— Кретов нет-нет да и делил людей на более важных и менее важных, на более ценных и менее ценных, хотя давно знал правильный ответ на тест, в котором спрашива-
ется, кого из трех тонущих — министра, ученого и портного надо спасать первым. Правильный ответ такой: надо первым спасать того, кто не умеет плавать. А Кретов в данном случае бросился спасать министра, потому что ведь ТОТ министр, а не какой-то там портной.
- Вот какие цветы хризантемы,— сказал себе Кретов, вспомнив присказку, услышанную от Никифорова.— Утром пойду к Заплюйсвечкину.
Кретов уже спал, когда в окно времянки кто-то осторожно постучал. Кретов легко проснулся, подошел к окну. Стук повторился. Разглядеть в темноте стучавшего он не мог, как ни старался. Пришлось откликнуться.
— Кто там? — спросил он.— Что надо?
— Сторож,— отозвался человек за окном.— Заплюйсвеч-кин. Дело есть.
— Входите,—сказал Кретов, включил свет и отпер дверь.
— Бывший сторож,— виновато улыбаясь, сказал, входя, Заплюйсвечкин.— Потому как уволен с должности уя;е некоторое время назад по причине повреждения ума,— хихикнул он.
Кретов предложил Заплюйсвечкину табуретку, взглянул на часы.
— Сколько? — поинтересовался Заплюйсвечкин, садясь.
— Три часа ночи,— ответил Кретов.
— Поздно,— вздохнул Заплюйсвечкин, протирая рубашкой очки.
— Как же вас жена отпустила?
— Ускользнул,— ответил Заплюйсвечкин и, надев очки, внимательно посмотрел па Кретова.— Ускользнул на предмет беседы с вами, если не прогоните.
— Я сам собирался заглянуть к вам,— сказал Кретов.— Правда, утром. Но вот уже и до утра недалеко.
— А по какому делу собирались заглянуть? — осторожно спросил Заплюйсвечкин.— Не по делу ли Лазарева, с которым я вас тогда грешным делом свел?
— Да, и по этому делу тоже,— не стал скрывать Кретов и прямо спросил: — Вы давно видели его?
Заплюйсвечкин замялся, снова принялся протирать очки подолом рубашки, спрятал от Кретова глаза.
— Не хотите отвечать? Почему? — не показывая досады, спросил Кретов.— Впрочем, если не хотите, то и не надо. Но вы первым заговорили о Лазареве, и я подумал, что у вас от него есть поручение ко мне. Разве нет?
— Тут такое дело,— Заплюйсвечкин надел очки и снова пристально посмотрел на Кретова.— Тут одно обстоятель-
ство... Словом, если вы дадите обещание... От него зависит мой ответ... Обещайте, что участковому Попову... Я поэтому и пришел ночью... Иначе он меня затаскает... А я ведь толком ничего не знаю, то есть не знаю, где теперь Лазарев, но Попов мне не поверит...
— Хорошо, я ничего не скажу участковому Попову,— сказал Кретов.— Такое обещание вас устроит?
— Теперь все,— облегченно вздохнул Заплюйсвечкин.— Теперь я скажу. Я вам верю. Раз дали слово, значит...
— Да, да, сдержу его. Кстати, как вас зовут? — спросил Кретов.— Григорий...
— Григорий Афанасьевич.
— Вот и славно. Григорий Афанасьевич. Итак, Григорий Афанасьевич, вы видели недавно Лазарева, и он просил мне передать... Что он просил мне передать?
— Что явится к вам еще,— ответил Заплюйсвечкин.— Несколько раз повторил: «Скажи ему, что я еще явлюсь».
— Больше ничего?
— Больше ничего.
— А где вы его видели?
— В яме. В котловане то есть, за насыпью, где прошлый раз.
— Как он выглядел?
— Плохо. Все украденное у вас он уже пропил, остался только портфель, в котором он теперь носит свои шмотки. А где живет, не знаю. Другие говорили, что в старых катакомбах, но я не знаю. Еще говорили, что он сочиняет какую-то книгу,— снова хихикнул Заплюйсвечкин,— хочет разбогатеть...
— А как он говорил вам те слова, что еще явится? — спросил Кретов.— Была в его словах угроза или еще что-нибудь?
— Угроза,— не задумываясь, ответил Заплюйсвечкин.— Определенно — угроза. Потому и пришел я к вам, чтобы предупредить. Иначе не стал бы беспокоить. Не из-за Лазарева пришел, а из-за вас.
«Вот тебе и урок,— сказал себе Кретов.—- Несчастный Заплюйсвечкин пришел ко мне среди ночи, чтобы предупредить' об опасности, которая то ли грозит мне, то ли не грозит,— один Лазарев знает, какой смысл он вкладывал в свои слова,— а я до сих пор не нашел для него свободной минутки».
— Спасибо,— поблагодарил Заплюйсвечкина Кретов.— Большое спасибо, Григорий Афанасьевич. Угостил бы вас, да нечем...
— Известное дело,— шмыгнул носом Заплюйсвечкин,— раз человек непьющий...
— Но, может быть, чаю?
- Чаю тоже будем рады. Даже с большим удовольствием,— явно обрадовался Заплюйсвечкин, но не тому, конечно, что Кретов предложил ему чаю: несчастный Заплюйсвечкин обрадовался тому, что теперь он и посидит с Кре-товым, и поговорит с ним, возможно, о делах душевных.
— А как поживает ваш друг Петр Самойлович? — вспомнив о том, что в прошлый раз Заплюйсвечкин приходил к нему вместе с Петром Самойловичем, мужем совхозной библиотекарши Надежды Кондратьевны, спросил из коридор-чика, где возился с керогазом, Кретов.
— Не общаемся больше,— ответил Заплюйсвечкин.— Нет почвы для общения,— объяснил он,— поскольку Надежда Кондратьевна предъявила ему ультиматум. Раззнакомились и не встречаемся.
— А яму вы, значит, посещаете?
— Посетил один раз перед тем, как снова задумал... Как бы проститься решил.
Кретов поставил на керогаз чайник и вернулся в ком-пату. Он понял, о чем сказал ему только что Заплюйсвечкин, но этот его разговор не поддержал, спросил о яме, о ее завсегдатаях:
— И как там поживают наши общие знакомые — Крематорий, Сестра, Шампур?
— Запомнили? — удивился Заплюйсвечкин.
— Запомнил. И ваше ямное прозвище помню — Банкир. И даже ваш любимый тост: за высокую оборачиваемость оборачиваемых средств!
— Хорошая память,— позавидовал Кретову Заплюйсвечкин.— А у меня никудышная... Пропил,— вздохнул он горестно.— Все пропил. Всю жизнь.
— Я спросил про яму,— напомнил Заплюйсвечкину Кретов,— про наших общих знакомых.
— Яма и есть яма. Двое за это время загнулись, то есть, извините, померли. Одного закопала милиция, потому как родственников не нашлось. Другого — родственники. Когда есть родственники — лучше: нашей братии можно повеселиться на поминках... Крематория отвезли в ЛТП, не скоро теперь вернется. У Шампура пошел цирроз, вот-вот богу душу отдаст, то есть загнется, извините. Хана нашей яме,— заключил Заплюйсвечкин.— И хорошо, что хана, потому как вся она — злостное нарушение благородного закона. Я тоже хотел,— помолчав, добавил Заплюйсвечкин,— да вот не вы-
шло: Нюся, то есть жена моя, проявляет бдительность. Вот и сейчас, наверное, стоит где-нибудь за оградой, наблюдает за нами через окошко.
— Так позовите ее! — сказал Кретов.
— Не пойдет, И обнаружить себя не даст: ушмыгнет, как мышка. Это она себе наказание такое придумала, — объяснил Заплюйсвечкин.— За грехи свои. Не говорит мне, конечно, про это, но я догадываюсь. Считает, что виновата в моей судьбе, что соблазнила меня от другой жены и от другой жизни, что попустительствовала... Такое глупое женское сердце.
Закипел чайник на керогазе. Кретов заварил чай, принес чайник с кипятком и заварку в комнату. Налил в чашки кипятку, чтоб остывал, про заварку сказал, что надо подождать.
— Известное дело,— сказал Заплюйсвечкин.— Минут пять, а то и десять. Время все же есть.
— А вы все-таки попробуйте позвать свою жену,— предложил Кретов.— Авось на этот раз не ушмыгнет. Угостим и ее чаем. Все же скучно ей стоять за оградой.
Заплюйсвечкин вышел за порог, позвал тихо, чтоб не разбудить Кудашиху и соседей:
— Нюся, Нюсенька, товарищ писатель приглашает тебя на чай. Выходи, не прячься, Нюсенька. Ты слышишь меня?
Нюся не откликнулась и не пришла.
— Что и требовалось доказать,— сказал, возвратясь, Заплюйсвечкин.— Лежит теперь где-нибудь в траве, еще простудится...
Кретов долил в чашки заварки, не пожалел, чтоб дремота не одолела: все же шел четвертый час ночи. Заплюйсвечкин сделал глоток, сказал протяжное «а-а-а», похвалил за хороший чай. Потом взял кусочек сахару, обмакнул его в чай, пососал с удовольствием, сказал:
— Вот ведь есть всякие продукты, которые и вкуснее водки, и полезнее, но заменить ее не могут: силы в них нет, чтоб мозги задурить. А задурить иногда надо, потому как посмотришь на то, что ты в своей жизни натворил, и тянет тебя в петлю.
— Что ж вы такого натворили, Григорий Афанасьевич? — спросил Кретов.
— А то и натворил, что уважение к себе погубил. Думал: что такое уважение? — чепуха! Но оказалось — не чепуха. Без уважения жить невозможно. Цветы, говорят, бездушные комнатные растения, и те вянут, если к ним относятся без уважения. А для человека это смерть. И за что себя про-
клинаю — сам ведь во всем виноват, сам! Думал, что можно хорошо жить ради удовольствия: любовь, вино, шум, гам, песни... Оказалось — нельзя. Оказалось, что лучше никаких удовольствий в жизни не иметь, но уважение блюсти, чтоб люди видели в тебе своего же человека, брата, а не тварь ничтожную. Самое главное — исполнять долг, а не гоняться за удовольствиями. Исполняй — и все! Умирай — а исполняй! Чтоб даже сама смерть — только исполнение долга. Нот что надо вдалбливать всем сызмальства. А мы: удовлетворение потребностей, растущих потребностей!.. Об этом, конечно, можно говорить, но потом. А сначала — только про долг. Раз родился человеком — значит, должен. А родился бы, скажем, котом — тогда что ж, тогда гоняйся за удовольствиями, тогда к тебе Никаких претензий нет, потому что у тебя естество такое. А наше естество — исполнение долга. Только я это поздно понял... Вы запишите это в свою книгу,— попросил Заплюйсвечкин.— Можете записать?
— Могу, конечно,— ответил Кретов.— Вы напишите все, что сказали, на бумаге, чтоб верней было, а я потом перепишу.
— Имеет смысл?
— Конечно. Другие прочтут — подумают, почешут в затылке.
— А если тоже поздно? Хотя, конечно, лучше поздно, чем никогда. Народная истина, верная.
— А на что ж вы теперь живете, раз не работаете? — спросил Кретов, меняя тему разговора.
— Нюся кормит,— ответил Заплюйсвечкин.—Я бы, конечно, пошел работать, но куда, кто возьмет? Никому не охота со мной связываться. А вдруг я опять вешаться стану — это же скандал, неприятности.
— Конечно, неприятности. Людей можно понять. Но зачем вешаться?
— Наплывает,— помолчав, ответил Заплюйсвечкин.— Что-то такое наплывает, как тьма. Смерть. И все, ничего больше. Наказание. Это чувствуешь: наказание... За измену жизни. И подчиняешься, идешь... Никого и ничего не помнишь. Только одно это в голове: наказание! И водка уже не спасает,— вдруг заплакал Заплюйсвечкин,— ничего не спасает... Я еще раз позову Нюсю,— сказал он, устыдившись своих слез, и торопливо вышел.
Кретов слышал, как ой дошел до калитки и там остановился. Стоял там минут пять, один, ни с кем не разговаривал. Вернулся успокоившимся, попросил еще чашечку чая.
— Лечиться вам надо, Григорий Афанасьевич,— сказал Кретов.
— Вот и Нюся так говорит, да и я согласен. Но где лечиться? В ЛТП я не хочу: я уже и не пью. А в психушку боюсь: все станут думать, что я сумасшедший, чокнутый. Был алкоголиком, стану психом — хрен редьки не слаще. Но и жить так нет сил, боюсь, что снова наплывет, что Нюся не уследит. О себе я не думаю, туда мне и дорога, но Нюся как же? Всем пожертвовала ради меня, а я возьму и чухну от нее на тот свет? Подло ведь?
— Подло,— согласился Кретов.— Очень подло. Подлее не бывает.
— Так что же делать? Дайте совет, товарищ Кретов!
— Но я ведь не врач, Григорий Афанасьевич. Какой же совет вы от меня ждете? Надо лечиться — это все, что я могу вам сказать. Что же еще?
— А где? Я, конечно, мог бы пойти в рабочком, к Татьяне Васильевне Голубевой, чтоб она за меня похлопотала, все ж я еще член профсоюза, только ведь она женщина глупая, обидит, разболтает, да и не поможет толком, все запутает, только хуже сделает. Сергея Павловича Кошелева я просто боюсь — он такой суровый, да и беспартийный я давно, исключенный. К Махову тоже не пойду: уволил он меня за прогулы, за то что спал на сторожевом посту. Рабочком это решение утвердил. Только вы и остались, товарищ писатель.
— Да, задача,— сказал Кретов.— Только ведь у меня никакой власти, никаких полномочий.
— А то, что вы писатель? — напомнил Заплюйсвечкин.
— Так ведь это профессия, а не должность, Григорий Афанасьевич.
— Конечно, профессия,— согласился Заплюйсвечкин,— только писатели все могут. Вот и в яме на эту тему говорили. Справедливо говорили. А один, по прозвищу Кандидат, особенно: его писатель из тюрьмы вызволил. Никто не помог, а писатель взялся и вызволил, добился справедливости, потому что этот Кандидат по навету сидел. Он так и сказал:«Писатели — святые люди». А разговор-то с чего начался? — вдруг оживился Заплюйсвечкин.— С вас начался. Вернее, с того, что Лазарев вас обчистил, извините, обокрал. Стали спрашивать, кто вы. Я сказал, что писатель. Тут все и озверели, хотели Лазарева прикончить, навалились на него всей ямой. Это уже после того, как он передал для вас весть. Но тут две женщины вмешались, которые на путях работают. С ломами на нас бросились, отбили Лазарева.
Кто счастье, конечно. Только с той поры он в яме не появляется, это точно. А вы говорите, что писатель — только профессия...
— Ладно,— сказал Кретов.— Я подумаю, как вам помочь. Посоветуюсь со знающими людьми и скажу вам.
Заплюйсвечкин ушел, когда уже совсем рассвело. Кретов съел сваренное еще накануне яйцо и лег спать. Ему приснился Лазарев, сидящий в пещере и пишущий свой роман на оборотной стороне украденной рукописи...
Татьяна Васильевна Голубева пришла к нему с подарком — принесла корзину со всякой домашней снедью.
— Проявляю заботу,— объяснила она свое неожиданное появление.— Все прошлое забыто — о будущем мечта,— пропела она, извлекая из корзинки ее содержимое: очень аппетитные пирожки, кусок говяжьей филенки, обжаренный в масле, круг свиной колбасы домашней начинки, банку со сливочным маслом, банку с медом, банку с вареньем и в довершение всего — мисочку с варениками в сметане, от которых еще шел дурманящий пар, потому как мисочка была доставлена старательно обернутой в белоснежную тряпицу.
Кретов проглотил слюну, спросил, с трудом выправив голос,— так перехватило ему горло от аппетитности даров Татьяны Васильевны:
— Вы не ошиблись дверью, мадам?
— Как можно, как можно? — засмеялась Татьяна Васильевна.— Все для вас и только для вас,— снова пропела она.— Забота! Наша о вас забота! Хоть вы и не член нашего профсоюза, но живете в нашем селе и, значит, член нашей большой и дружной семьи...
— А за чей счет, Татьяна Васильевна? За чей счет проявлена эта забота? — спросил Кретов.
— Фи, какие пустяки! — махнула на него рукой Татьяна Васильевна.— И не стыдно вам про такое спрашивать?
— А все же,— настоял Кретов, начиная злиться: он понял, что Татьяна Васильевна пришла по поручению Махова.
— Ну какой же вы зануда! — хлопнула себя по бедрам Татьяна Васильевна.— Все от чистого сердца. От чистого женского сердца. Ну, хорошо, хорошо,— сдалась она, видя, что Кретов свирепеет у нее на глазах.— Объясняю конкретно: у вас же сегодня будет гость из Москвы, вот и угостите его. Будет же стыдно, если вы выставите на стол один черствый хлеб.
— Кому стыдно?
— Вам стыдно. Нам стыдно. Всем стыдно. Разве не так?
— Я не жду никакого гостя,— сказал Кретов.
— Как же так? — поразилась Татьяна Васильевна.— Товарищ директор мне сказал...
— Он ошибается.
— Товарищ директор? Ну, нет! Он никогда не ошибается. Это вы, Николай Николаевич, что-то забыли, заспали, поскольку только что проснулись, хотя уже двенадцатый час дня... Там у меня еще кое-что есть,— сказала Татьяна Васильевна, игриво скосив глаза на корзинку.— В стеклянной, так сказать, посуде. Не желаете? Некоторые видели, что вы до утра сидели с Заплюйсвечкиным...
Кретов подошел к столу и молча принялся складывать все принесенное Татьяной Васильевной обратно в корзинку.
— Не принимаете, значит, подарок? — перестав жеманничать, спросила Татьяна Васильевна.
— Да, не принимаю,— ответил Кретов.— Потому что это не подарок. Подарок, Татьяна Васильевна — вещь совершенно бескорыстная. А здесь — корысть, соображения. Не принимаю.
— Хоть вареники оставьте,— попросила Татьяна Васильевна.— Я сама их лепила. До смерти обижусь.
— Большое спасибо, Татьяна Васильевна. Но когда возвращаешь рубли, надо возвращать и копейки, из которых они складываются. Верно? — Кретов завернул мисочку с варениками в тряпицу и бережно опустил ее в корзину.
— Зануда,— высказалась категорично Татьяна Васильевна.— Как были занудой, так и остались. Совсем зачерствели на сухарях. Такая женщина к вам приезжала, когда вы были в больнице, такой симпомпончик, такая умница, роскошная, красивая, а вы?
— Что я?
— А вы ржавый гвоздь — вот кто вы! Зануда! — почти крикнула Татьяна Васильевна, схватила корзину и ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
ется, кого из трех тонущих — министра, ученого и портного надо спасать первым. Правильный ответ такой: надо первым спасать того, кто не умеет плавать. А Кретов в данном случае бросился спасать министра, потому что ведь ТОТ министр, а не какой-то там портной.
- Вот какие цветы хризантемы,— сказал себе Кретов, вспомнив присказку, услышанную от Никифорова.— Утром пойду к Заплюйсвечкину.
Кретов уже спал, когда в окно времянки кто-то осторожно постучал. Кретов легко проснулся, подошел к окну. Стук повторился. Разглядеть в темноте стучавшего он не мог, как ни старался. Пришлось откликнуться.
— Кто там? — спросил он.— Что надо?
— Сторож,— отозвался человек за окном.— Заплюйсвеч-кин. Дело есть.
— Входите,—сказал Кретов, включил свет и отпер дверь.
— Бывший сторож,— виновато улыбаясь, сказал, входя, Заплюйсвечкин.— Потому как уволен с должности уя;е некоторое время назад по причине повреждения ума,— хихикнул он.
Кретов предложил Заплюйсвечкину табуретку, взглянул на часы.
— Сколько? — поинтересовался Заплюйсвечкин, садясь.
— Три часа ночи,— ответил Кретов.
— Поздно,— вздохнул Заплюйсвечкин, протирая рубашкой очки.
— Как же вас жена отпустила?
— Ускользнул,— ответил Заплюйсвечкин и, надев очки, внимательно посмотрел па Кретова.— Ускользнул на предмет беседы с вами, если не прогоните.
— Я сам собирался заглянуть к вам,— сказал Кретов.— Правда, утром. Но вот уже и до утра недалеко.
— А по какому делу собирались заглянуть? — осторожно спросил Заплюйсвечкин.— Не по делу ли Лазарева, с которым я вас тогда грешным делом свел?
— Да, и по этому делу тоже,— не стал скрывать Кретов и прямо спросил: — Вы давно видели его?
Заплюйсвечкин замялся, снова принялся протирать очки подолом рубашки, спрятал от Кретова глаза.
— Не хотите отвечать? Почему? — не показывая досады, спросил Кретов.— Впрочем, если не хотите, то и не надо. Но вы первым заговорили о Лазареве, и я подумал, что у вас от него есть поручение ко мне. Разве нет?
— Тут такое дело,— Заплюйсвечкин надел очки и снова пристально посмотрел на Кретова.— Тут одно обстоятель-
ство... Словом, если вы дадите обещание... От него зависит мой ответ... Обещайте, что участковому Попову... Я поэтому и пришел ночью... Иначе он меня затаскает... А я ведь толком ничего не знаю, то есть не знаю, где теперь Лазарев, но Попов мне не поверит...
— Хорошо, я ничего не скажу участковому Попову,— сказал Кретов.— Такое обещание вас устроит?
— Теперь все,— облегченно вздохнул Заплюйсвечкин.— Теперь я скажу. Я вам верю. Раз дали слово, значит...
— Да, да, сдержу его. Кстати, как вас зовут? — спросил Кретов.— Григорий...
— Григорий Афанасьевич.
— Вот и славно. Григорий Афанасьевич. Итак, Григорий Афанасьевич, вы видели недавно Лазарева, и он просил мне передать... Что он просил мне передать?
— Что явится к вам еще,— ответил Заплюйсвечкин.— Несколько раз повторил: «Скажи ему, что я еще явлюсь».
— Больше ничего?
— Больше ничего.
— А где вы его видели?
— В яме. В котловане то есть, за насыпью, где прошлый раз.
— Как он выглядел?
— Плохо. Все украденное у вас он уже пропил, остался только портфель, в котором он теперь носит свои шмотки. А где живет, не знаю. Другие говорили, что в старых катакомбах, но я не знаю. Еще говорили, что он сочиняет какую-то книгу,— снова хихикнул Заплюйсвечкин,— хочет разбогатеть...
— А как он говорил вам те слова, что еще явится? — спросил Кретов.— Была в его словах угроза или еще что-нибудь?
— Угроза,— не задумываясь, ответил Заплюйсвечкин.— Определенно — угроза. Потому и пришел я к вам, чтобы предупредить. Иначе не стал бы беспокоить. Не из-за Лазарева пришел, а из-за вас.
«Вот тебе и урок,— сказал себе Кретов.—- Несчастный Заплюйсвечкин пришел ко мне среди ночи, чтобы предупредить' об опасности, которая то ли грозит мне, то ли не грозит,— один Лазарев знает, какой смысл он вкладывал в свои слова,— а я до сих пор не нашел для него свободной минутки».
— Спасибо,— поблагодарил Заплюйсвечкина Кретов.— Большое спасибо, Григорий Афанасьевич. Угостил бы вас, да нечем...
— Известное дело,— шмыгнул носом Заплюйсвечкин,— раз человек непьющий...
— Но, может быть, чаю?
- Чаю тоже будем рады. Даже с большим удовольствием,— явно обрадовался Заплюйсвечкин, но не тому, конечно, что Кретов предложил ему чаю: несчастный Заплюйсвечкин обрадовался тому, что теперь он и посидит с Кре-товым, и поговорит с ним, возможно, о делах душевных.
— А как поживает ваш друг Петр Самойлович? — вспомнив о том, что в прошлый раз Заплюйсвечкин приходил к нему вместе с Петром Самойловичем, мужем совхозной библиотекарши Надежды Кондратьевны, спросил из коридор-чика, где возился с керогазом, Кретов.
— Не общаемся больше,— ответил Заплюйсвечкин.— Нет почвы для общения,— объяснил он,— поскольку Надежда Кондратьевна предъявила ему ультиматум. Раззнакомились и не встречаемся.
— А яму вы, значит, посещаете?
— Посетил один раз перед тем, как снова задумал... Как бы проститься решил.
Кретов поставил на керогаз чайник и вернулся в ком-пату. Он понял, о чем сказал ему только что Заплюйсвечкин, но этот его разговор не поддержал, спросил о яме, о ее завсегдатаях:
— И как там поживают наши общие знакомые — Крематорий, Сестра, Шампур?
— Запомнили? — удивился Заплюйсвечкин.
— Запомнил. И ваше ямное прозвище помню — Банкир. И даже ваш любимый тост: за высокую оборачиваемость оборачиваемых средств!
— Хорошая память,— позавидовал Кретову Заплюйсвечкин.— А у меня никудышная... Пропил,— вздохнул он горестно.— Все пропил. Всю жизнь.
— Я спросил про яму,— напомнил Заплюйсвечкину Кретов,— про наших общих знакомых.
— Яма и есть яма. Двое за это время загнулись, то есть, извините, померли. Одного закопала милиция, потому как родственников не нашлось. Другого — родственники. Когда есть родственники — лучше: нашей братии можно повеселиться на поминках... Крематория отвезли в ЛТП, не скоро теперь вернется. У Шампура пошел цирроз, вот-вот богу душу отдаст, то есть загнется, извините. Хана нашей яме,— заключил Заплюйсвечкин.— И хорошо, что хана, потому как вся она — злостное нарушение благородного закона. Я тоже хотел,— помолчав, добавил Заплюйсвечкин,— да вот не вы-
шло: Нюся, то есть жена моя, проявляет бдительность. Вот и сейчас, наверное, стоит где-нибудь за оградой, наблюдает за нами через окошко.
— Так позовите ее! — сказал Кретов.
— Не пойдет, И обнаружить себя не даст: ушмыгнет, как мышка. Это она себе наказание такое придумала, — объяснил Заплюйсвечкин.— За грехи свои. Не говорит мне, конечно, про это, но я догадываюсь. Считает, что виновата в моей судьбе, что соблазнила меня от другой жены и от другой жизни, что попустительствовала... Такое глупое женское сердце.
Закипел чайник на керогазе. Кретов заварил чай, принес чайник с кипятком и заварку в комнату. Налил в чашки кипятку, чтоб остывал, про заварку сказал, что надо подождать.
— Известное дело,— сказал Заплюйсвечкин.— Минут пять, а то и десять. Время все же есть.
— А вы все-таки попробуйте позвать свою жену,— предложил Кретов.— Авось на этот раз не ушмыгнет. Угостим и ее чаем. Все же скучно ей стоять за оградой.
Заплюйсвечкин вышел за порог, позвал тихо, чтоб не разбудить Кудашиху и соседей:
— Нюся, Нюсенька, товарищ писатель приглашает тебя на чай. Выходи, не прячься, Нюсенька. Ты слышишь меня?
Нюся не откликнулась и не пришла.
— Что и требовалось доказать,— сказал, возвратясь, Заплюйсвечкин.— Лежит теперь где-нибудь в траве, еще простудится...
Кретов долил в чашки заварки, не пожалел, чтоб дремота не одолела: все же шел четвертый час ночи. Заплюйсвечкин сделал глоток, сказал протяжное «а-а-а», похвалил за хороший чай. Потом взял кусочек сахару, обмакнул его в чай, пососал с удовольствием, сказал:
— Вот ведь есть всякие продукты, которые и вкуснее водки, и полезнее, но заменить ее не могут: силы в них нет, чтоб мозги задурить. А задурить иногда надо, потому как посмотришь на то, что ты в своей жизни натворил, и тянет тебя в петлю.
— Что ж вы такого натворили, Григорий Афанасьевич? — спросил Кретов.
— А то и натворил, что уважение к себе погубил. Думал: что такое уважение? — чепуха! Но оказалось — не чепуха. Без уважения жить невозможно. Цветы, говорят, бездушные комнатные растения, и те вянут, если к ним относятся без уважения. А для человека это смерть. И за что себя про-
клинаю — сам ведь во всем виноват, сам! Думал, что можно хорошо жить ради удовольствия: любовь, вино, шум, гам, песни... Оказалось — нельзя. Оказалось, что лучше никаких удовольствий в жизни не иметь, но уважение блюсти, чтоб люди видели в тебе своего же человека, брата, а не тварь ничтожную. Самое главное — исполнять долг, а не гоняться за удовольствиями. Исполняй — и все! Умирай — а исполняй! Чтоб даже сама смерть — только исполнение долга. Нот что надо вдалбливать всем сызмальства. А мы: удовлетворение потребностей, растущих потребностей!.. Об этом, конечно, можно говорить, но потом. А сначала — только про долг. Раз родился человеком — значит, должен. А родился бы, скажем, котом — тогда что ж, тогда гоняйся за удовольствиями, тогда к тебе Никаких претензий нет, потому что у тебя естество такое. А наше естество — исполнение долга. Только я это поздно понял... Вы запишите это в свою книгу,— попросил Заплюйсвечкин.— Можете записать?
— Могу, конечно,— ответил Кретов.— Вы напишите все, что сказали, на бумаге, чтоб верней было, а я потом перепишу.
— Имеет смысл?
— Конечно. Другие прочтут — подумают, почешут в затылке.
— А если тоже поздно? Хотя, конечно, лучше поздно, чем никогда. Народная истина, верная.
— А на что ж вы теперь живете, раз не работаете? — спросил Кретов, меняя тему разговора.
— Нюся кормит,— ответил Заплюйсвечкин.—Я бы, конечно, пошел работать, но куда, кто возьмет? Никому не охота со мной связываться. А вдруг я опять вешаться стану — это же скандал, неприятности.
— Конечно, неприятности. Людей можно понять. Но зачем вешаться?
— Наплывает,— помолчав, ответил Заплюйсвечкин.— Что-то такое наплывает, как тьма. Смерть. И все, ничего больше. Наказание. Это чувствуешь: наказание... За измену жизни. И подчиняешься, идешь... Никого и ничего не помнишь. Только одно это в голове: наказание! И водка уже не спасает,— вдруг заплакал Заплюйсвечкин,— ничего не спасает... Я еще раз позову Нюсю,— сказал он, устыдившись своих слез, и торопливо вышел.
Кретов слышал, как ой дошел до калитки и там остановился. Стоял там минут пять, один, ни с кем не разговаривал. Вернулся успокоившимся, попросил еще чашечку чая.
— Лечиться вам надо, Григорий Афанасьевич,— сказал Кретов.
— Вот и Нюся так говорит, да и я согласен. Но где лечиться? В ЛТП я не хочу: я уже и не пью. А в психушку боюсь: все станут думать, что я сумасшедший, чокнутый. Был алкоголиком, стану психом — хрен редьки не слаще. Но и жить так нет сил, боюсь, что снова наплывет, что Нюся не уследит. О себе я не думаю, туда мне и дорога, но Нюся как же? Всем пожертвовала ради меня, а я возьму и чухну от нее на тот свет? Подло ведь?
— Подло,— согласился Кретов.— Очень подло. Подлее не бывает.
— Так что же делать? Дайте совет, товарищ Кретов!
— Но я ведь не врач, Григорий Афанасьевич. Какой же совет вы от меня ждете? Надо лечиться — это все, что я могу вам сказать. Что же еще?
— А где? Я, конечно, мог бы пойти в рабочком, к Татьяне Васильевне Голубевой, чтоб она за меня похлопотала, все ж я еще член профсоюза, только ведь она женщина глупая, обидит, разболтает, да и не поможет толком, все запутает, только хуже сделает. Сергея Павловича Кошелева я просто боюсь — он такой суровый, да и беспартийный я давно, исключенный. К Махову тоже не пойду: уволил он меня за прогулы, за то что спал на сторожевом посту. Рабочком это решение утвердил. Только вы и остались, товарищ писатель.
— Да, задача,— сказал Кретов.— Только ведь у меня никакой власти, никаких полномочий.
— А то, что вы писатель? — напомнил Заплюйсвечкин.
— Так ведь это профессия, а не должность, Григорий Афанасьевич.
— Конечно, профессия,— согласился Заплюйсвечкин,— только писатели все могут. Вот и в яме на эту тему говорили. Справедливо говорили. А один, по прозвищу Кандидат, особенно: его писатель из тюрьмы вызволил. Никто не помог, а писатель взялся и вызволил, добился справедливости, потому что этот Кандидат по навету сидел. Он так и сказал:«Писатели — святые люди». А разговор-то с чего начался? — вдруг оживился Заплюйсвечкин.— С вас начался. Вернее, с того, что Лазарев вас обчистил, извините, обокрал. Стали спрашивать, кто вы. Я сказал, что писатель. Тут все и озверели, хотели Лазарева прикончить, навалились на него всей ямой. Это уже после того, как он передал для вас весть. Но тут две женщины вмешались, которые на путях работают. С ломами на нас бросились, отбили Лазарева.
Кто счастье, конечно. Только с той поры он в яме не появляется, это точно. А вы говорите, что писатель — только профессия...
— Ладно,— сказал Кретов.— Я подумаю, как вам помочь. Посоветуюсь со знающими людьми и скажу вам.
Заплюйсвечкин ушел, когда уже совсем рассвело. Кретов съел сваренное еще накануне яйцо и лег спать. Ему приснился Лазарев, сидящий в пещере и пишущий свой роман на оборотной стороне украденной рукописи...
Татьяна Васильевна Голубева пришла к нему с подарком — принесла корзину со всякой домашней снедью.
— Проявляю заботу,— объяснила она свое неожиданное появление.— Все прошлое забыто — о будущем мечта,— пропела она, извлекая из корзинки ее содержимое: очень аппетитные пирожки, кусок говяжьей филенки, обжаренный в масле, круг свиной колбасы домашней начинки, банку со сливочным маслом, банку с медом, банку с вареньем и в довершение всего — мисочку с варениками в сметане, от которых еще шел дурманящий пар, потому как мисочка была доставлена старательно обернутой в белоснежную тряпицу.
Кретов проглотил слюну, спросил, с трудом выправив голос,— так перехватило ему горло от аппетитности даров Татьяны Васильевны:
— Вы не ошиблись дверью, мадам?
— Как можно, как можно? — засмеялась Татьяна Васильевна.— Все для вас и только для вас,— снова пропела она.— Забота! Наша о вас забота! Хоть вы и не член нашего профсоюза, но живете в нашем селе и, значит, член нашей большой и дружной семьи...
— А за чей счет, Татьяна Васильевна? За чей счет проявлена эта забота? — спросил Кретов.
— Фи, какие пустяки! — махнула на него рукой Татьяна Васильевна.— И не стыдно вам про такое спрашивать?
— А все же,— настоял Кретов, начиная злиться: он понял, что Татьяна Васильевна пришла по поручению Махова.
— Ну какой же вы зануда! — хлопнула себя по бедрам Татьяна Васильевна.— Все от чистого сердца. От чистого женского сердца. Ну, хорошо, хорошо,— сдалась она, видя, что Кретов свирепеет у нее на глазах.— Объясняю конкретно: у вас же сегодня будет гость из Москвы, вот и угостите его. Будет же стыдно, если вы выставите на стол один черствый хлеб.
— Кому стыдно?
— Вам стыдно. Нам стыдно. Всем стыдно. Разве не так?
— Я не жду никакого гостя,— сказал Кретов.
— Как же так? — поразилась Татьяна Васильевна.— Товарищ директор мне сказал...
— Он ошибается.
— Товарищ директор? Ну, нет! Он никогда не ошибается. Это вы, Николай Николаевич, что-то забыли, заспали, поскольку только что проснулись, хотя уже двенадцатый час дня... Там у меня еще кое-что есть,— сказала Татьяна Васильевна, игриво скосив глаза на корзинку.— В стеклянной, так сказать, посуде. Не желаете? Некоторые видели, что вы до утра сидели с Заплюйсвечкиным...
Кретов подошел к столу и молча принялся складывать все принесенное Татьяной Васильевной обратно в корзинку.
— Не принимаете, значит, подарок? — перестав жеманничать, спросила Татьяна Васильевна.
— Да, не принимаю,— ответил Кретов.— Потому что это не подарок. Подарок, Татьяна Васильевна — вещь совершенно бескорыстная. А здесь — корысть, соображения. Не принимаю.
— Хоть вареники оставьте,— попросила Татьяна Васильевна.— Я сама их лепила. До смерти обижусь.
— Большое спасибо, Татьяна Васильевна. Но когда возвращаешь рубли, надо возвращать и копейки, из которых они складываются. Верно? — Кретов завернул мисочку с варениками в тряпицу и бережно опустил ее в корзину.
— Зануда,— высказалась категорично Татьяна Васильевна.— Как были занудой, так и остались. Совсем зачерствели на сухарях. Такая женщина к вам приезжала, когда вы были в больнице, такой симпомпончик, такая умница, роскошная, красивая, а вы?
— Что я?
— А вы ржавый гвоздь — вот кто вы! Зануда! — почти крикнула Татьяна Васильевна, схватила корзину и ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42