Он открыл тетрадь и увидел голландскую светло-голубую бумагу.
«Любимая моя, дорогая жена, целую твои руки и прошу простить меня...» Эта фраза, так понравившаяся ему ночью, теперь, казалось, потеряла всякий смысл. Делая над собой усилие, Кямиль-бей старался думать по-французски. Ему почему-то вспоминались строки из писем Дидро, которые он знал наизусть, но ни одна из них не соответствовала тому, что он чувствовал сейчас. Он не находил у себя ничего общего с этим лукавым Дидро, который, несмотря на передовые идеи, умел жить дружно со своей средой и временем, умел пользоваться всеми благами жизни.
Кямиль-бей отложил карандаш, закурил и встал, беспомощно опустив руки. Ему вдруг стало так грустно, словно он был конченным человеком, которому уже нечего делать на этом свете.
Как же быть? О аллах! Как убить время? Не зная, что предпринять, Кямиль-бей принялся ходить из угла в угол. И с удивлением заметил, что, когда был в ботинках, звук собственных шагов успокаивал его. Теперь же, в домашних туфлях, он казался себе тигром в клетке. Кямиль-бей снова раскурил погасшую трубку и курил ее, пока не ощутил горечь во рту. Жизнь и весь мир так бессмысленны, что лучше всего сейчас же умереть! Как бы прислушиваясь к идущему из глубины тревожному голосу, он с трепетом подумал: «Не совершил ли я какой-нибудь ошибки?» Впервые у него зародилось сомнение. «Разве не остановили бы врага под Инёню, если бы я не работал в «Карадаи»? Если бы не вмешался в это дело? Разве не принес бы больше пользы анкарцам, согласившись поехать в Рим?»
Кямиль-бей взглянул на карандаш и бумагу и уже готов был написать записку Бурханеттин-бею, что принимает его предложение. Но, взяв себя в руки, он громки сказал: «Опомнись, Кямиль, опомнись! Начни рисовать, это будут хорошие рисунки... Ты пошлешь их своей маленькой Айше...»
Он положил на колени тетрадь, взял карандаш и огляделся, как бы ища объект для рисования. Он убеждал себя: «Надо немедленно начать рисовать... рисовать... Это спасет меня». Но в голове его настойчиво билась мысль: «Написать пару строк Бурханеттин-бею... всего пару строк...»
«Какое же из этих решений правильно-? Какое?»— громко простонал Кямиль-бей.Не выпуская из рук бумаги, он уткнулся головой в подушку и зарыдал. Впервые в жизни, с тех пор как Кямиль-бей помнил себя, он плакал навзрыд, чувствуя, что от слез ему становится легче. Никогда в жизни не ощущал он больше с такой беспощадной силой эту всеми презираемую, но в то же время такую естественную человеческую потребность.
Кямиль-бей увлекался творениями великих художников и сам любил рисовать. Посещая картинные галереи европейских столиц, он иногда с утра до вечера неподвижно просиживал перед некоторыми полотнами. Интересовали его не композиция, не первые планы знаменитых картин и не процесс их созидания. Чаще всего его внимание привлекало случайное световое пятно, какой-нибудь блик или лицо на заднем плане или совсем незначительная деталь. Постепенно он поверил, что в его любви к живописи проявляется профессиональное чутье художника, и стал судить о картинах, руководствуясь этим чутьем.
Сейчас, твердо решив писать, вернее, убедившись в том, что ему не остается ничего другого, он не мучился из-за отсутствия темы, а писал целыми днями, не уставая. Из-под его кисти вышло четырнадцать небольших акварелей. На всех Кямиль-бей изобразил единственное окно камеры и часть пола, на которую падал свет из этого окна. Акварели отличались друг от друга только световой гаммой. Несмотря на европейское воспитание, в Кямиль-бее все же жил восточный человек. На его художественное восприятие оказывали воздействие и оттенки в голосе хафыза,
читающего эзан , молитву или коран, и нюансы в цвете и рисунке турецких ковров, фарфора, миниатюр. Свет, падающий из окна, он передавал той же примитивной техникой абстрактного искусства. В утреннем свете была надежда, в дневном — жажда жизни, в вечернем — уныние и смерть. Все эти работы напоминали декадентскую живопись. Возможно, это и не соответствовало тайному намерению Кямиль-бея, его желанию световой гаммой выразить свое отношение к миру. Грязное окно, старый погнутый жестяной мангал, теснота и духота в камере — все мешало выполнению его замысла. Судить об этих акварелях можно было, только просмотрев их все вместе. Это была целая серия, так же как и нарисованные им когда-то деревья.
Первое время он не знал, как оживить свои работы. К счастью, в этом ему помог принесенный Ибрагимом красный чайник. По убеждению Кямиль-бея, световое пятно, отбрасываемое тлеющими углями мангала на этот чайник, спасло его произведения. В камеру не попадало солнце, поэтому все картины были написаны в светло-серых тонах, свойственных полотнам северных художников, и это роднило их с его деревьями. Кямиль-бей обрадовался. Значит, искусство не лгало. Ведь когда он рисовал деревья, он тоже в некотором смысле был узником, как и сейчас оторванным и далеким от мира.
«Айше будет так хорошо понимать искусство, что, конечно, заметит эту особенность», — подумал Кямиль-бей, укладывая на дно чемодана законченные акварели.
Сердце его успокоилось, волнение улеглось. Насвистывая мелодию венгерского вальса, он начал увеличивать карточки лейтенанта Шерифа и его подруги — мадемуазель Катины. Гречанка была полной блондинкой. На ее щеке красовалась родинка. Она глупо улыбалась, хотя в глазах ее светилось лукавство. Лейтенант Шериф-бей казался на фотографии совсем другим человеком. С закрученными усами и нахмуренными бровями, он выглядел весьма импозантно. Кямиль-бею так и не удалось изменить грустное выражение лица этого худого, измученного болезнью человека.
Несмотря на все старания Кямиль-бея сделать гречанку обворожительной, она осталась толстой, неуклюжей кухаркой. Но лейтенант Шериф-эфенди, увидев себя рядом со своей подругой на большом портрете, так обрадовался, что совершенно этого не заметил.
— Ба, да как это вы смогли нарисовать нас рядом? — удивлялся он, хлопая себя по щекам. — А ведь, правда, похожи! Вы сделали даже лучше фотографа. Взгляните только на эту шельму! Среди тысячи людей узнаю по этому портрету потаскуху и схвачу за руку: «А ну-ка, иди сюда, бесстыжая!»
Должно быть, гречанка тоже была очень довольна. Через два дня после того, как Кямиль-бей отдал портрет, она принесла ему полную коробку пирожных и рассыпалась в благодарностях.
Когда Кямиль-бей рисовал портрет Ибрагима, его срочно вызвали наверх. Должно быть, пришла Нермин. Получив чемодан, он ежедневно ждал свидания с ней. Каждое утро брился и тщательно одевался, пиджак и брюки отдал выгладить портному, почистил туфли.
Причесываясь перед зеркалом, Кямиль-бей внимательно всматривался в свое лицо, словно видел его впервые. Он не был красив, но и некрасивым назвать его было нельзя. Радость, горе, гнев меняли выражение его лица, делали его то безобразным, то прекрасным. Кямиль-бей знал, что больше всего ему идет мягкая, застенчивая улыбка. И он, конечно, должен в полной мере воспользоваться ею при разговоре с женой в присутствии посторонних.
Уверенный в себе, Кямиль-бей быстро пошел впереди конвоиров.На этот раз, вероятно, привели и Айше. Девочка быстро рассеет напряженность тюремной атмосферы. Ведь для нее ни майор Бурханеттин-бей, «и английский офицер с его стеком ничего не значат. Ей не запретишь говорить
по-турецки.Когда прошли мимо кабинета Бурханеттин-бея, Кямиль-бей шепотом спросил у сержанта Абдульвахаба: — Куда мы идем, сержант?
Абдульвахаб сделал вид, что не расслышал. Они завернули за угол и поднялись по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой с красно-желтыми полосами. В коридоре курили, разговаривая между собой, три офицера. Один из них, увидев Кямиль-бея с конвоем, отошел от своих товарищей и, нахмурившись, спросил:
— Где это вы застряли? Подождите здесь, сейчас доложу.
Он поправил феску и, бросив сигарету, ушел.
Его превосходительство паша принял Кямиль-бея стоя. Свидание не предвещало ничего хорошего. Никто ему не сказал «прошу», не протянул руки и не предложил сесть.
Паша был среднего роста и на первый взгляд казался надменным и гордым.
— Вы — Кямиль-бей, сын покойного Селим-паши?— устало спросил он.— Мы были друзьями с вашим покойным отцом. Как-то мы охотились в вашем лесу, помнится, и вы тогда были с нами. Вам было лет десять, не больше.
Кямиль-бей лихорадочно старался вспомнить эту охоту. В их лес часто приезжало много знакомых.
— Не припоминаете? — продолжал паша. — Ваш отец был человек верующий, мужественный, преданный нашему падишаху. Узнай он о том, что случилось с вами, он был бы очень огорчен. Подождите. — Он жестом заставил Кямиль-бея молчать. — Разве вы не верите в то, что падишах наша святыня?
— Верю.
— Признаете ли вы необходимость халифата для империи?
— Признаю.
— В таком случае вы должны признать и свсе заблуждение. Путь, на который вы вступили, вредит тем основам, в которые вы верите.
— Наоборот, ваше превосходительство, я полагаю,что...
— Кто полагает, тот совершает ошибку. Вы ошибаетесь. В Анатолии творятся дела, прямо противоположные желанию и воле нашего падишаха и халифа. Вы, конечно, этого не знаете. Поэтому вас прощают. Как друг вашей семьи и человек, хорошо знающий сущность дела, я решил вам это объяснить. Вы заблуждаетесь, сын мой!
— Ведь я не совершил сознательного преступления, эфендим! Может быть, я и допустил ошибку. Но, заверяю вас, я не знал, что в ящике находятся важные бумаги. Больше я никогда не буду брать подозрительных поручений.
— Отлично! Я был уверен, что мы договоримся. Сейчас я прошу вас оказать мне помощь во имя государства и нации. Люди, навлекшие на вас эту беду, должны понести наказание.
— Этот человек уже понес наказание, эфендим!.. Ах»
мет-бей.
— Оставьте Ахмет-бея! Все ваши действия в последние месяцы проверены день за днем. Все материалы я изучил лично. Единственная виновница — это женщина, по имени Недиме. Мы знаем, что в это дело вас втянула она. Вчера ваша жена с тетушкой были у нее. Ваша жена в отчаянии... И она права... У вас прекрасная дочь. Хорошая, умная девочка. Сейчас я вызову человека, и он вместе с офицером запротоколирует факты, хорошо известные и вам и нам. После этого я прикажу немедленно вас отпустить. Эти несколько дней, проведенные здесь, будут для вас хорошим уроком.
Паша протянул руку, чтобы нажать кнопку звонка.
— Минутку, эфендим, — остановил его Кямиль-бей с хладнокровием скряги, отказывающегося уплатить долг. — Вы изволили бывать в камере, куда меня посадили?
— В камере, куда вас посадили?
— Да... В подвале... Окно под самым потолком, света нет, холод, грязь.
— Странный вопрос! В чем дело?
— Я не могу покинуть эту камеру такой ценой. Вы хотите бросить туда невинную беременную женщину!
— Беременную женщину? Сейчас война, мы потерпели поражение, сын мой. Кто знает, сколько сот невинных беременных женщин убивают в этот момент в Анатолии из-за тех бандитов, которым вы стараетесь оказать услугу. Вы напрасно драматизируете положение. Вам больше не придется сталкиваться с этой женщиной и ей подобными. Существует закон природы: сильные выживают, а слабые погибают, если не покоряются силе. До сих пор еще никому не удавалось изменить этого. Я вас понимаю и уважаю ваши благородные чувства. Но не вы впутали в это дело беременную женщину. Это она воспользовалась вашей наивностью и чуть не погубила вас.
— Нет! Она к этому делу не имеет никакого отношения.
Кямиль-бей произнес эти слова очень тихо. Предложение, сделанное ему, не заслуживало даже того, чтобы его отвергали. Но паша решил, что Кямиль-бей образумился.
— Я сам займусь вашим делом,— сказал сн, мягко улыбаясь. — Вы не понимаете, очной ставки вам делать не будут. Не волнуйтесь! На суд вас тоже не вызовут. Завтра или послезавтра вместе со своей женой и ребенком вы отправитесь к новому месту службы.— Не поняв выражения брезгливости на лице Кямиль-бея, он пытался подбодрить его. — Ну, ну! Разумеется, сейчас вы нервничаете... Но через некоторое время сами будете смеяться над своими теперешними чувствами.
— Благодарю вас, ваше превосходительство... Я искренне тронут тем, что вы любите меня и всю нашу семью, что вы желаете нам добра. Вашу милость по отношению к нам... Одним словом, я никогда не забуду вашей доброты...
— Наоборот, это я должен быть вам благодарен, что вы не заставили меня долго трудиться. Напишем небольшой протокол, и вы будете свободны.
— Нет, эфендим, я говорю не об этом.
— О чем же? Не понимаю.
— Я не хочу.
— Не хотите?!
— Не хочу и не могу... Этого никогда не будет.
— Чего никогда не будет?
— Я не могу сделать того, что требуется для моего освобождения. Вы говорите, не будет очной ставки и на суд меня не вызовут. Но ведь это ничего не меняет. После того как я подпишу клеветническое показание, мне уже все будет безразлично. Как я спасусь от самого себя? Как буду смотреть людям в лицо? Как буду жить, спокойно спать, дышать? — К горлу Кямиль-бея подступил комок. — После ареста, ваше превосходительство, я долго думал над тем, смогу ли я стать подлецом. Теперь я уже знаю, что нет, не смогу. Может быть, я хочу казаться лучше других? Нет... Я уверен, что на моем месте вы поступили бы так же. Не будь я убежден, что все порядочные люди поступили бы так же, я немедленно подписал бы бумагу, как вы требуете. Может быть, в наше время и нет ничего особенного в том, что меня освободят в обмен на невинную беременную женщину, но для меня это значит в один миг порвать всякую связь с честными людьми всего, мира... Вы меня понимаете, эфендим, не так ли?
— Да, понимаю. Пока вы смотрите на дело с этой тонки зрения, иначе поступить вы не можете. Слушайте
меня, молодой человек. Меня тоже мало радует, что при дется арестовать беременную женщину, но мне нужен виновник. Вы совершили преступление. Ведь я же не заставлял вас совершать его. Мой долг арестовать виновного. Из уважения к вашему отцу, из сострадания к вашей семье я хотел, чтобы этим виновником были не вы. Но никто не может так жалеть вашу семью, как вы сами. Желаю, чтобы вы потом не раскаялись. До свидания.
И паша протянул ему руку. Кямиль-бей пожал ее, чувствуя благодарность к этому старому человеку, который хорошо его понял и не осудил.
— Подождите, — остановил Кямиль-бея усталый голос паши, когда он уже взялся за ручку двери. — Подумайте хорошенько! Если вы измените свое решение даже на суде, я постараюсь сделать для вас, что смогу. Тогда никакой беременной женщины уже не будет, только мать. У вас дома тоже есть такая мать.
«О чем они здесь торгуются?» — устало подумал Кямиль-бей, очутившись в коридоре.
Сержант Абдульвахаб, ждавший за дверью кабинета, засыпал его вопросами:
— Его превосходительство что-нибудь приказали? Вы раньше знали его? Что он говорил? О чем?
Кямиль-бей отвечал нехотя, лишь бы избавиться от него.
Когда за ним заперли дверь камеры, он впервые после ареста хладнокровно задумался над своим положением. В самом деле, почему он жалел Недиме-ханым, а не Айше и Нермин? «Будет только мать. У вас дома тоже есть такая мать...»
«Немедленно освободят... Немедленно освобо... Немедленно».
Кямиль-бей с трудом проглотил слюну и испуганно оглянулся. Сейчас камера показалась ему еще грязней и мрачней, чем раньше. Где-то скреблась крыса, в оконное стекло бил ветер...
Перед глазами Кямиль-бея, заложив руку за спину, стоял паша. Эта поза кого-то напоминала — не то Бисмарка, не то императора Австро-Венгрии Франца Иосифа... Да, он напоминал кого-то из них. Бисмарк говорил: «Каждая нация имеет своих иуд». Дурак с мордой бульдога! Идиот, единственная заслуга которого в том, что он жил
в период расцвета немецкой нации. А другой... Кукла в красных штанах! Рогоносец с рогами длиннее своей империи!..
Некоторые карлики любят становиться в позу Наполеона. А сам Наполеон — ничтожный человечишко, олицетворение гордости и шутовства. Дегенерат, решивший путем предательства утвердить свое мировое господство. Сумасброд, побеждавший только благодаря слепым случайностям и преданности своих маршалов.
Кямиль-бей ощутил во рту горечь, словно выкурил сигарету. Да, чем выше поднимаются подлецы, тем подлее они становятся!
А его превосходительство — милейший человек! Какое у него благородное лицо! Так вот он какой, друг его отца!
Кямиль-бей задумался. «Не теряю ли я рассудок? Почему же все-таки я жалею Недиме, а не своих близких?» Да потому, что судьба, ожидающая Недиме, страшнее судьбы Нермин и Айше. Одних безжалостно бросают в тюрьму, а других жалеют все: простые следователи, майор Бурханеттин-бей, даже друг дяди — капитан Интеллид-женс сервис и паша главного командования халифа, — решительно все. Недиме-ханым по мере своих сил старается спасти гибнущую страну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
«Любимая моя, дорогая жена, целую твои руки и прошу простить меня...» Эта фраза, так понравившаяся ему ночью, теперь, казалось, потеряла всякий смысл. Делая над собой усилие, Кямиль-бей старался думать по-французски. Ему почему-то вспоминались строки из писем Дидро, которые он знал наизусть, но ни одна из них не соответствовала тому, что он чувствовал сейчас. Он не находил у себя ничего общего с этим лукавым Дидро, который, несмотря на передовые идеи, умел жить дружно со своей средой и временем, умел пользоваться всеми благами жизни.
Кямиль-бей отложил карандаш, закурил и встал, беспомощно опустив руки. Ему вдруг стало так грустно, словно он был конченным человеком, которому уже нечего делать на этом свете.
Как же быть? О аллах! Как убить время? Не зная, что предпринять, Кямиль-бей принялся ходить из угла в угол. И с удивлением заметил, что, когда был в ботинках, звук собственных шагов успокаивал его. Теперь же, в домашних туфлях, он казался себе тигром в клетке. Кямиль-бей снова раскурил погасшую трубку и курил ее, пока не ощутил горечь во рту. Жизнь и весь мир так бессмысленны, что лучше всего сейчас же умереть! Как бы прислушиваясь к идущему из глубины тревожному голосу, он с трепетом подумал: «Не совершил ли я какой-нибудь ошибки?» Впервые у него зародилось сомнение. «Разве не остановили бы врага под Инёню, если бы я не работал в «Карадаи»? Если бы не вмешался в это дело? Разве не принес бы больше пользы анкарцам, согласившись поехать в Рим?»
Кямиль-бей взглянул на карандаш и бумагу и уже готов был написать записку Бурханеттин-бею, что принимает его предложение. Но, взяв себя в руки, он громки сказал: «Опомнись, Кямиль, опомнись! Начни рисовать, это будут хорошие рисунки... Ты пошлешь их своей маленькой Айше...»
Он положил на колени тетрадь, взял карандаш и огляделся, как бы ища объект для рисования. Он убеждал себя: «Надо немедленно начать рисовать... рисовать... Это спасет меня». Но в голове его настойчиво билась мысль: «Написать пару строк Бурханеттин-бею... всего пару строк...»
«Какое же из этих решений правильно-? Какое?»— громко простонал Кямиль-бей.Не выпуская из рук бумаги, он уткнулся головой в подушку и зарыдал. Впервые в жизни, с тех пор как Кямиль-бей помнил себя, он плакал навзрыд, чувствуя, что от слез ему становится легче. Никогда в жизни не ощущал он больше с такой беспощадной силой эту всеми презираемую, но в то же время такую естественную человеческую потребность.
Кямиль-бей увлекался творениями великих художников и сам любил рисовать. Посещая картинные галереи европейских столиц, он иногда с утра до вечера неподвижно просиживал перед некоторыми полотнами. Интересовали его не композиция, не первые планы знаменитых картин и не процесс их созидания. Чаще всего его внимание привлекало случайное световое пятно, какой-нибудь блик или лицо на заднем плане или совсем незначительная деталь. Постепенно он поверил, что в его любви к живописи проявляется профессиональное чутье художника, и стал судить о картинах, руководствуясь этим чутьем.
Сейчас, твердо решив писать, вернее, убедившись в том, что ему не остается ничего другого, он не мучился из-за отсутствия темы, а писал целыми днями, не уставая. Из-под его кисти вышло четырнадцать небольших акварелей. На всех Кямиль-бей изобразил единственное окно камеры и часть пола, на которую падал свет из этого окна. Акварели отличались друг от друга только световой гаммой. Несмотря на европейское воспитание, в Кямиль-бее все же жил восточный человек. На его художественное восприятие оказывали воздействие и оттенки в голосе хафыза,
читающего эзан , молитву или коран, и нюансы в цвете и рисунке турецких ковров, фарфора, миниатюр. Свет, падающий из окна, он передавал той же примитивной техникой абстрактного искусства. В утреннем свете была надежда, в дневном — жажда жизни, в вечернем — уныние и смерть. Все эти работы напоминали декадентскую живопись. Возможно, это и не соответствовало тайному намерению Кямиль-бея, его желанию световой гаммой выразить свое отношение к миру. Грязное окно, старый погнутый жестяной мангал, теснота и духота в камере — все мешало выполнению его замысла. Судить об этих акварелях можно было, только просмотрев их все вместе. Это была целая серия, так же как и нарисованные им когда-то деревья.
Первое время он не знал, как оживить свои работы. К счастью, в этом ему помог принесенный Ибрагимом красный чайник. По убеждению Кямиль-бея, световое пятно, отбрасываемое тлеющими углями мангала на этот чайник, спасло его произведения. В камеру не попадало солнце, поэтому все картины были написаны в светло-серых тонах, свойственных полотнам северных художников, и это роднило их с его деревьями. Кямиль-бей обрадовался. Значит, искусство не лгало. Ведь когда он рисовал деревья, он тоже в некотором смысле был узником, как и сейчас оторванным и далеким от мира.
«Айше будет так хорошо понимать искусство, что, конечно, заметит эту особенность», — подумал Кямиль-бей, укладывая на дно чемодана законченные акварели.
Сердце его успокоилось, волнение улеглось. Насвистывая мелодию венгерского вальса, он начал увеличивать карточки лейтенанта Шерифа и его подруги — мадемуазель Катины. Гречанка была полной блондинкой. На ее щеке красовалась родинка. Она глупо улыбалась, хотя в глазах ее светилось лукавство. Лейтенант Шериф-бей казался на фотографии совсем другим человеком. С закрученными усами и нахмуренными бровями, он выглядел весьма импозантно. Кямиль-бею так и не удалось изменить грустное выражение лица этого худого, измученного болезнью человека.
Несмотря на все старания Кямиль-бея сделать гречанку обворожительной, она осталась толстой, неуклюжей кухаркой. Но лейтенант Шериф-эфенди, увидев себя рядом со своей подругой на большом портрете, так обрадовался, что совершенно этого не заметил.
— Ба, да как это вы смогли нарисовать нас рядом? — удивлялся он, хлопая себя по щекам. — А ведь, правда, похожи! Вы сделали даже лучше фотографа. Взгляните только на эту шельму! Среди тысячи людей узнаю по этому портрету потаскуху и схвачу за руку: «А ну-ка, иди сюда, бесстыжая!»
Должно быть, гречанка тоже была очень довольна. Через два дня после того, как Кямиль-бей отдал портрет, она принесла ему полную коробку пирожных и рассыпалась в благодарностях.
Когда Кямиль-бей рисовал портрет Ибрагима, его срочно вызвали наверх. Должно быть, пришла Нермин. Получив чемодан, он ежедневно ждал свидания с ней. Каждое утро брился и тщательно одевался, пиджак и брюки отдал выгладить портному, почистил туфли.
Причесываясь перед зеркалом, Кямиль-бей внимательно всматривался в свое лицо, словно видел его впервые. Он не был красив, но и некрасивым назвать его было нельзя. Радость, горе, гнев меняли выражение его лица, делали его то безобразным, то прекрасным. Кямиль-бей знал, что больше всего ему идет мягкая, застенчивая улыбка. И он, конечно, должен в полной мере воспользоваться ею при разговоре с женой в присутствии посторонних.
Уверенный в себе, Кямиль-бей быстро пошел впереди конвоиров.На этот раз, вероятно, привели и Айше. Девочка быстро рассеет напряженность тюремной атмосферы. Ведь для нее ни майор Бурханеттин-бей, «и английский офицер с его стеком ничего не значат. Ей не запретишь говорить
по-турецки.Когда прошли мимо кабинета Бурханеттин-бея, Кямиль-бей шепотом спросил у сержанта Абдульвахаба: — Куда мы идем, сержант?
Абдульвахаб сделал вид, что не расслышал. Они завернули за угол и поднялись по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой с красно-желтыми полосами. В коридоре курили, разговаривая между собой, три офицера. Один из них, увидев Кямиль-бея с конвоем, отошел от своих товарищей и, нахмурившись, спросил:
— Где это вы застряли? Подождите здесь, сейчас доложу.
Он поправил феску и, бросив сигарету, ушел.
Его превосходительство паша принял Кямиль-бея стоя. Свидание не предвещало ничего хорошего. Никто ему не сказал «прошу», не протянул руки и не предложил сесть.
Паша был среднего роста и на первый взгляд казался надменным и гордым.
— Вы — Кямиль-бей, сын покойного Селим-паши?— устало спросил он.— Мы были друзьями с вашим покойным отцом. Как-то мы охотились в вашем лесу, помнится, и вы тогда были с нами. Вам было лет десять, не больше.
Кямиль-бей лихорадочно старался вспомнить эту охоту. В их лес часто приезжало много знакомых.
— Не припоминаете? — продолжал паша. — Ваш отец был человек верующий, мужественный, преданный нашему падишаху. Узнай он о том, что случилось с вами, он был бы очень огорчен. Подождите. — Он жестом заставил Кямиль-бея молчать. — Разве вы не верите в то, что падишах наша святыня?
— Верю.
— Признаете ли вы необходимость халифата для империи?
— Признаю.
— В таком случае вы должны признать и свсе заблуждение. Путь, на который вы вступили, вредит тем основам, в которые вы верите.
— Наоборот, ваше превосходительство, я полагаю,что...
— Кто полагает, тот совершает ошибку. Вы ошибаетесь. В Анатолии творятся дела, прямо противоположные желанию и воле нашего падишаха и халифа. Вы, конечно, этого не знаете. Поэтому вас прощают. Как друг вашей семьи и человек, хорошо знающий сущность дела, я решил вам это объяснить. Вы заблуждаетесь, сын мой!
— Ведь я не совершил сознательного преступления, эфендим! Может быть, я и допустил ошибку. Но, заверяю вас, я не знал, что в ящике находятся важные бумаги. Больше я никогда не буду брать подозрительных поручений.
— Отлично! Я был уверен, что мы договоримся. Сейчас я прошу вас оказать мне помощь во имя государства и нации. Люди, навлекшие на вас эту беду, должны понести наказание.
— Этот человек уже понес наказание, эфендим!.. Ах»
мет-бей.
— Оставьте Ахмет-бея! Все ваши действия в последние месяцы проверены день за днем. Все материалы я изучил лично. Единственная виновница — это женщина, по имени Недиме. Мы знаем, что в это дело вас втянула она. Вчера ваша жена с тетушкой были у нее. Ваша жена в отчаянии... И она права... У вас прекрасная дочь. Хорошая, умная девочка. Сейчас я вызову человека, и он вместе с офицером запротоколирует факты, хорошо известные и вам и нам. После этого я прикажу немедленно вас отпустить. Эти несколько дней, проведенные здесь, будут для вас хорошим уроком.
Паша протянул руку, чтобы нажать кнопку звонка.
— Минутку, эфендим, — остановил его Кямиль-бей с хладнокровием скряги, отказывающегося уплатить долг. — Вы изволили бывать в камере, куда меня посадили?
— В камере, куда вас посадили?
— Да... В подвале... Окно под самым потолком, света нет, холод, грязь.
— Странный вопрос! В чем дело?
— Я не могу покинуть эту камеру такой ценой. Вы хотите бросить туда невинную беременную женщину!
— Беременную женщину? Сейчас война, мы потерпели поражение, сын мой. Кто знает, сколько сот невинных беременных женщин убивают в этот момент в Анатолии из-за тех бандитов, которым вы стараетесь оказать услугу. Вы напрасно драматизируете положение. Вам больше не придется сталкиваться с этой женщиной и ей подобными. Существует закон природы: сильные выживают, а слабые погибают, если не покоряются силе. До сих пор еще никому не удавалось изменить этого. Я вас понимаю и уважаю ваши благородные чувства. Но не вы впутали в это дело беременную женщину. Это она воспользовалась вашей наивностью и чуть не погубила вас.
— Нет! Она к этому делу не имеет никакого отношения.
Кямиль-бей произнес эти слова очень тихо. Предложение, сделанное ему, не заслуживало даже того, чтобы его отвергали. Но паша решил, что Кямиль-бей образумился.
— Я сам займусь вашим делом,— сказал сн, мягко улыбаясь. — Вы не понимаете, очной ставки вам делать не будут. Не волнуйтесь! На суд вас тоже не вызовут. Завтра или послезавтра вместе со своей женой и ребенком вы отправитесь к новому месту службы.— Не поняв выражения брезгливости на лице Кямиль-бея, он пытался подбодрить его. — Ну, ну! Разумеется, сейчас вы нервничаете... Но через некоторое время сами будете смеяться над своими теперешними чувствами.
— Благодарю вас, ваше превосходительство... Я искренне тронут тем, что вы любите меня и всю нашу семью, что вы желаете нам добра. Вашу милость по отношению к нам... Одним словом, я никогда не забуду вашей доброты...
— Наоборот, это я должен быть вам благодарен, что вы не заставили меня долго трудиться. Напишем небольшой протокол, и вы будете свободны.
— Нет, эфендим, я говорю не об этом.
— О чем же? Не понимаю.
— Я не хочу.
— Не хотите?!
— Не хочу и не могу... Этого никогда не будет.
— Чего никогда не будет?
— Я не могу сделать того, что требуется для моего освобождения. Вы говорите, не будет очной ставки и на суд меня не вызовут. Но ведь это ничего не меняет. После того как я подпишу клеветническое показание, мне уже все будет безразлично. Как я спасусь от самого себя? Как буду смотреть людям в лицо? Как буду жить, спокойно спать, дышать? — К горлу Кямиль-бея подступил комок. — После ареста, ваше превосходительство, я долго думал над тем, смогу ли я стать подлецом. Теперь я уже знаю, что нет, не смогу. Может быть, я хочу казаться лучше других? Нет... Я уверен, что на моем месте вы поступили бы так же. Не будь я убежден, что все порядочные люди поступили бы так же, я немедленно подписал бы бумагу, как вы требуете. Может быть, в наше время и нет ничего особенного в том, что меня освободят в обмен на невинную беременную женщину, но для меня это значит в один миг порвать всякую связь с честными людьми всего, мира... Вы меня понимаете, эфендим, не так ли?
— Да, понимаю. Пока вы смотрите на дело с этой тонки зрения, иначе поступить вы не можете. Слушайте
меня, молодой человек. Меня тоже мало радует, что при дется арестовать беременную женщину, но мне нужен виновник. Вы совершили преступление. Ведь я же не заставлял вас совершать его. Мой долг арестовать виновного. Из уважения к вашему отцу, из сострадания к вашей семье я хотел, чтобы этим виновником были не вы. Но никто не может так жалеть вашу семью, как вы сами. Желаю, чтобы вы потом не раскаялись. До свидания.
И паша протянул ему руку. Кямиль-бей пожал ее, чувствуя благодарность к этому старому человеку, который хорошо его понял и не осудил.
— Подождите, — остановил Кямиль-бея усталый голос паши, когда он уже взялся за ручку двери. — Подумайте хорошенько! Если вы измените свое решение даже на суде, я постараюсь сделать для вас, что смогу. Тогда никакой беременной женщины уже не будет, только мать. У вас дома тоже есть такая мать.
«О чем они здесь торгуются?» — устало подумал Кямиль-бей, очутившись в коридоре.
Сержант Абдульвахаб, ждавший за дверью кабинета, засыпал его вопросами:
— Его превосходительство что-нибудь приказали? Вы раньше знали его? Что он говорил? О чем?
Кямиль-бей отвечал нехотя, лишь бы избавиться от него.
Когда за ним заперли дверь камеры, он впервые после ареста хладнокровно задумался над своим положением. В самом деле, почему он жалел Недиме-ханым, а не Айше и Нермин? «Будет только мать. У вас дома тоже есть такая мать...»
«Немедленно освободят... Немедленно освобо... Немедленно».
Кямиль-бей с трудом проглотил слюну и испуганно оглянулся. Сейчас камера показалась ему еще грязней и мрачней, чем раньше. Где-то скреблась крыса, в оконное стекло бил ветер...
Перед глазами Кямиль-бея, заложив руку за спину, стоял паша. Эта поза кого-то напоминала — не то Бисмарка, не то императора Австро-Венгрии Франца Иосифа... Да, он напоминал кого-то из них. Бисмарк говорил: «Каждая нация имеет своих иуд». Дурак с мордой бульдога! Идиот, единственная заслуга которого в том, что он жил
в период расцвета немецкой нации. А другой... Кукла в красных штанах! Рогоносец с рогами длиннее своей империи!..
Некоторые карлики любят становиться в позу Наполеона. А сам Наполеон — ничтожный человечишко, олицетворение гордости и шутовства. Дегенерат, решивший путем предательства утвердить свое мировое господство. Сумасброд, побеждавший только благодаря слепым случайностям и преданности своих маршалов.
Кямиль-бей ощутил во рту горечь, словно выкурил сигарету. Да, чем выше поднимаются подлецы, тем подлее они становятся!
А его превосходительство — милейший человек! Какое у него благородное лицо! Так вот он какой, друг его отца!
Кямиль-бей задумался. «Не теряю ли я рассудок? Почему же все-таки я жалею Недиме, а не своих близких?» Да потому, что судьба, ожидающая Недиме, страшнее судьбы Нермин и Айше. Одних безжалостно бросают в тюрьму, а других жалеют все: простые следователи, майор Бурханеттин-бей, даже друг дяди — капитан Интеллид-женс сервис и паша главного командования халифа, — решительно все. Недиме-ханым по мере своих сил старается спасти гибнущую страну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36