красивой феске цвета переспелой вишни, суженном книзу коротком, модного покроя синем пиджаке, в жилетке с двойным рядом пуговиц и тщательно закрученными каштановыми усиками, походил на типичного стамбульского апаша.
Шипшак держался очень гордо: то ли от сознания, что разговаривает с человеком, которым интересуются все окружающие, то ли потому, что сам относился к нему с большим уважением.
— Как там у вас, в тюрьме? — с любопытством спросил он арестанта.
— Все в порядке...
— А как товарищи? — Ничего...
— Говорят, ранили Зарзара?
— Да...
— И тяжело?
— Нет...
— Ранил Серингель?
— Да... Серингель...
— Во время игры в карты?
— Да...
— Серингель поступил подло. Если Зарзар вырвется из когтей смерти, он ему отомстит.
— Возможно.
— А как Разы-баба?
— Хорошо...
— Все читает?
— Да, читает. Шипшак повернулся к окружающим.
- Клянусь великим аллахом, этот Разы-баба погибнет из-за книг. У него столько книг! Есть и очень старинные. Такую уйму может осилить только Разы-баба... Он читает как проклятый... Оторвется от книги, вздохнет, оглянется кругом и снова за книгу... «Уже деревья распустились»,— кричим мы ему, но он ничего не замечает.— Улыбнувшись, Шипшак снова заговорил с арестованным:
— Помнишь, как Осман-ага однажды взвалил его себе на спину и насильно вытащил в сад?.. Да,— вдруг спохватился Шипшак и быстро сунул руку в карман.— Чуть не забыл, друг! Закурить тебе не дал.
— Спасибо, я не хочу, только что курил...
— Ну, что ты!—протянув пачку сигарет, с готовностью зажег спичку Шипшак. — На, закури... Право, я на тебя обижусь... Закури... Ведь я столько говорю о тебе. Товарищи даже смеются. Суат-агабей бедовый,— говорю я. Такого не увидишь ни на Шехзадебаши, ни в театре.— Он остановился на полуслове, потом спросил: — Приговор утвердили?
— Утвердили.
— Постой-ка... но ведь здесь гражданский суд. Разве твое дело здесь?
— Да.
— Ты что, предъявляешь иск?
— Да.
— Ну, это другое дело. Получать деньги всегда хорошо. Значит, когда ты очутился за решеткой, должник не пожелал платить? Ну и мир! Почему ты нам не прислал весточку? Это обидно, право! Как ты мог ничего нам не сообщить? Достаточно было черкнуть: «Шипшак, я хочу тебя видеть». Не нравится мне это, нехорошо. Ведь мы же еще не умерли!
— Спасибо. Ну, стоило ли вас беспокоить?
— Не стоило? Вот как! Очень неприятно это слышать. Выходит, правду говорят: «Раз попал в тюрьму, значит, умер». Но ведь так могут думать только свиньи!
Шипшак что-то вспомнил, выражение его лица, изменилось, и он лукаво подмигнул.
— Ну, а если хотят получить с тебя — тогда все отрицай. Пусть подождут. Не лопнут. Через пять лет аллах смилостивится.
— Послушай, а сколько ему дали? —спросила Шипшака стоящая рядом пожилая женщина.
Не желая отвечать старухе, Шипшак повернулся к мужчинам.
— Пять лет,—сказал он.— Но для таких, как он, это не наказание. Так, пустяковое дело... политическое. (Шипшак как-то особенно произносил слово «политическое».) Правительство сказало: «Будет так». А Суат-бей не согласился. «Так не будет, а будет вот так»,— заявил он. Лучше бы не говорил этого, но раз сказал, уж ничего не поделаешь!— И шепотом добавил: — Отправлял оружие в Анатолию. Понятно?
Окружающие испугались, но в то же время любопытство их еще больше разгорелось. Шипшак продолжал рассказывать.
— Я говорю, что для таких, как он, это не наказание. Ведь их преступление необычное. Подует другой ветер, и смотришь, они уже на свободе.— Зло прищурив глаза, он повернулся к жандарму:—Доложили в канцелярию, что привели заключенного? Сообщили, что привели Суат-агабея?
— Нет.
— Ну и ну! Сразу видно, что ты новичок. Здесь заведен особый порядок. Как только приводят арестованного, о нем докладывают, и его принимают раньше всех. Ступай доложи... Быстрее, посмотрим, чего ты стоишь! Погоди, не убегай! Скажи-ка, кто сейчас начальник охраны дома предварительного заключения? Все еще албанец Байрам Чавуш?
— Да, Байрам Чавуш.
— Разве он не учит вас? Ну и подлец! Не снять наручников! Аллах... аллах... Это, должно быть, новые порядки. Сейчас же сними наручники.
Поколебавшись, жандарм сделал вид, что не понял, и направился в канцелярию.
Шипшак растерянно посмотрел ему вслед и от злости со свистом плюнул на пол.
— Ну, что же, не снимайте, — пробормотал он, — но вам тоже не сладко придется в этом мире! Все мы братья по религии! — И, воспользовавшись тем, что другой жан-
дарм стоял в стороне, шепотом добавил:—Бесстыжий народ эти жандармы. Сунь им в руки пачку сигарет, все сделают. А попадется вот такой, наденут наручники, да еще замок захлопнут. Эх! Разве я не знаю этих подлецов! А ведь если Анатолия победит, Суат-агабей может стать премьер-министром. Он знает все, что делается на земле и под землей. Это солидный майор, к тому же из богатого дома. В семи поколениях его предки были пашами . А какая у него жена! Просто ангел! Видели вы его детей? Нет? Как вспомнишь о них, так сердце разрывается. Они приходят к нему в день свиданий, кричат «папочка» и вешаются ему на шею. Просто плакать хочется. Гяур, и тот пожалел бы.
«Зачем привели сюда этого майора Суат-бея,—с беспокойством подумал Кямиль-бей.— Если действительно из-за долга, то что же это за подлец, который отказывается отдать деньги человеку, попавшему в тюрьму?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36