Он так и представился Кре-тову, поблескивая стеклами очков в золоченой оправе:
— Заплюйсвечкии. Именно Заплюйсвечкии,— произнес он с некоторым вызовом, делая упор на первой половине слова, и добавил после небольшой паузы спокойно: — Григорий.
— Николай,— назвал себя Кретов.
Они стояли у магазина с подветренной стороны. Петр Безрукий протянул Заплюйсвечкину деньги и сказал:
— Иди, тебе сподручней. Заплюйсвечкии взял деньги и ушел.
— А где разопьем? — спросил Кретов.— Предлагаю пойти ко мне,
- Как Григорий скажет. Он человек разборчивый.
Заплюйсвечкии согласился не сразу. С минуту о чем-то думал, покашливая, потом отдал водку Безрукому, протер платочком стекла очков и, внимательно поглядев на Крето-ва, спросил:
— Женских криков не будет? Кудашиха не прибежит?
— Не прибежит,— ответил Кретов,— не имеет обыкновения.
— При свете или в темноте?
— Будем пить при свете или в темноте? — пояснил Кре-тову вопрос Заплюйсвечкина Безрукий.
— Разумеется, при свете,— ответил Кретов.— Зачем же в темноте?
— Некоторые делают это в темноте, чтоб соседи или случайные прохожие не увидели, чтоб не поставили потом в известность начальство. А закуска? — задал последний вопрос Заплюйсвечкии.
— Будет,— ответил Кретов.
— Годится.
— Вполне годится,— радостно поддержал Заплюйсвечкина Безрукий.
Шли молча: разговаривать мешал ветер. Пыль била в глаза. Прятали лица в воротники пальто. Лампочки на столбах светились в пыли тусклым синим светом. Безрукий споткнулся и чуть не упал. Заплюйсвечкии отнял у него бутылку с водкой. Сказал со вздохом облегчения уже в коридорчике времянки:
— Донесли все же.
— А могли и не донести? — засмеялся Кретов. Освободившись от пальто и шапок, сели. Кретов принес
три стакана, но Заплюйсвечкии достал из внутреннего кармана пальто свой стакан, стограммовый, граненый, протер его платочком, поставил перед собой, а стакан, принесенный Кретовым, отодвинул.
— Традиция,— объяснил он свои действия Кретову.— И еще гигиена. Слово «гигиена» происходит от имени греческой богини Гигиен. Гигиея была дочерью Асклепия, бога врачевания, которого римляне называли Эскулапом. Была у Асклепия еще одна дочь. Ее звали Панакея. От ее имени— слово «панацея». Панацея — лекарство от всех болезней. Водка — некоторое приближение к этому лекарству. Она успокаивает все душевные боли.
— Вот! — вставил свое слово Безрукий.— А что говорят врачи? Кто они после этого?
— Кто же? — спросил Кретов.
— Тема исчерпана,— сказал Заплюйсвечкин и, поправив очки, принялся разливать водку в стаканы. Налил понемногу, пальца на два от донышка, объяснил: — Пить водку большими дозами — варварство. Варварство и дикость. И не практично. Особенно, когда водки мало,— улыбнулся он,— а закуски много.
На закуску Кретов выставил сало и хлеб.
— Еще бы луковичку,— попросил Заплюйсвечкин.— И тогда — как в каюте первого класса теплохода «Михаил Калинин».
Кретов принес луковицу, спросил:
— А что в каюте первого класса?
— Был я в круизе по странам Балтики,— принялся рассказывать Заплюйсвечкин, очищая луковицу,— заходили в порты ФРГ, Дании, Швеции, Финляндии, ГДР, Польши... Жил в каюте первого класса. Жизнь роскошная, праздная, впечатления возвышенные — Гамбург, Копенгаген, Стокгольм, Хельсинки. Но — скучно, хотя есть ресторан с коктейлями, танцы, пивбар с игральными автоматами и все такое. А почему скучно? Потому что нет настоящей закуски: нет черного хлеба, сала и лука. Но был на теплоходе один чудак. У него все это было, но он стыдился нам признаться. А потом признался. Так мы его на руках носили, я его к себе в каюту взял, а профессора, который был со мной до этого, слюнтяй и нытик, выжил. И была настоящая жизнь... Ну! — сказал Заплюйсвечкин, разрезав очищенную луковицу на дольки и обильно посыпав их солью.— За что? — он поднял свой стакан.
— За мир,— сказал Безрукий.
— Правильно,— похвалил его Заплюйсвечкин.— Как инвалид войны, как потерявший в бою руку, ты, Петр Самойло-вич, имеешь право произносить этот свой тост всегда первым. Поддерживаю. И, значит, до дна, чтоб не вспыхнула война...
Кретов догадывался, что он присутствует не на премьере, что спектакль, который разыгрывали перед ним Петр Самойлович и Заплюйсвечкин, идет в давнишней постановке и, конечно же, в постановке Заплюйсвечкина, ради демонстрации его эрудиции, его остроумия и глубокомыслия, его образованности, идет заученно и гладко. Догадавшись об этом, Кретов решил сорвать спектакль и загадал Заплюй-свечкину вопрос про кошек:
— Петр Самойлович говорил, что вы изучаете кошачий язык. И каковы успехи?
— Успехи? — вопрос Кретова Заплюйсвечкина совсем не
— Рефлекс Нечаева,— сказал не без удовольствия Петр
Самойлович.
— Нечаева? Почему Нечаева? — спросил Кретов, понимая, что дает возможность Заплюйсвечкину выступить перед ним в новой роли, быть может, в самой значительной.— Почему не Заплюйсвечкина?
Кретов, кажется, угадал. Заплюйсвечкин, потерявший было кураж после того, как его «занесло», заметно преобразился, выпрямился, расправил плечи, облизал губы, снова снял и протер очки носовым платком, от которого сильно запахло духами, поправил галстук — а был он, надо заметить, не только при галстуке, но и в сером с блестящими пуговицами жилете и в такого же цвета костюме, хорошо сшитом, но уже поношенном, купленом, должно быть, в прошлом десятилетии в Гамбурге или Стокгольме, предназначавшемся когда-то для праздников и торжественных выходов, но уже давно превратившемся в костюм для ежедневной носки. И стекла красивых очков Заплюйсвечкина были уже поцарапаны, потому он, наверное, и протирал их так часто. И руки у него дрожали. И лицо, не лишенное благородства, было припухшим и помятым.
В довершение ко всему Заплюйсвечкин закурил и сказал торжественно:
— Я не всегда был Заплюйсвечкиным. Было время, когда я был Нечаевым! — при этом он встал, сунул сигарету в рот, сложил руки на груди и принялся усиленно дымить, выпуская дым через нос.
— Это интересно,— наклонившись к Кретову, прошептал Петр Самойлович,— не перебивайте его.
Заплюйсвечкин, жестикулируя и метаясь но тесной комнатке, рассказал такую историю.
Заплюйсвечкины пошли от запорожского казака Заплюй-свички. И потому в их жилах течет буйная кровь.
— И во мне! — Заплюйсвечкин ударил себя кулаком в грудь.— И во мне она!
Все Заплюйсвечкины достигали в жизни, чего хотели. Хорошо складывалась карьера и у Григория Заплюйсвечкина. Окончил школу с медалью. С серебряной.
— Для золотой блата не хватило,— сказал Заплюйсвечкин, отхлебнув из своего стаканчика.
— Не стоит,— пристыдил Заплюйсвечкина Кретов.— Вы начали рассказ в таком высоком мажоре — и вдруг это: блата не хватило... Чужая нота, совершенно чужая.
— Да, забудем про медаль,— согласился Заплюйсвечкин.— Ну ее! После школы — институт, диплом с отличием.
После института — работа в банке. Быстро поднимаюсь вверх по служебной лестнице. Всегда произношу лишь один тост: «За высокую оборачиваемость оборачиваемых средств!» Всем это нравится. Меня выдвигают, выдвигают, выдвигают... И вот я уже в райисполкоме, заместитель председателя. У председателя же предпенсионный возраст. А что это значит? А это значит, что через два-три года я займу его место, уже шепчу иногда про себя: «Председатель Заплюйсвечкин! Заплюйсвечкин — председатель райисполкома!» И все больше чувствую иронию... А вы не чувствуете?
— Не чувствую,— ответил Кретов, не успев понять, к чему клонит рассказ Заплюйсвечкин.
— А я вдруг почувствовал. И так ясно, так явственно. И однажды сказал себе: «Не будешь ты, Заплюйсвечкин, председателем. С такой фамилией тебя председателем не назначат, не выберут то есть. Потому что не председательская это фамилия — Заплюйсвечкин». И так убедил себя, что написал заявление о замене фамилии. Взял себе фамилию Нечаев. Фамилию жены. Как бы вышел за нее замуж, за жену-то,— горестно затряс головой Заплюйсвечкин, отчего очки свалились у него с носа и упали на пол.
Петр Самойлович и Кретов бросились их поднимать, боясь, что Заплюйсвечкин растопчет их.
— А судьба-то все это видела,— продолжал Заплюйсвечкин, когда Петр Самойлович подал ему очки.— И обиделась. Она помогала кому? Заплюйсвечкину! А кем стал Заплюйсвечкин? Нечаевым! И сказала: «Не будет ему больше удачи, этому несчастному Нечаеву!»,— Заплюйсвечкин налил себе в стакан водки, забыв о своих собутыльниках, и выпил ее.
— Закусывайте,— предложил ему Кретов, подавая бутерброд.
— Не, не, не,— Заплюйсвечкин отстранил его руку,— должен мчаться к концу, а то собьюсь.
— Не перебивай его,— снова попросил Кретова Петр Самойлович.
— И как она мне отомстила,— продолжал между тем Заплюйсвечкин,— хитро отомстила. Ох хитро! Началась у нас в райисполкоме борьба с курением. По примеру краснодарцев. Там во всех учреждениях, говорят, бросили курить. И у нас в райисполкоме все бросили. А почему не бросить? Председатель старый, ему сам бог велел бросить ради продления драгоценной жизни, другой его заместитель вообще никогда не курил, на заведующих отделами нажали как следует, женщин курящих запугали... И строго, очень
смутил.— Успехи удовлетворительные,— он подмигнул Петру Самойловичу, подмигнул весело, как бы говоря: «Некоторые хотели сбить нас с толку, а мы снова на коне!», и продолжал: — Суть в следующем: коты говорят на том языке, на каком говорят их хозяева. Открытие?
— Не знаю,— пожал плечами Кретов: ответ Заплюйсвечкина его разочаровал.
— Открытие,— сказал Заплюйсвечкин, становясь все более веселым.— Например. Возьмем кота нашего завмага Харитонова. Задача: надо спросить кота, хочет ли он. есть. Как вы спросите?
— Так и спрошу: хочет ли он есть.
— Нет, не поймет. Кота завмага Харитонова надо спрашивать так: «Не желаешь ли ты, дармоед пустопорожний, погрызть салями?» И как вы только его об этом спросите, он тут же заорет благим матом. Иначе будет молчать. Проверено. А вот кот нашего директора. Его надо спрашивать так: «Кисюра-дура хочет ням-ням?» Дети так приучили. У главбуха кот отзывается только на вопрос: «Слопаем ре-визорчика?» Это у Банникова. К вашему Васюсику Куда-шиха перед кормежкой обращается так: «И где ж та чертова колбаса для Васюсика?» Не пробовали?
— Не пробовал,— ответил Кретов.
— А вы попробуйте: увидите, как он заблажит. Одна наша учительница разговаривает со своим котом так: «Василий Иванович, Василий Иванович, большая переменка, буфет открыт!» Наш главный экономист Лукьянов своему коту объедки со стола бросает и командует «Лови!» Команда «Лови!»—вообще любимая команда Лукьянова: он у нас в Широком дружинниками командует. И еще команда «Хватай!» Но эту он никогда вслух не произносит. Эту он произносит только мысленно, когда таскает в свою берлогу народное добро...
— Стоп! — сказал Петр Самойлович.— Занесло!
— Да, занесло,— побагровел вдруг Заплюйсвечкин.— Включаю задний ход... Про котов, значит... Что ж еще про котов?
— А как вы со всеми ими познакомились? — спросил Кретов.
— Очень просто. Беру нож, брусок и выхожу во двор. Во дворе принимаюсь точить нож о брусок. Я всегда так делаю, когда собираюсь рыбу чистить. А коты, как известно, большие охотники до рыбки. И они сбегаются ко мне со всего села в один миг. Условный, так сказать, рефлекс.
строго: чтоб нигде, даже в туалете, табаком не пахло! Закон! А кто не бросил, тот пусть курит на улице. Я курил на улице, потому что не бросил. Борьбу с курением начали летом, а зимой я простудился, воспаление легких схватил, потому что бегал курить во двор без пальто. Месяц пролежал в больнице. А когда вышел из больницы, жена моя тоже включилась в борьбу с курением. Райисполкомовские некурящие дамы ее убедили. Так что и дома я уже курить не мог. И тогда одна хорошенькая женщина из нашего же райисполкома сказала мне однажды: «Нечаев, приходите вечером ко мне в гости, покурим...» Я и пошел. И докурился у нее до того, что мне пришили морально-бытовое разложение. И ей, конечно, тоже. Впрочем, было за что, потому что наслаждались мы этим морально-бытовым разложением нашим с большим увлечением. И курили самые лучшие сигареты,— при этих словах Заплюйсвечкин закрыл глаза и затряс головой: так приятно было для него воспоминание.— Дали нам обоим по строгачу и попросили, так сказать, выйти вон. Из райцентра мы, конечно, тоже уехали, удрали сюда, к Махову. И когда удрали, я написал заявление, чтоб мне вернули мою прежнюю фамилию Заплюйсвечкин. Мне вернули. Но удача не вернулась,— Заплюйсвечкин уронил голову на руки и горько заплакал.
— А про кота своего ты еще не сказал,— начал тормошить его Петр Самойлович.— Про кота своего расскажи. Как твоя жена к нему обращается. Про кота забыл.
— Про кота? — поднял голову Заплюйсвечкин.— Про кота, пожалуйста. Нюся, это жена моя, называет нашего кота Заплюйчиком,— он проглотил слезы и продолжал: — Рыжий кот, облезлый. Так она говорит ему, когда зовет есть: «Заплюйчик, Заплюйчик! Что хочет наш Заплюйчик? Он хочет молочка? От бешеной коровки?» И если я дома, смотрит на меня, потому что это я пью молочко от бешеной коровки. Так она мне напоминает, что я алкоголик... — Заплюйсвечкин снова заплакал.
— Теперь все,— сказал про него Петр Самойлович.— Теперь он больше ничего не расскажет. Это все. Тут он выключается,— Петр Самойлович вздохнул и взял в руку бутылку.— Допьем?
— Мне не надо,— ответил Кретов, накрыв рукой свой стакан.— Не идет.
— Так ты ж ничего не пил, писатель. Думаешь, я не видел? Больной или брезгуешь? Зачем тогда соглашался быть третьим? — Петр Самойлович разлил остатки водки себе и Заплюйсвечкину.— Или хитрый очень, а? Хитрых мы не
уважаем, очень не уважаем. И больше к тебе не придем, нет... Да и живешь ты хреново, без всякого удобства. Бедных мы тоже не уважаем. Верно я говорю, Заплюйсвечкин?
— Не уважаем,— отозвался Заплюйсвечкин, беря свой стакан и чокаясь с Петром Самойловичем.— Нне-е...
— Это почему же? — спросил Кретов.
Ответил Петр Самойлович, потому что Заплюйсвечкин, выпив, снова уронил голову на стол и залился слезами, произнося что-то невнятное.
— Потому не уважаем,— сказал Петр Самойлович, достав из нагрудного кармана пиджака щербатую синию расческу,— потому не уважаем, что бедность,— он сильно дунул на расческу, поднеся ее к губам,— что бедность в наше время бывает из-за трех пороков.
О трех пороках, следствием которых является бедность, Кретов узнал лишь после того, как Петр Самойлович причесал свой седой и жесткий чуб, вырывая волосы и выламывая новые зубья из расчески. При этом Петр Самойлович морщился от боли, бранился и проклинал легкую промышленность, которая не может выпустить расчески из дюрали, какие были сразу после войны. Морщился же Петр Самойлович необыкновенно — так, что на его лице совсем не оставалось гладкого места и только нос не морщился, торчал, словно картошка из пахоты. Морщась, Петр Самойлович закрывал глаза, а потом открывал их и, казалось, очень удивлялся тому, что видит перед собой, таращился на Кретова, словно бы не узнавая его.
— Да я это, я,— сказал Кретов, когда Петр Самойлович принялся таращиться на него в третий или четвертый раз.
— А кто ты? — спросил Петр Самойлович.— Бездельник, дурак или алкоголик?
Кретов хотел было уже обидеться на Петра Самойлови-ча, но оказалось, что Петр Самойлович лишь продолжает свою мысль о трех пороках.
— Бедным в наше время может быть только дурак, бездельник или алкоголик,— заявил он, прекратив, наконец, бороться со своим чубом.— Вот я и спрашиваю: а ты кто? Говорят, правда, что у тебя на сберкнижке есть двадцать тысяч. Но я не верю. Значит, что? Что получается? Что ты — один из трех: или бездельник, или алкоголик, или дурак. И потому мы тебя не уважаем. Никто тебя в нашей деревне не уважает. И всем ты до лампочки!...
— Зачем же вы пришли ко мне?
— А зачем ты нас позвал?
— Я позвал вас как хороших людей, а вы оскорбляете меня в моем же доме.
— Это не твой дом. Не сегодня, так завтра Аверьянов тебя отсюда вытурит. Как только поправится. И вытурит!
— Разве Аверьянов болен? — спросил Кретов.
— Очень. Участковый его простудил, когда вез на мотоцикле в милицию. Совсем простудил. И за это участковому здорово влетит. Участкового мы тоже сильно не уважаем.
— Это понятно,— сказал Кретов, не подозревая, какое последствие будут иметь эти его два слова.
— Что тебе понятно? — спросил Петр Самойлович, встрепенувшись, будто его ударил кто-то.— Что? Тебе? Понятно? Что ты хочешь этим сказать?
— Тише, тише,— попросил Кретов, вставая.— Ничего я не хотел сказать.
— Врешь! — Петр Самойлович тоже встал.— Ты хотел сказать, что участкового мы не уважаем, потому что пьяницы.
— Может быть, и так,— разозлился Кретов.— И вообще вам пора убираться отсюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Заплюйсвечкии. Именно Заплюйсвечкии,— произнес он с некоторым вызовом, делая упор на первой половине слова, и добавил после небольшой паузы спокойно: — Григорий.
— Николай,— назвал себя Кретов.
Они стояли у магазина с подветренной стороны. Петр Безрукий протянул Заплюйсвечкину деньги и сказал:
— Иди, тебе сподручней. Заплюйсвечкии взял деньги и ушел.
— А где разопьем? — спросил Кретов.— Предлагаю пойти ко мне,
- Как Григорий скажет. Он человек разборчивый.
Заплюйсвечкии согласился не сразу. С минуту о чем-то думал, покашливая, потом отдал водку Безрукому, протер платочком стекла очков и, внимательно поглядев на Крето-ва, спросил:
— Женских криков не будет? Кудашиха не прибежит?
— Не прибежит,— ответил Кретов,— не имеет обыкновения.
— При свете или в темноте?
— Будем пить при свете или в темноте? — пояснил Кре-тову вопрос Заплюйсвечкина Безрукий.
— Разумеется, при свете,— ответил Кретов.— Зачем же в темноте?
— Некоторые делают это в темноте, чтоб соседи или случайные прохожие не увидели, чтоб не поставили потом в известность начальство. А закуска? — задал последний вопрос Заплюйсвечкии.
— Будет,— ответил Кретов.
— Годится.
— Вполне годится,— радостно поддержал Заплюйсвечкина Безрукий.
Шли молча: разговаривать мешал ветер. Пыль била в глаза. Прятали лица в воротники пальто. Лампочки на столбах светились в пыли тусклым синим светом. Безрукий споткнулся и чуть не упал. Заплюйсвечкии отнял у него бутылку с водкой. Сказал со вздохом облегчения уже в коридорчике времянки:
— Донесли все же.
— А могли и не донести? — засмеялся Кретов. Освободившись от пальто и шапок, сели. Кретов принес
три стакана, но Заплюйсвечкии достал из внутреннего кармана пальто свой стакан, стограммовый, граненый, протер его платочком, поставил перед собой, а стакан, принесенный Кретовым, отодвинул.
— Традиция,— объяснил он свои действия Кретову.— И еще гигиена. Слово «гигиена» происходит от имени греческой богини Гигиен. Гигиея была дочерью Асклепия, бога врачевания, которого римляне называли Эскулапом. Была у Асклепия еще одна дочь. Ее звали Панакея. От ее имени— слово «панацея». Панацея — лекарство от всех болезней. Водка — некоторое приближение к этому лекарству. Она успокаивает все душевные боли.
— Вот! — вставил свое слово Безрукий.— А что говорят врачи? Кто они после этого?
— Кто же? — спросил Кретов.
— Тема исчерпана,— сказал Заплюйсвечкин и, поправив очки, принялся разливать водку в стаканы. Налил понемногу, пальца на два от донышка, объяснил: — Пить водку большими дозами — варварство. Варварство и дикость. И не практично. Особенно, когда водки мало,— улыбнулся он,— а закуски много.
На закуску Кретов выставил сало и хлеб.
— Еще бы луковичку,— попросил Заплюйсвечкин.— И тогда — как в каюте первого класса теплохода «Михаил Калинин».
Кретов принес луковицу, спросил:
— А что в каюте первого класса?
— Был я в круизе по странам Балтики,— принялся рассказывать Заплюйсвечкин, очищая луковицу,— заходили в порты ФРГ, Дании, Швеции, Финляндии, ГДР, Польши... Жил в каюте первого класса. Жизнь роскошная, праздная, впечатления возвышенные — Гамбург, Копенгаген, Стокгольм, Хельсинки. Но — скучно, хотя есть ресторан с коктейлями, танцы, пивбар с игральными автоматами и все такое. А почему скучно? Потому что нет настоящей закуски: нет черного хлеба, сала и лука. Но был на теплоходе один чудак. У него все это было, но он стыдился нам признаться. А потом признался. Так мы его на руках носили, я его к себе в каюту взял, а профессора, который был со мной до этого, слюнтяй и нытик, выжил. И была настоящая жизнь... Ну! — сказал Заплюйсвечкин, разрезав очищенную луковицу на дольки и обильно посыпав их солью.— За что? — он поднял свой стакан.
— За мир,— сказал Безрукий.
— Правильно,— похвалил его Заплюйсвечкин.— Как инвалид войны, как потерявший в бою руку, ты, Петр Самойло-вич, имеешь право произносить этот свой тост всегда первым. Поддерживаю. И, значит, до дна, чтоб не вспыхнула война...
Кретов догадывался, что он присутствует не на премьере, что спектакль, который разыгрывали перед ним Петр Самойлович и Заплюйсвечкин, идет в давнишней постановке и, конечно же, в постановке Заплюйсвечкина, ради демонстрации его эрудиции, его остроумия и глубокомыслия, его образованности, идет заученно и гладко. Догадавшись об этом, Кретов решил сорвать спектакль и загадал Заплюй-свечкину вопрос про кошек:
— Петр Самойлович говорил, что вы изучаете кошачий язык. И каковы успехи?
— Успехи? — вопрос Кретова Заплюйсвечкина совсем не
— Рефлекс Нечаева,— сказал не без удовольствия Петр
Самойлович.
— Нечаева? Почему Нечаева? — спросил Кретов, понимая, что дает возможность Заплюйсвечкину выступить перед ним в новой роли, быть может, в самой значительной.— Почему не Заплюйсвечкина?
Кретов, кажется, угадал. Заплюйсвечкин, потерявший было кураж после того, как его «занесло», заметно преобразился, выпрямился, расправил плечи, облизал губы, снова снял и протер очки носовым платком, от которого сильно запахло духами, поправил галстук — а был он, надо заметить, не только при галстуке, но и в сером с блестящими пуговицами жилете и в такого же цвета костюме, хорошо сшитом, но уже поношенном, купленом, должно быть, в прошлом десятилетии в Гамбурге или Стокгольме, предназначавшемся когда-то для праздников и торжественных выходов, но уже давно превратившемся в костюм для ежедневной носки. И стекла красивых очков Заплюйсвечкина были уже поцарапаны, потому он, наверное, и протирал их так часто. И руки у него дрожали. И лицо, не лишенное благородства, было припухшим и помятым.
В довершение ко всему Заплюйсвечкин закурил и сказал торжественно:
— Я не всегда был Заплюйсвечкиным. Было время, когда я был Нечаевым! — при этом он встал, сунул сигарету в рот, сложил руки на груди и принялся усиленно дымить, выпуская дым через нос.
— Это интересно,— наклонившись к Кретову, прошептал Петр Самойлович,— не перебивайте его.
Заплюйсвечкин, жестикулируя и метаясь но тесной комнатке, рассказал такую историю.
Заплюйсвечкины пошли от запорожского казака Заплюй-свички. И потому в их жилах течет буйная кровь.
— И во мне! — Заплюйсвечкин ударил себя кулаком в грудь.— И во мне она!
Все Заплюйсвечкины достигали в жизни, чего хотели. Хорошо складывалась карьера и у Григория Заплюйсвечкина. Окончил школу с медалью. С серебряной.
— Для золотой блата не хватило,— сказал Заплюйсвечкин, отхлебнув из своего стаканчика.
— Не стоит,— пристыдил Заплюйсвечкина Кретов.— Вы начали рассказ в таком высоком мажоре — и вдруг это: блата не хватило... Чужая нота, совершенно чужая.
— Да, забудем про медаль,— согласился Заплюйсвечкин.— Ну ее! После школы — институт, диплом с отличием.
После института — работа в банке. Быстро поднимаюсь вверх по служебной лестнице. Всегда произношу лишь один тост: «За высокую оборачиваемость оборачиваемых средств!» Всем это нравится. Меня выдвигают, выдвигают, выдвигают... И вот я уже в райисполкоме, заместитель председателя. У председателя же предпенсионный возраст. А что это значит? А это значит, что через два-три года я займу его место, уже шепчу иногда про себя: «Председатель Заплюйсвечкин! Заплюйсвечкин — председатель райисполкома!» И все больше чувствую иронию... А вы не чувствуете?
— Не чувствую,— ответил Кретов, не успев понять, к чему клонит рассказ Заплюйсвечкин.
— А я вдруг почувствовал. И так ясно, так явственно. И однажды сказал себе: «Не будешь ты, Заплюйсвечкин, председателем. С такой фамилией тебя председателем не назначат, не выберут то есть. Потому что не председательская это фамилия — Заплюйсвечкин». И так убедил себя, что написал заявление о замене фамилии. Взял себе фамилию Нечаев. Фамилию жены. Как бы вышел за нее замуж, за жену-то,— горестно затряс головой Заплюйсвечкин, отчего очки свалились у него с носа и упали на пол.
Петр Самойлович и Кретов бросились их поднимать, боясь, что Заплюйсвечкин растопчет их.
— А судьба-то все это видела,— продолжал Заплюйсвечкин, когда Петр Самойлович подал ему очки.— И обиделась. Она помогала кому? Заплюйсвечкину! А кем стал Заплюйсвечкин? Нечаевым! И сказала: «Не будет ему больше удачи, этому несчастному Нечаеву!»,— Заплюйсвечкин налил себе в стакан водки, забыв о своих собутыльниках, и выпил ее.
— Закусывайте,— предложил ему Кретов, подавая бутерброд.
— Не, не, не,— Заплюйсвечкин отстранил его руку,— должен мчаться к концу, а то собьюсь.
— Не перебивай его,— снова попросил Кретова Петр Самойлович.
— И как она мне отомстила,— продолжал между тем Заплюйсвечкин,— хитро отомстила. Ох хитро! Началась у нас в райисполкоме борьба с курением. По примеру краснодарцев. Там во всех учреждениях, говорят, бросили курить. И у нас в райисполкоме все бросили. А почему не бросить? Председатель старый, ему сам бог велел бросить ради продления драгоценной жизни, другой его заместитель вообще никогда не курил, на заведующих отделами нажали как следует, женщин курящих запугали... И строго, очень
смутил.— Успехи удовлетворительные,— он подмигнул Петру Самойловичу, подмигнул весело, как бы говоря: «Некоторые хотели сбить нас с толку, а мы снова на коне!», и продолжал: — Суть в следующем: коты говорят на том языке, на каком говорят их хозяева. Открытие?
— Не знаю,— пожал плечами Кретов: ответ Заплюйсвечкина его разочаровал.
— Открытие,— сказал Заплюйсвечкин, становясь все более веселым.— Например. Возьмем кота нашего завмага Харитонова. Задача: надо спросить кота, хочет ли он. есть. Как вы спросите?
— Так и спрошу: хочет ли он есть.
— Нет, не поймет. Кота завмага Харитонова надо спрашивать так: «Не желаешь ли ты, дармоед пустопорожний, погрызть салями?» И как вы только его об этом спросите, он тут же заорет благим матом. Иначе будет молчать. Проверено. А вот кот нашего директора. Его надо спрашивать так: «Кисюра-дура хочет ням-ням?» Дети так приучили. У главбуха кот отзывается только на вопрос: «Слопаем ре-визорчика?» Это у Банникова. К вашему Васюсику Куда-шиха перед кормежкой обращается так: «И где ж та чертова колбаса для Васюсика?» Не пробовали?
— Не пробовал,— ответил Кретов.
— А вы попробуйте: увидите, как он заблажит. Одна наша учительница разговаривает со своим котом так: «Василий Иванович, Василий Иванович, большая переменка, буфет открыт!» Наш главный экономист Лукьянов своему коту объедки со стола бросает и командует «Лови!» Команда «Лови!»—вообще любимая команда Лукьянова: он у нас в Широком дружинниками командует. И еще команда «Хватай!» Но эту он никогда вслух не произносит. Эту он произносит только мысленно, когда таскает в свою берлогу народное добро...
— Стоп! — сказал Петр Самойлович.— Занесло!
— Да, занесло,— побагровел вдруг Заплюйсвечкин.— Включаю задний ход... Про котов, значит... Что ж еще про котов?
— А как вы со всеми ими познакомились? — спросил Кретов.
— Очень просто. Беру нож, брусок и выхожу во двор. Во дворе принимаюсь точить нож о брусок. Я всегда так делаю, когда собираюсь рыбу чистить. А коты, как известно, большие охотники до рыбки. И они сбегаются ко мне со всего села в один миг. Условный, так сказать, рефлекс.
строго: чтоб нигде, даже в туалете, табаком не пахло! Закон! А кто не бросил, тот пусть курит на улице. Я курил на улице, потому что не бросил. Борьбу с курением начали летом, а зимой я простудился, воспаление легких схватил, потому что бегал курить во двор без пальто. Месяц пролежал в больнице. А когда вышел из больницы, жена моя тоже включилась в борьбу с курением. Райисполкомовские некурящие дамы ее убедили. Так что и дома я уже курить не мог. И тогда одна хорошенькая женщина из нашего же райисполкома сказала мне однажды: «Нечаев, приходите вечером ко мне в гости, покурим...» Я и пошел. И докурился у нее до того, что мне пришили морально-бытовое разложение. И ей, конечно, тоже. Впрочем, было за что, потому что наслаждались мы этим морально-бытовым разложением нашим с большим увлечением. И курили самые лучшие сигареты,— при этих словах Заплюйсвечкин закрыл глаза и затряс головой: так приятно было для него воспоминание.— Дали нам обоим по строгачу и попросили, так сказать, выйти вон. Из райцентра мы, конечно, тоже уехали, удрали сюда, к Махову. И когда удрали, я написал заявление, чтоб мне вернули мою прежнюю фамилию Заплюйсвечкин. Мне вернули. Но удача не вернулась,— Заплюйсвечкин уронил голову на руки и горько заплакал.
— А про кота своего ты еще не сказал,— начал тормошить его Петр Самойлович.— Про кота своего расскажи. Как твоя жена к нему обращается. Про кота забыл.
— Про кота? — поднял голову Заплюйсвечкин.— Про кота, пожалуйста. Нюся, это жена моя, называет нашего кота Заплюйчиком,— он проглотил слезы и продолжал: — Рыжий кот, облезлый. Так она говорит ему, когда зовет есть: «Заплюйчик, Заплюйчик! Что хочет наш Заплюйчик? Он хочет молочка? От бешеной коровки?» И если я дома, смотрит на меня, потому что это я пью молочко от бешеной коровки. Так она мне напоминает, что я алкоголик... — Заплюйсвечкин снова заплакал.
— Теперь все,— сказал про него Петр Самойлович.— Теперь он больше ничего не расскажет. Это все. Тут он выключается,— Петр Самойлович вздохнул и взял в руку бутылку.— Допьем?
— Мне не надо,— ответил Кретов, накрыв рукой свой стакан.— Не идет.
— Так ты ж ничего не пил, писатель. Думаешь, я не видел? Больной или брезгуешь? Зачем тогда соглашался быть третьим? — Петр Самойлович разлил остатки водки себе и Заплюйсвечкину.— Или хитрый очень, а? Хитрых мы не
уважаем, очень не уважаем. И больше к тебе не придем, нет... Да и живешь ты хреново, без всякого удобства. Бедных мы тоже не уважаем. Верно я говорю, Заплюйсвечкин?
— Не уважаем,— отозвался Заплюйсвечкин, беря свой стакан и чокаясь с Петром Самойловичем.— Нне-е...
— Это почему же? — спросил Кретов.
Ответил Петр Самойлович, потому что Заплюйсвечкин, выпив, снова уронил голову на стол и залился слезами, произнося что-то невнятное.
— Потому не уважаем,— сказал Петр Самойлович, достав из нагрудного кармана пиджака щербатую синию расческу,— потому не уважаем, что бедность,— он сильно дунул на расческу, поднеся ее к губам,— что бедность в наше время бывает из-за трех пороков.
О трех пороках, следствием которых является бедность, Кретов узнал лишь после того, как Петр Самойлович причесал свой седой и жесткий чуб, вырывая волосы и выламывая новые зубья из расчески. При этом Петр Самойлович морщился от боли, бранился и проклинал легкую промышленность, которая не может выпустить расчески из дюрали, какие были сразу после войны. Морщился же Петр Самойлович необыкновенно — так, что на его лице совсем не оставалось гладкого места и только нос не морщился, торчал, словно картошка из пахоты. Морщась, Петр Самойлович закрывал глаза, а потом открывал их и, казалось, очень удивлялся тому, что видит перед собой, таращился на Кретова, словно бы не узнавая его.
— Да я это, я,— сказал Кретов, когда Петр Самойлович принялся таращиться на него в третий или четвертый раз.
— А кто ты? — спросил Петр Самойлович.— Бездельник, дурак или алкоголик?
Кретов хотел было уже обидеться на Петра Самойлови-ча, но оказалось, что Петр Самойлович лишь продолжает свою мысль о трех пороках.
— Бедным в наше время может быть только дурак, бездельник или алкоголик,— заявил он, прекратив, наконец, бороться со своим чубом.— Вот я и спрашиваю: а ты кто? Говорят, правда, что у тебя на сберкнижке есть двадцать тысяч. Но я не верю. Значит, что? Что получается? Что ты — один из трех: или бездельник, или алкоголик, или дурак. И потому мы тебя не уважаем. Никто тебя в нашей деревне не уважает. И всем ты до лампочки!...
— Зачем же вы пришли ко мне?
— А зачем ты нас позвал?
— Я позвал вас как хороших людей, а вы оскорбляете меня в моем же доме.
— Это не твой дом. Не сегодня, так завтра Аверьянов тебя отсюда вытурит. Как только поправится. И вытурит!
— Разве Аверьянов болен? — спросил Кретов.
— Очень. Участковый его простудил, когда вез на мотоцикле в милицию. Совсем простудил. И за это участковому здорово влетит. Участкового мы тоже сильно не уважаем.
— Это понятно,— сказал Кретов, не подозревая, какое последствие будут иметь эти его два слова.
— Что тебе понятно? — спросил Петр Самойлович, встрепенувшись, будто его ударил кто-то.— Что? Тебе? Понятно? Что ты хочешь этим сказать?
— Тише, тише,— попросил Кретов, вставая.— Ничего я не хотел сказать.
— Врешь! — Петр Самойлович тоже встал.— Ты хотел сказать, что участкового мы не уважаем, потому что пьяницы.
— Может быть, и так,— разозлился Кретов.— И вообще вам пора убираться отсюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42