И поэтому Кретов, более ничего не опасаясь, спросил, когда от зажженного письма Федры разгорелись стебли болиголова:
— Ты здесь, у костра?
— Да,— ответил Голос.
— Я могу тебя увидеть?
— Ты уже видел меня. Я тебе не понравился, потому что похож на зеленую тряпичную куклу, каких теперь нигде не увидишь.
— Ты живешь в пещере? Постоянно в этой пещере?
— Не совсем так. Но и то место, где я живу, очень похоже на пещеру,— ответил Голос— На покинутую пещеру, в которую ты иногда забредаешь.
Кретов, смотревший все это время на огонь, перевел взгляд в ту сторону, откуда слышался Голос. Он сделал это осторожно, чтобы не вспугнуть собеседника. И увидел все ту же зеленую тряпичную куклу, стоящую у стены.
- Это ты? — в упор глядя на нее, спросил Кретов.
Кукла не ответила.
Кретов встал, подошел к кукле и опустился перед нею на корточки. Это была действительно тряпичная кукла, сшитая из зеленых лоскутков, очень старая, потрепанная, с гладким личиком, на котором едва угадывались некогда нарисованные глаза. Она стояла, прислоненная к стене. Одна нога у нее была полуоторвана, висела на нитке. На голове ее красовалась черная бархатная шляпка, к правой беспалой руке ее был пришит красный шелковый цветок.
— Значит, это не ты,— сказал Кретов и коснулся пальцем ее мокрого личика. Никто не отозвался. Но за спиной у Кретова вдруг полыхнуло пламя, послышался веселый треск горящих стеблей. Кретов оглянулся и увидел, что загорелось все кем-то старательно припасенное топливо.
— Не пугайся,— сказал Голос. - Это моя работа. Захотелось осветить всю пещеру. И согреть ее. Потому что впереди долгая морозная ночь.— Последние слова были произнесены с такой грустью, словно речь шла не об одной ночи, а о целой вечности. И голосом Николеньки. Кретов услышал это очень явственно. И вздрогнул от душевной боли, потому что это выходило уже за рамки невинной игры.
— Запрещенный прием,— сказал он, поднимаясь.— Удар ниже пояса. Я ухожу.
— Ладпо,— ответил Голос сквозь треск разгоревшегося костра, и теперь Кретов никого не узнал в нем: может быть, помешал костер.— Еще встретимся.
— Когда? — спросил Кретов.
— Когда захочешь.
Кретов решил, что в пещеру больше не пойдет. «Пусть, профессиональная болезнь, пусть игра для одиноких,— подумал он,— но и такой болезни, и такой игре не стоит потакать».
Отец приготовил ужин: стушил на сале квашеной капусты. Выставил на стол бутылку вина. Кретов пить вино отказался — сказал, что впереди у него ответственное занятие. Спросил, где отец раздобыл капусты.
— Хозяйка принесла,— сказал отец.— Я ей дверь починил, смазал керосином петли, чтоб не скрипели. Капуста — плата за работу.
Он тоже вино пить не стал. Сказал:
— Пусть постоит до веселого часа.
— Это до какого же часа? — спросил Кретов.
— Когда ты вернешься с занятий. Вот и будет тогда у меня веселый час. Потому что без тебя и без дела сидеть мне в этой времянке очень скучно,— ответил отец.
— Почитай что-нибудь,— предложил Кретов.— Тут у меня есть кое-какие книги, поройся.
— Не читается,— признался отец.— Я уже пробовал, пока тебя не было. Беспокойно на душе: ведь скоро примчится Евгения Тихоновна. Не знаю, как стану отбиваться.
— Как-нибудь отобьемся,— успокоил отца Кретов.—-Общими силами.
— Думаешь, отобьемся?
— Увидишь,— уверенно сказал Кретов, хотя и сам не очень-то верил, что им удастся сладить с отцовой женой и его мачехой Евгенией Тихоновной, Женечкой, как называл ее в былые годы отец, а следом за ним и сам Кретов.
На занятие политкружка явились не все. В списке отметку «н/б», которая означала «не был», пришлось поставить против трех фамилий. Староста кружка главбух Банников сообщил Кретову об отсутствующих с юмором и не без удовольствия:
— Токарь Аверьянов, наш несчастный жених, уехал в город, в больницу, и сидит там у постели своей несчастной невесты; прораб Конюхов выписывает липовые наряды и так увлекся этим делом, что забыл обо всем на свете; а директор Дома культуры товарищ Маслюкова жарит блины к приезду дорогого зятя, который везет ей из города бесшумный холодильник за двести восемьдесят рублей. Словом, причины у всех положительные,— закончил свой доклад Банников иод общее одобрение присутствующих.
Банников не нравился Кретову, не нравился прежде всего своей беспардонностью, своей манерой всем тыкать и по всякому поводу подчеркивать свое превосходство над другими, мол, что они значат без главного бухгалтера? — а ничто! К тому же он был откровенно толст, пыхтел, садясь, и постанывал, вставая, из дома в контору и из конторы домой всегда ездил на своей «Ниве» и вообще, кажется, не передвигался с помощью ног. И еще: на Кретова он поглядывал всегда с заискивающей улыбкой, которая делала его бабье лицо просто отвратительным.
— Очень дурно,— сказал Банникову Кретов,— что вы говорите о своих товарищах в таком тоне. А еще хуже то, товарищи, что этот тон вам нравится.
Воцарилось неловкое молчание. Никто не возразил ему, но никто и не поддержал. Один лишь побагровевший Бан-
ников попыпался что-то сказать, но его сосед зоотехник Никифоров дернул его за рукав, когда он открыл рот. Банников толкнул Никифорова, и тот едва не свалился со стула. На них зашикали. Кретов встал и громко сказал:
— Итак, обзор важнейших международных событий. Политики во все времена беззастенчиво пользовались оружием лжи и клеветы. Нынешние политики это подтверждают с новой силой...
На обзор ушло не более двадцати минут. Кретов сложил в аккуратную стопочку свои выписки, которые делал на вырванных из блокнота листках, спрятал их в карман пиджака. Ждал от слушателей вопросов. Первым, как, впрочем, и всегда, поднял руку зоотехник Никифоров.
— Значит, люди — это все-таки животные? — спросил он.— Значит, разум пока что на побегушках у желудка? Значит, о человеческой цивилизации нельзя сказать, что она разумная?
Никифоров был похож на одного из давних приятелей Кретова, московского журналиста Федора Кислова, маленького и юркого человечка с длинной пепельного цвета бородой. Никифоров, как и Федя Кислов, легко возбуждался, отчаянно жестикулировал и так же, как Кислов, сердясь, топал ногами, лихо и дробно, словно плясал на раскаленных углях. У него были сухие маленькие руки, обветренное лицо и постоянно воспаленные глаза. Говорил он быстро, без запинок, в волнении повышал голос до фальцета. Впрочем, он не говорил, а всегда спорил: допытывался, доказывал, опровергал, выводил на чистую воду, впадал в отчаяние и торжествовал победу. Спокойная повествователь-пая речь была чужда ему.
Всем этим Никифоров нравился Кретову. И, конечно, тем, что напоминал ему Федю Кислова, с которым Кретов начинал свою журналисткую карьеру в маленькой провинциальной газетке, которого любил и никогда не забывал навещать, бывая в Москве. Кислов, как и Кретов, в молодости мечтал стать писателем, и для этого у него были все возможности, а главное — талант, которому Кретов втайне завидовал. И, наверное, стал бы писателем, если бы не женщины, которые занимали в его жизни так много места. Из-за них он метался по стране, хватался черт знает за какие дела, однажды даже подался в золотоискатели и, конечно, безуспешно. В конце концов вернулся в Москву, домой, к матери, устроился в спортивный журнальчик, переругался там со всеми, ушел сторожем на конфетную фабрику, потом грузчиком в хлебный магазин, пытался все
это время что-то писать, но толком ничего не написал, потому что было потеряно время и цель. Впрочем, кое-что ему удалось все-таки напечатать, но эти сочинения уже не были плодом трудолюбия и таланта. Последний раз Кретов видел Федю Кислова минувшим летом.
Все дружно зашумели на Никифорова, поняв, что отвечать на его вопросы Кретову придется довольно долго.
— Сделаем так,— предложил Кретов.— Никифоров сам подготовит реферат по вопросам, которые он сейчас задал мне. И мы послушаем его на следующем занятии.
Предложение Кретова встретило бурное одобрение.
— Нет! — закричал Никифоров.— Нет! В таком случае я покидаю занятие, потому что не удовлетворен. Или отвечайте, Николай Николаевич,— заявил он Кретову,— или я сейчас хлопну дверью!
— Хлопайте дверью, Никифоров,— ответил Кретов. Никифоров вышел и так хлопнул дверью, что из открывшейся оконной форточки вылетело и разбилось о пол стекло.
Никифоров догнал Кретова, когда тот остановился под фонарем у столба, чтобы завязать развязавшийся у ботинка шнурок.
— Это я, Николай Николаевич,— сказал он, выходя из тьмы на свет.— Не пугайтесь, пожалуйста.
— Ладно, не буду,— ответил Кретов.— Кстати, я уже давно заметил, что это вы, Никифоров, идете следом за мной.
— Почему же не подождали?
— Так это я нужен вам для чего-то, а не вы мне.
— А я вам, значит, совсем не нужен?! — сразу же завелся Никифоров.— Вам на меня наплевать с высокой колокольни?! На все мои мысли и на все мои чувства?!
— Не наплевать, Никифоров, не наплевать,— попытался унять его Кретов.— Не надо так волноваться. Поверьте, я отношусь к вам очень хорошо.
— Хорошо?! А кто выставил меня за дверь на радость всем моим врагам? Кто стал на сторону жирного Банникова, который обозвал меня мышью? И почему вы не пожелали отвечать на мои вопросы? Я знаю, почему! Потому что это именно мои вопросы, а не какого-то там жирного Банникова! Вы игнорируете меня как личность!
— Не игнорирую. Я отвечу вам на ваши вопросы, но только в нескольких словах, если вас это устроит. Поймите, отец приехал, ждет меня, давно не виделись...
— А и все! — сказал Никифоров, выставив вперед ладони.— Все! Я вас не задерживаю. А реферат я напишу.
И всем вам дам по мозгам! А то познакомили бы меня с вашим отцом,— вдруг попросил он.— Охота поглядеть, какой у вас отец, просто поговорить с новым человеком... Пригласите меня в гости, Николай Николаевич. Или не хотите связываться, или я вам уже осточертел? Вы прямо ответьте, без обиняков!
— Милости прошу,— ответил Кретов.— Составите нам компанию.
Кретов представил Никифорова отцу, разделся. Предложил раздеться гостю.
— Это правильно,— сказал Никифоров.— Тут у вас надо уменьшаться до минимального объема — теснота исключительная.
— В тесноте, да не в обиде,— заметил ему на это отец.
— Не скажите, не скажите,— пустился сразу же в спор Никифоров.— В наше время жить в такой тесноте обидно. Как, скажем, живет главбух Банников? У него четыре комнаты. На троих. А наш завмаг? У завмага два дома на участке. Один дом построил для себя, другой — для дочери. А дочь плюнула на пего и укатила жить в город. Теперь завмаг живет сразу в двух домах, в одном правый бок чешет, в другом — левый. Я не говорю уже о директоре, потому что ему положено, дом казенный, но ведь и у него пять комнат, две маленькие, конечно, вроде вашей, но в них водяное отопление, высокий потолок и окна нормальные...
— К тебе хозяйка приходила,— сказал Кретову отец, прервав Никифорова.— У нее какой-то человек тебя дожидается.
— Какой? — не сразу спросил Кретов и совсем осторожно: — Женщина? — прежде чем произнести слово «женщина», Кретов успел подумать о трех женщинах: о Федре, о Зое и еще об одной, которой с месяц назад, сам не зная зачем, написал короткое и, как он теперь думал, очень глупое письмо. Эту, третью женщину, звали Верой, как ту девочку, которую он любил в пятом классе. Он поздравил ее с днем рождения, с двадцатипятилетием, и пожелал ей хорошего жениха, вспомнив о том, как Вера, корректор газеты, в редакции которой он еще недавно работал, однажды сказала ему:
— Если бы вы, Николай Николаевич, были женихом, я пошла бы за вас.
Это было год назад, когда в корректорской отмечали двадцатичетырехлетие Веры.
— Почему ты решил, что женщина? — удивился его вопросу отец.— Если бы была женщина, я так и сказал бы:
женщина. Человек тебя дожидается, мужик какой-то, из местных.
— Да Аверьянов, Аверьянов! — сказал Кретову Никифоров.— Дурью мается, побеседовать с вами желает. А вы не очень-то слушайте его. Скажите, пусть женится на Татьяне —и делу конец. Что ж тут рассуждать? И сразу же возвращайтесь. Верно, старик? — последние его слова уже относились к отцу Кретова.
Кудашиха с внучкой Оленькой смотрели телевизор, а Аверьянов сидел на кухне, пил водку и курил.
— Садись, писатель,— сказал он Кретову,— и выпей со мной.
— Нет,— ответил Кретов,— это не занятие.
— А что ж. по-твоему, занятие? С бабой спать — занятие? — Аверьянов был мрачен и с трудом ворочал языком.
— И это не занятие. У человека по-настоящему есть лишь одно занятие — душу свою пестовать, делать ее красивой. А вы, Аверьянов, топите ее в водяре. Свинство это.
— Правильно, свинство,— согласился Аверьянов.— Потому что я и есть свинья: женщину погубил... Ну, не совсем погубил,— поправился оп,— а чуть не погубил.
— Вот и спасайте ее теперь. Что ж еще?
— Я и хотел. Л она меня по морде... Понимаешь? По морде!
— Заслужил, значит. Проглоти обиду и спасай. Стой перед ней на коленях, засыпай цветами, ноги ей целуй.
— Так советуешь?
— Так советую.
Аверьянов поднял на Кретова большие, налитые черной влагой глаза и сказал зло:
— Советуешь. А сам от своей бабы удрал. Сам дерьмо, а других добру учишь. Ну, что молчишь? — спросил он, видя, что Кретов не находит слов, чтобы ответить ему.— Правдой подавился?
Кретов шагнул к нему, схватил бутылку с недопитой водкой и грохнул ею по столу. Бутылка разлетелась вдребезги. Аверьянов вскочил, повалив табуретку, на которой сидел. Утер ладонью забрызганное водкой лицо, прорычал, багровея и раздувая грудь от злости:
— Убью, паскуда! Учитель нашелся! Сморчок! — он наклонился за опрокинутой табуреткой, намереваясь, должно быть, ударить ею Кретова, но потерял равновесие и упал. Упал тяжело, неловко, сильно ударился коленями, зашелся
от боли, застонал, перевернувшись на бок и поджав колени к животу.
На стук прибежала Кудашиха. Всплеснула руками, увидев Аверьянова на полу, запричитала в испуге:
— Ой, что ж это, что ж это такое, что ж оно делается?
— Напился ваш зятюшка,— сказал ей Кретов.— А больше ничего. Гоните его в три шеи, пусть идет домой и проспится.
— Постой,— попросил Кретова Аверьянов, когда тот уже шагнул к двери.— Помоги подняться.
Он говорил голосом трезвого человека, и Кретов остановился. Потом помог подняться ему с пола и сесть на табурет. Кудашиха проворно смахнула со стола осколки разбитой бутылки, вытерла разлившуюся по столу водку, подмела пол.
— Уйдите,— сказал ей Аверьянов. Кудашиха безропотно удалилась.
— Так что? — спросил Кретов.— Прояснилось в голове? Аверьянов поднял на него глаза, сказал, помолчав:
— Ищи другое жилье. Тут, при Татьяне, тебе делать нечего.
— Ревнуешь, что ли?
— А хоть бы и так!
— Ну и глупо,— спокойно сказал Кретов, присаживаясь к столу.
— Это почему же?
— Потому что я в эти игры не играю, они потеряли для меня привлекательность.
— Не рассказывай сказки. Разве ты не подкатывался к Татьяне? Мне все известно. Татьяна Ивановна, разрешите вам помочь... Татьяна Ивановна, как ваше здоровье...— кривляясь, тем самым как бы передразнивая Кретова, произнес Аверьянов.— Скажешь, не было? И еще не известно, от кого у нее завелся ребеночек...
— Ну и скотина же ты, Аверьянов,— сказал Кретов.— Форменная скотина. Так вот почему Татьяна едва не погубила себя. Ты ведь прекрасно знаешь, что ребеночек завелся от тебя и ни от кого другого, что Татьяна не шлюха. Зачем же ты порешь чушь?
— Защищаешь, значит, ее? Это почему же ты ее защищаешь? — снова начал кривляться Аверьянов.— Очень благородный, так? Не можешь позволить, чтоб при тебе оскорбляли женщину? Видел я вас таких в кино. Свистуны!
— И я такого мерзавца, как ты, не первого встречаю в жизни,— Кретов встал.— Ты темный и злобный тип.
— Ах, ах, как интеллигентно! — Аверьяпов тоже встал,
тяжело опираясь обеими руками о стол.— Ты уже слышал, что я сказал: выметайся из времянки, ищи себе другое жилье. Иначе...
— И не подумаю,— ответил Кретов.— Плевал я на твои угрозы.
Кретов был взбешен, у него тряслись руки, его распирало желание кинуться на Аверьянова, он сдерживал себя изо всех сил, и от этого его бешенство только усиливалось. Трудно сказать, чем кончился бы этот разговор Кретова с Аверьяновым, если бы Кудашиха не увела Кретова из кухни, вцепившись в рукав его пиджака.
— Идите уже домой,— сказала она ему.— А он, когда проспится, так поумнеет малость. Идите.
Никифоров и отец откупорили бутылку вина, припасенную отцом, не дождавшись Кретова. Обрадовались, когда он, наконец, вернулся. Никифоров спешно налил вина в третий стакан, для Кретова.
— За вашего отца,— сказал он Кретову,— за дорогого Николая Демьяновича!
У Кретова все еще тряслись руки. Он поднес стакан ко рту и с удивлением для себя почувствовал, как стакан зазвенел, коснувшись зубов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Ты здесь, у костра?
— Да,— ответил Голос.
— Я могу тебя увидеть?
— Ты уже видел меня. Я тебе не понравился, потому что похож на зеленую тряпичную куклу, каких теперь нигде не увидишь.
— Ты живешь в пещере? Постоянно в этой пещере?
— Не совсем так. Но и то место, где я живу, очень похоже на пещеру,— ответил Голос— На покинутую пещеру, в которую ты иногда забредаешь.
Кретов, смотревший все это время на огонь, перевел взгляд в ту сторону, откуда слышался Голос. Он сделал это осторожно, чтобы не вспугнуть собеседника. И увидел все ту же зеленую тряпичную куклу, стоящую у стены.
- Это ты? — в упор глядя на нее, спросил Кретов.
Кукла не ответила.
Кретов встал, подошел к кукле и опустился перед нею на корточки. Это была действительно тряпичная кукла, сшитая из зеленых лоскутков, очень старая, потрепанная, с гладким личиком, на котором едва угадывались некогда нарисованные глаза. Она стояла, прислоненная к стене. Одна нога у нее была полуоторвана, висела на нитке. На голове ее красовалась черная бархатная шляпка, к правой беспалой руке ее был пришит красный шелковый цветок.
— Значит, это не ты,— сказал Кретов и коснулся пальцем ее мокрого личика. Никто не отозвался. Но за спиной у Кретова вдруг полыхнуло пламя, послышался веселый треск горящих стеблей. Кретов оглянулся и увидел, что загорелось все кем-то старательно припасенное топливо.
— Не пугайся,— сказал Голос. - Это моя работа. Захотелось осветить всю пещеру. И согреть ее. Потому что впереди долгая морозная ночь.— Последние слова были произнесены с такой грустью, словно речь шла не об одной ночи, а о целой вечности. И голосом Николеньки. Кретов услышал это очень явственно. И вздрогнул от душевной боли, потому что это выходило уже за рамки невинной игры.
— Запрещенный прием,— сказал он, поднимаясь.— Удар ниже пояса. Я ухожу.
— Ладпо,— ответил Голос сквозь треск разгоревшегося костра, и теперь Кретов никого не узнал в нем: может быть, помешал костер.— Еще встретимся.
— Когда? — спросил Кретов.
— Когда захочешь.
Кретов решил, что в пещеру больше не пойдет. «Пусть, профессиональная болезнь, пусть игра для одиноких,— подумал он,— но и такой болезни, и такой игре не стоит потакать».
Отец приготовил ужин: стушил на сале квашеной капусты. Выставил на стол бутылку вина. Кретов пить вино отказался — сказал, что впереди у него ответственное занятие. Спросил, где отец раздобыл капусты.
— Хозяйка принесла,— сказал отец.— Я ей дверь починил, смазал керосином петли, чтоб не скрипели. Капуста — плата за работу.
Он тоже вино пить не стал. Сказал:
— Пусть постоит до веселого часа.
— Это до какого же часа? — спросил Кретов.
— Когда ты вернешься с занятий. Вот и будет тогда у меня веселый час. Потому что без тебя и без дела сидеть мне в этой времянке очень скучно,— ответил отец.
— Почитай что-нибудь,— предложил Кретов.— Тут у меня есть кое-какие книги, поройся.
— Не читается,— признался отец.— Я уже пробовал, пока тебя не было. Беспокойно на душе: ведь скоро примчится Евгения Тихоновна. Не знаю, как стану отбиваться.
— Как-нибудь отобьемся,— успокоил отца Кретов.—-Общими силами.
— Думаешь, отобьемся?
— Увидишь,— уверенно сказал Кретов, хотя и сам не очень-то верил, что им удастся сладить с отцовой женой и его мачехой Евгенией Тихоновной, Женечкой, как называл ее в былые годы отец, а следом за ним и сам Кретов.
На занятие политкружка явились не все. В списке отметку «н/б», которая означала «не был», пришлось поставить против трех фамилий. Староста кружка главбух Банников сообщил Кретову об отсутствующих с юмором и не без удовольствия:
— Токарь Аверьянов, наш несчастный жених, уехал в город, в больницу, и сидит там у постели своей несчастной невесты; прораб Конюхов выписывает липовые наряды и так увлекся этим делом, что забыл обо всем на свете; а директор Дома культуры товарищ Маслюкова жарит блины к приезду дорогого зятя, который везет ей из города бесшумный холодильник за двести восемьдесят рублей. Словом, причины у всех положительные,— закончил свой доклад Банников иод общее одобрение присутствующих.
Банников не нравился Кретову, не нравился прежде всего своей беспардонностью, своей манерой всем тыкать и по всякому поводу подчеркивать свое превосходство над другими, мол, что они значат без главного бухгалтера? — а ничто! К тому же он был откровенно толст, пыхтел, садясь, и постанывал, вставая, из дома в контору и из конторы домой всегда ездил на своей «Ниве» и вообще, кажется, не передвигался с помощью ног. И еще: на Кретова он поглядывал всегда с заискивающей улыбкой, которая делала его бабье лицо просто отвратительным.
— Очень дурно,— сказал Банникову Кретов,— что вы говорите о своих товарищах в таком тоне. А еще хуже то, товарищи, что этот тон вам нравится.
Воцарилось неловкое молчание. Никто не возразил ему, но никто и не поддержал. Один лишь побагровевший Бан-
ников попыпался что-то сказать, но его сосед зоотехник Никифоров дернул его за рукав, когда он открыл рот. Банников толкнул Никифорова, и тот едва не свалился со стула. На них зашикали. Кретов встал и громко сказал:
— Итак, обзор важнейших международных событий. Политики во все времена беззастенчиво пользовались оружием лжи и клеветы. Нынешние политики это подтверждают с новой силой...
На обзор ушло не более двадцати минут. Кретов сложил в аккуратную стопочку свои выписки, которые делал на вырванных из блокнота листках, спрятал их в карман пиджака. Ждал от слушателей вопросов. Первым, как, впрочем, и всегда, поднял руку зоотехник Никифоров.
— Значит, люди — это все-таки животные? — спросил он.— Значит, разум пока что на побегушках у желудка? Значит, о человеческой цивилизации нельзя сказать, что она разумная?
Никифоров был похож на одного из давних приятелей Кретова, московского журналиста Федора Кислова, маленького и юркого человечка с длинной пепельного цвета бородой. Никифоров, как и Федя Кислов, легко возбуждался, отчаянно жестикулировал и так же, как Кислов, сердясь, топал ногами, лихо и дробно, словно плясал на раскаленных углях. У него были сухие маленькие руки, обветренное лицо и постоянно воспаленные глаза. Говорил он быстро, без запинок, в волнении повышал голос до фальцета. Впрочем, он не говорил, а всегда спорил: допытывался, доказывал, опровергал, выводил на чистую воду, впадал в отчаяние и торжествовал победу. Спокойная повествователь-пая речь была чужда ему.
Всем этим Никифоров нравился Кретову. И, конечно, тем, что напоминал ему Федю Кислова, с которым Кретов начинал свою журналисткую карьеру в маленькой провинциальной газетке, которого любил и никогда не забывал навещать, бывая в Москве. Кислов, как и Кретов, в молодости мечтал стать писателем, и для этого у него были все возможности, а главное — талант, которому Кретов втайне завидовал. И, наверное, стал бы писателем, если бы не женщины, которые занимали в его жизни так много места. Из-за них он метался по стране, хватался черт знает за какие дела, однажды даже подался в золотоискатели и, конечно, безуспешно. В конце концов вернулся в Москву, домой, к матери, устроился в спортивный журнальчик, переругался там со всеми, ушел сторожем на конфетную фабрику, потом грузчиком в хлебный магазин, пытался все
это время что-то писать, но толком ничего не написал, потому что было потеряно время и цель. Впрочем, кое-что ему удалось все-таки напечатать, но эти сочинения уже не были плодом трудолюбия и таланта. Последний раз Кретов видел Федю Кислова минувшим летом.
Все дружно зашумели на Никифорова, поняв, что отвечать на его вопросы Кретову придется довольно долго.
— Сделаем так,— предложил Кретов.— Никифоров сам подготовит реферат по вопросам, которые он сейчас задал мне. И мы послушаем его на следующем занятии.
Предложение Кретова встретило бурное одобрение.
— Нет! — закричал Никифоров.— Нет! В таком случае я покидаю занятие, потому что не удовлетворен. Или отвечайте, Николай Николаевич,— заявил он Кретову,— или я сейчас хлопну дверью!
— Хлопайте дверью, Никифоров,— ответил Кретов. Никифоров вышел и так хлопнул дверью, что из открывшейся оконной форточки вылетело и разбилось о пол стекло.
Никифоров догнал Кретова, когда тот остановился под фонарем у столба, чтобы завязать развязавшийся у ботинка шнурок.
— Это я, Николай Николаевич,— сказал он, выходя из тьмы на свет.— Не пугайтесь, пожалуйста.
— Ладно, не буду,— ответил Кретов.— Кстати, я уже давно заметил, что это вы, Никифоров, идете следом за мной.
— Почему же не подождали?
— Так это я нужен вам для чего-то, а не вы мне.
— А я вам, значит, совсем не нужен?! — сразу же завелся Никифоров.— Вам на меня наплевать с высокой колокольни?! На все мои мысли и на все мои чувства?!
— Не наплевать, Никифоров, не наплевать,— попытался унять его Кретов.— Не надо так волноваться. Поверьте, я отношусь к вам очень хорошо.
— Хорошо?! А кто выставил меня за дверь на радость всем моим врагам? Кто стал на сторону жирного Банникова, который обозвал меня мышью? И почему вы не пожелали отвечать на мои вопросы? Я знаю, почему! Потому что это именно мои вопросы, а не какого-то там жирного Банникова! Вы игнорируете меня как личность!
— Не игнорирую. Я отвечу вам на ваши вопросы, но только в нескольких словах, если вас это устроит. Поймите, отец приехал, ждет меня, давно не виделись...
— А и все! — сказал Никифоров, выставив вперед ладони.— Все! Я вас не задерживаю. А реферат я напишу.
И всем вам дам по мозгам! А то познакомили бы меня с вашим отцом,— вдруг попросил он.— Охота поглядеть, какой у вас отец, просто поговорить с новым человеком... Пригласите меня в гости, Николай Николаевич. Или не хотите связываться, или я вам уже осточертел? Вы прямо ответьте, без обиняков!
— Милости прошу,— ответил Кретов.— Составите нам компанию.
Кретов представил Никифорова отцу, разделся. Предложил раздеться гостю.
— Это правильно,— сказал Никифоров.— Тут у вас надо уменьшаться до минимального объема — теснота исключительная.
— В тесноте, да не в обиде,— заметил ему на это отец.
— Не скажите, не скажите,— пустился сразу же в спор Никифоров.— В наше время жить в такой тесноте обидно. Как, скажем, живет главбух Банников? У него четыре комнаты. На троих. А наш завмаг? У завмага два дома на участке. Один дом построил для себя, другой — для дочери. А дочь плюнула на пего и укатила жить в город. Теперь завмаг живет сразу в двух домах, в одном правый бок чешет, в другом — левый. Я не говорю уже о директоре, потому что ему положено, дом казенный, но ведь и у него пять комнат, две маленькие, конечно, вроде вашей, но в них водяное отопление, высокий потолок и окна нормальные...
— К тебе хозяйка приходила,— сказал Кретову отец, прервав Никифорова.— У нее какой-то человек тебя дожидается.
— Какой? — не сразу спросил Кретов и совсем осторожно: — Женщина? — прежде чем произнести слово «женщина», Кретов успел подумать о трех женщинах: о Федре, о Зое и еще об одной, которой с месяц назад, сам не зная зачем, написал короткое и, как он теперь думал, очень глупое письмо. Эту, третью женщину, звали Верой, как ту девочку, которую он любил в пятом классе. Он поздравил ее с днем рождения, с двадцатипятилетием, и пожелал ей хорошего жениха, вспомнив о том, как Вера, корректор газеты, в редакции которой он еще недавно работал, однажды сказала ему:
— Если бы вы, Николай Николаевич, были женихом, я пошла бы за вас.
Это было год назад, когда в корректорской отмечали двадцатичетырехлетие Веры.
— Почему ты решил, что женщина? — удивился его вопросу отец.— Если бы была женщина, я так и сказал бы:
женщина. Человек тебя дожидается, мужик какой-то, из местных.
— Да Аверьянов, Аверьянов! — сказал Кретову Никифоров.— Дурью мается, побеседовать с вами желает. А вы не очень-то слушайте его. Скажите, пусть женится на Татьяне —и делу конец. Что ж тут рассуждать? И сразу же возвращайтесь. Верно, старик? — последние его слова уже относились к отцу Кретова.
Кудашиха с внучкой Оленькой смотрели телевизор, а Аверьянов сидел на кухне, пил водку и курил.
— Садись, писатель,— сказал он Кретову,— и выпей со мной.
— Нет,— ответил Кретов,— это не занятие.
— А что ж. по-твоему, занятие? С бабой спать — занятие? — Аверьянов был мрачен и с трудом ворочал языком.
— И это не занятие. У человека по-настоящему есть лишь одно занятие — душу свою пестовать, делать ее красивой. А вы, Аверьянов, топите ее в водяре. Свинство это.
— Правильно, свинство,— согласился Аверьянов.— Потому что я и есть свинья: женщину погубил... Ну, не совсем погубил,— поправился оп,— а чуть не погубил.
— Вот и спасайте ее теперь. Что ж еще?
— Я и хотел. Л она меня по морде... Понимаешь? По морде!
— Заслужил, значит. Проглоти обиду и спасай. Стой перед ней на коленях, засыпай цветами, ноги ей целуй.
— Так советуешь?
— Так советую.
Аверьянов поднял на Кретова большие, налитые черной влагой глаза и сказал зло:
— Советуешь. А сам от своей бабы удрал. Сам дерьмо, а других добру учишь. Ну, что молчишь? — спросил он, видя, что Кретов не находит слов, чтобы ответить ему.— Правдой подавился?
Кретов шагнул к нему, схватил бутылку с недопитой водкой и грохнул ею по столу. Бутылка разлетелась вдребезги. Аверьянов вскочил, повалив табуретку, на которой сидел. Утер ладонью забрызганное водкой лицо, прорычал, багровея и раздувая грудь от злости:
— Убью, паскуда! Учитель нашелся! Сморчок! — он наклонился за опрокинутой табуреткой, намереваясь, должно быть, ударить ею Кретова, но потерял равновесие и упал. Упал тяжело, неловко, сильно ударился коленями, зашелся
от боли, застонал, перевернувшись на бок и поджав колени к животу.
На стук прибежала Кудашиха. Всплеснула руками, увидев Аверьянова на полу, запричитала в испуге:
— Ой, что ж это, что ж это такое, что ж оно делается?
— Напился ваш зятюшка,— сказал ей Кретов.— А больше ничего. Гоните его в три шеи, пусть идет домой и проспится.
— Постой,— попросил Кретова Аверьянов, когда тот уже шагнул к двери.— Помоги подняться.
Он говорил голосом трезвого человека, и Кретов остановился. Потом помог подняться ему с пола и сесть на табурет. Кудашиха проворно смахнула со стола осколки разбитой бутылки, вытерла разлившуюся по столу водку, подмела пол.
— Уйдите,— сказал ей Аверьянов. Кудашиха безропотно удалилась.
— Так что? — спросил Кретов.— Прояснилось в голове? Аверьянов поднял на него глаза, сказал, помолчав:
— Ищи другое жилье. Тут, при Татьяне, тебе делать нечего.
— Ревнуешь, что ли?
— А хоть бы и так!
— Ну и глупо,— спокойно сказал Кретов, присаживаясь к столу.
— Это почему же?
— Потому что я в эти игры не играю, они потеряли для меня привлекательность.
— Не рассказывай сказки. Разве ты не подкатывался к Татьяне? Мне все известно. Татьяна Ивановна, разрешите вам помочь... Татьяна Ивановна, как ваше здоровье...— кривляясь, тем самым как бы передразнивая Кретова, произнес Аверьянов.— Скажешь, не было? И еще не известно, от кого у нее завелся ребеночек...
— Ну и скотина же ты, Аверьянов,— сказал Кретов.— Форменная скотина. Так вот почему Татьяна едва не погубила себя. Ты ведь прекрасно знаешь, что ребеночек завелся от тебя и ни от кого другого, что Татьяна не шлюха. Зачем же ты порешь чушь?
— Защищаешь, значит, ее? Это почему же ты ее защищаешь? — снова начал кривляться Аверьянов.— Очень благородный, так? Не можешь позволить, чтоб при тебе оскорбляли женщину? Видел я вас таких в кино. Свистуны!
— И я такого мерзавца, как ты, не первого встречаю в жизни,— Кретов встал.— Ты темный и злобный тип.
— Ах, ах, как интеллигентно! — Аверьяпов тоже встал,
тяжело опираясь обеими руками о стол.— Ты уже слышал, что я сказал: выметайся из времянки, ищи себе другое жилье. Иначе...
— И не подумаю,— ответил Кретов.— Плевал я на твои угрозы.
Кретов был взбешен, у него тряслись руки, его распирало желание кинуться на Аверьянова, он сдерживал себя изо всех сил, и от этого его бешенство только усиливалось. Трудно сказать, чем кончился бы этот разговор Кретова с Аверьяновым, если бы Кудашиха не увела Кретова из кухни, вцепившись в рукав его пиджака.
— Идите уже домой,— сказала она ему.— А он, когда проспится, так поумнеет малость. Идите.
Никифоров и отец откупорили бутылку вина, припасенную отцом, не дождавшись Кретова. Обрадовались, когда он, наконец, вернулся. Никифоров спешно налил вина в третий стакан, для Кретова.
— За вашего отца,— сказал он Кретову,— за дорогого Николая Демьяновича!
У Кретова все еще тряслись руки. Он поднес стакан ко рту и с удивлением для себя почувствовал, как стакан зазвенел, коснувшись зубов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42