Я начальник — ты говно, ты начальник — я говно. Ну? Закон? Закон! Но закон для скотного двора, а не для людей. Вот так-то! Кто превращает другого человека в инструмент для всяких своих надобностей, тот уже и сам не человек, потому что разрушил не только в другом, но и в себе и о н я-т и е о человеке. Он уже и о себе так понимает, что его могут превратить в инструмент, если у другого окажется больше власти. И все человечество у него такое, без высокого понятия о себе. Вот до чего все это доводит,— горестно вздохнул Никифорова,— вот какие цветы хризантемы.
— А что же делать? — спросил Кретов.
— Вот, что же делать,— снова оживился Никифоров.— А делать надо вот что: надо так действовать, так поступать, чтобы твои действия и поступки и и к о м у не вредили ни сегодня, ни завтра, ни в седьмом, ии в десятом колене; чтоб все могли поступать так, как ты, и от этого тоже никому бы не было вреда; чтоб все однажды совершили твой поступок, и от этого было бы только всеобщее добро. Другими словами, надо действовать и поступать так, чтоб твои действия и поступки стали примером, а еще лучше, наверное, законе м для всех, и чтоб из этого закона вытекало только добро. Все,— развел руками счастливый Никифоров.— Это и есть вторая истина, мой второй совет всему человечеству. Трудное, наверно, дело усвоить этот совет, но ведь какая польза была бы от него громадная! Это ж все переменилось бы!
— Так уж и все? — сказал Кретов и подмигнул Странничку.
Странничек хихикнул и пропал в траве.
— А зачем хихикать? — обиделся на Кретова Никифоров.— Я к вам с открытой душой, как к умному человеку...
— Не хихикал я! — резко ответил Кретов.— Продолжайте! Я вас внимательно слушаю.
— Почудилось, что ли? — засомневался Никифоров.— Неужели почудилось? — пожал он недоуменно плечами.— Ну да шут с ним.— Так на чем я остановился?
— На том, что все переменилось бы,— напомнил Кретов.
— Правильно: все переменилось бы. Вот, к примеру, решил я стибрить комбикорм. Решил и решил, но при этом думаю: а если другие тоже станут тибрить комбикорм, если все потащат его, что будет? А будет то, что никакого комбикорма не хватит, и общественное стадо скота подохнет. Хреновый получается закон? Хреновый. Теперь возьмем другой пример: я хочу поставить в своем нужнике золотой унитаз. Хочу — и все дело! Вы, в свою очередь, глядя па меня, в Кудашихином нужнике тоже ставите золотой унитаз. И Махов себе ставит, и Лукьянов, и Заплюй-свечкин — весь мир кинулся за золотыми унитазами. Что из этого получится? Во-первых, никакого золота не хватит, во-вторых всемирный крах денежной системы, драка, война, всеобщее уничтожение! Жуть! Значит, не может быть разрешен такой закон, чтоб всем иметь золотые унитазы. И я, как сознательный теперь гражданин, обдумав все эти катастрофические последствия своего глупого и опасного желания, от него отказываюсь. А вот, скажем, посадил я дерево, яблоньку или вишню. И вы посадили, и Махов посадил, и Заплюйсвечкип, и даже Лукьянов — все люди посадили по яблоньке или по вишне. В результате же — такой сад,— мечтательно произнес Никифоров,— такой расчудесный сад, какого еще никогда не было на земле. Рай. Усвоили теперь смысл моего совета всему человечеству?
— Усвоил,— сказал Кретов.— И хочу сформулировать его, как вы сказали прошлый раз, по-научному. Вот: поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать принципом в с е о б щ е го законодательства! Годится?
— Годится,— почесал в затылке Никифоров.— Но не очень ли научно? Максима твоей воли, к примеру,— это что? Не очень-то понятно.
— Максима — смысл поступка, действия.
— Есть, значит, такое слово?
— Есть, - успокоил Никифорова Кретов. Никифоров замолчал, любуясь, должно быть, закатом
и тихо радуясь тому, что закончена успешно трудная работа мысли, выведен закон, который может осчастливить все человечество, если сообщить его этому человечеству, прозябающему до сих пор в невежестве. Во всяком случае, улыбка, не сходившая с лица Никифорова, говорила о чем-то подобном, что, несомненно, происходило теперь в душе Никифорова. И Кретов позавидовал ему, его наивному счастью. И в то же время радостно подивился способности простого русского человека в своих нравственных поисках стихийно добираться до вершин философской мысли, ставшей славой целого народа. Конечно, Никифоров, как говорится, изобрел велосипед. Но ведь как изобрел, шельмец?! Не видя этот велосипед и ничего не зная о его существовании. К тому же не для себя изобрел: без него-то он уже как-нибудь обошелся бы. Для человечества, чтобы непременно осчастливить его все разом, потому что для других целей и трудиться не стоило, что было бы только пустой тратой времени, которое с большой пользой, к примеру, можно было бы употребить на подъем продуктивности молочного стада...
— Далось же вам это молочное стадо! — мотнул головой Никифоров, словно подслушал мысль Кретова.— Но вы теперь поняли, конечно, почему я на вас обиделся из-за него. В свете моих рассуждений, естественно. Потому что вы во мне хотите видеть только средство для добывания молока, инструмент, доильный аппарат.
— Никогда! — возразил Кретов.— Вы, Никифоров, мыслитель, вы, можно сказать, Иммануил Кант. Слыхали про Канта, Никифоров?
— Про Канта? — переспросил озадаченный Никифоров.— Фамилия вроде знакомая, а чтоб определенно — не помню... К зоотехническим наукам отношение имеет?
— Думаю, что не очень. Хотя о причинах возникновения растений и животных он что-то, кажется, сказал, правда, в негативном плане. Помню приблизительно, но суть сказанного о растениях и животных такова: легче объяснить устройство всего мироздания, чем механику возникновения одной былинки или гусеницы.
Это он правильно сказал,— похвалил Канта Никифоров.— В живом мире действуют сложнейшие законы! Сложнейшие! — Никифоров зажмурил глаза, как бы говоря этим, что па эти сложнейшие законы и глядеть не стоит, потому как гляди, не гляди — все равно ничего не поймешь.— А почему вы вспомнили про Канта? — вдруг спохватившись, с тревогой спросил Никифоров.— Он кто?
— Философ. Немец. Жил в восемнадцатом веке.
— Давненько.— Это известие его, кажется, успокоило: кто жил давно, тот ныне не соперник,— так, должно быть, подумал Никифоров.— И что ж этот немец? — спросил он.— Сказал что-нибудь умное?
— Не отвечай! — сказал Кретову Странничек.— Он обидится.
— Не обижусь,— хлопнул по плечу Кретова Никифоров, чувствуя с некоторых пор себя его ровней и приняв слова, произнесенные Странничком, за слова Кретова. Канта же, Никифоров, вероятно, ставил ниже себя и потому спросил небрежно, с явным чувством превосходства: — Так что он там сказал, этот немец?
— Ах, Никифоров, Никифоров,— вздохнул Кретов: разумеется, ему не хотелось огорчать Никифорова, но и оставлять его в неведении относительно Канта было бы нечестно. Оставалось лишь найти слова, которые бы не так сильно ударили по честолюбию Никифорова, смягчили бы до предела неизбежный удар. Но догадливый и сообразительный Никифоров опередил Кретова, потому что понял смысл его вздохов, спросил, вцепившись ему пятерней в плечо:
— Этот Кант опередил меня с моими советами человечеству? Да?
— Отпустите плечо, Никифоров,— попросил Кретов,— вы порвете мне рубашку.
— Значит, опередил,— сокрушенно затряс головой Никифоров.— На сколько лет? — поднял он па Кретова глаза.— На двести?
— На двести.
— Ясно,— притих Никифоров.— Все теперь ясно. А я-то думал-гадал,— признался он,— почему это вы так здорово по-научному формулируете мои мысли, что ли вы умный такой или мои мысли такие совсем уже почти научные... Оказывается — Кант! Это вы мне преподносили формулировки Канта. А я тут пел, а я тут старался!.. Но теперь встает другой вопрос! — с радостным изумлением обнаружил другую проблему Никифоров.— Если Кант сказал все это уже двести лет назад, почему же его мысли не сообщили всему человечеству?! Или забыли про них? Или скрывают?
— Не забыли и не скрывают. Советы Канта известны человечеству, но человечество не хочет ими пользоваться.
— Почему? — не поверил Кретову Никифоров.— Как это не хочет пользоваться?!
— Не хочет— и все,— пожал плечами Кретов,— А вернее — не может.
— Не удается,— подсказал Странничек.
— Почему? — не мог успокоиться Никифоров.— Как это Я г м о ж е т? Как это не у д а е т с я?
- Очень просто,— ответил Никифорову Кретов.—Вот вы даже в своем маленьком Широком не можете договориться, Чтоб не тырить на ферме комбикорма, хотя все знаете, что воровать — плохо. Плохо, конечно, соглашаетесь вы, но, с другой стороны, свою домашнюю скотинку жалко, потому что ей кушать хочется, к тому же охота раскормить ее до слоновой величины, чтоб потом подороже продать, побольше деньжат добыть, автомобиль купить...
— Это так,— согласился Никифоров.— Нужны объективные условия, чтоб покончить навсегда с воровством,— произнес он явно чьи-то чужие слова.— Надо, чтобы комбикормов было везде с избытком.
Странничек ударил в ладоши, словно птичка-синичка крылышками захлопала.
— Значит, и эту проблему уже кто-то обдумал до меня,— помолчав, заключил Никифоров.
— Выходит, так,— ответил Кретов.
— А чем же мне теперь заняться? — с тоской спросил Никифоров.
— Повышением продуктивности молочного стада! — ответил за Кретова Странничек.
Никифоров не мог не видеть, что Кретов рта не открывал, потому что смотрел при этом на Кретова в ожидании ответа на свой печальный вопрос. Но ответ прозвучал, ответ явно издевательский.
— Кто-то нас подслушивает? — предположил Никифоров, не до конца веря в это свое предположение.
— С чего вы взяли? — прикинулся удивленным Кретов: поступок Странничка он но одобрял, по и выдавать его не хотел. Скажи он сейчас Никифорову о существовании Странничка, к чему бы это привело, к каким бесконечным и неопределенным разговорам и подозрениям, что у него, у Кретова, с головой не все в порядке...
— Так вы ничего не слышали? Про молочное стадо...
— А что, собственно? — продолжал прикидываться
Кретов.
— Да-а! — покачал головой Никифоров.— Видно, я дофилософствовался... А вы не чревовещатель? — спросил он на всякий случай.
— Нет.
Тогда я пойду,— сказал Никифоров, вставая.— Засиделись мы тут... А вы остаетесь, что ли? — спросил он, видя, ЧТО Кретов и не собирается вставать.
— Остаюсь. Хочу посидеть один, подумать, помолчать... Никифоров спустился с кургана и крикнул уже снизу:
— У нас тут тарантулы водятся! Смотрите, чтоб не укусили вас за одно место, а то распухнет, как у мадам Кокой-ло! — захохотал он и пошел прочь, размахивая руками, разговаривая сам с собой.
Солнце уже закатилось за вершины облаков, приткнувшихся к горизонту, травы потемнели и враз задышали ароматной влагой. Но чайки, возращавшиеся из степей к морю, еще светились розово, не торопились: с высоты они еще видели солнце, лежащее па белых облаках. Книга ночи еще не началась.
— Хулиганишь? — спросил Странничка Кретов.
— С тоски,— ответил Странничек.— Ты все время занят романом, в твоих мыслях нет зазора, куда я мог бы втиснуться.— Зашуршала трава, и Странничек, зеленый кукурузный початок с золотистым чубчиком, подошел ближе.
— А другие люди? — спросил Кретов.— Почему не идешь к ним?
— Ты уже спрашивал меня об этом,— ответил Странничек.— И я тебе ответил. Но теперь могу сказать больше: я только твой.
— Что это значит? Почему только мой? И почему теперь?
— Я догадался,—ответил Странничек.— Я или только твой или ничей. Чтобы стать ничьим, я должен улететь. На звезду Забвения. Но мой летательный аппарат разбился. Значит, я не могу улететь, я только твой.
— Покажи мне летательный аппарат,— попросил Кретов.
— Пожалуйста. Он здесь. Посмотри правее и ты увидишь его. Видишь?
— Вижу,— ответил Кретов.— Но я видел его и раньше. Это не летательный аппарат. Это смятый ржавый самовар. Но и па новом самоваре нельзя никуда улететь. Ты смеешься надо мной, Странничек?
— Жаль,— ответил Странничек.— Ты видишь все иначе, чем я. Я знаю почему: ты потерял любовь... Но ты болван. Твое письмо не дошло до Верочки. Оно пришло в отдел писем твоей бывшей газеты. Там прочли его и отнесли редактору. Редактор его тоже прочел и разорвал. Он отпустил тебя — и жалеет теперь об этом. Он не хочет отпускать Верочку.
— Но это ж безнравственно — читать чужие письма!
— Конечно,— согласился Странничек.— Но в отделе писем есть одна женщина...
— Не продолжай,— попросил Кретов.— Я все понял. Но у меня нет домашнего адреса Верочки! — сказал он с отчаянием.
— Есть,— ответил Странничек.— Он записан у тебя на последней страничке паспорта. Ты записал его однажды, когда Верочка пригласила тебя на свой день рождения. Но ИИ тогда не пошел к ней, потому что тебя отправили в командировку. Потом ты все забыл...
— Да,— сказал Кретов.— Да!
Возвратись домой, он взял паспорт и нашел на его последней странице домашний адрес Верочки.
— Спасибо тебе, Странничек,— сказал Кретов,— хотя ты — только плод моего воображения.
Пришла Кудашиха и принесла письмо, которое вручил ей, не найдя Кретова, почтальон Климов. Письмо было от Зои, бывшей жены Кретова. Впрочем, Кретов, взглянув на обратный адрес, не сразу это понял, потому что Зоя подписалась своей новой фамилией: Калашникова.
«Здравствуй, Николай,— прочел Кретов письмо Зои, когда Кудашиха ушла.— Я не собиралась тебе писать, но случайно встретила на улице твою толстозадую Федору и та вдруг призналась мне, что была у тебя, что нашла тебя в ужасном состоянии, в захудалой больнице, что от тебя остались только кожа да кости, что ты дышишь на ладан и т. п. Я не очень-то поверила ей, этой свихнутой на классических трагедиях дуре, но все-таки. Естественно, что мне не хотелось бы, чтобы ты там загнулся, брошенный всеми, без всякого ухода, без копейки денег, что было бы для всех нас вечным укором. Поэтому, пожалуйста, напиши мне, так ли все это и согласишься ли ты принять нашу денежную помощь. Не кочевряжься, хотя это в твоем характере. Я как-то сразу Ее подумала тогда, что тебе будут нужны деньги, и не предложила тебе снять их со сберкнижки. А ты, конечно, играл к благородство.
И еще: до меня тут дошли слухи (уже из других источников), что ты пишешь письма одной девице из вашей кор-рокторской и зовешь ее к себе в жены. Если это правда, то эти чрезвычайно странно: ведь той девице, как я выяснила, только двадцать пять лет, и потому она никем, кроме дурочки, быть не может. Ты что, спятил? Да и твоему сыну уже двадцать восемь! Или ты забыл? Тогда вспомни хотя бы о том, что тебе уже за пятьдесят, старый бабник. Кстати, о сыне: у него все хорошо, будет доктором наук.
Поторопись с ответом, потому что Через месяц я с Калашниковым снова полечу на Кубу. Зоя».
«Ревнует,— подумал Кретов.— И совесть неспокойна». Ругнул Федру за болтливость. Удивился, что слухи о его письмах к Верочке дошли до Зои. Как? Через кого? Сама Верочка рассказала кому-нибудь из своих подружек о письмах или они па самом деле были распечатаны в редакции? Пожалел, что письмо Зои не помогло ему разгадать эту загадку, а вернее, найти ответ на вопрос: получила ли Верочка его письмо с признанием в любви. Только ото было важно. И только это мучило его. Если получила и не отвечает — это одно. А если не получила, то это совсем другое. Совсем другое дело, которое нужно немедленно поправить, написав Верочке письмо домой.
«Все вздор,— ответил Зое Кретов.— Деньги есть, здоровье есть, жены нет. Привет сыну и Калашникову. Счастливого вам полета».
Верочке писать не стал: предположение Странничка, а вернее, его собственное предположение, что адресованное Верочке письмо попало в руки женщины из отдела писем редакции, а потом к редактору, который его уничтожил, не желая расстаться со своей лучшей корректоршей, было не очень убедительным. Предположение — это только предположение.
До поздней ночи работал над романом. Дело двигалось споро. Тепер уже Кретов мог сказать себе, что в обусловленные издательством сроки он уложится. Если, разумеется, ничего не помешает. Ставя точку, чтобы лечь спать, решил, что завтра непременно запишет разговор с Никифоровым. Но, вспомнив о Никифорове, вспомнил о несчастном Запдюй-свечкине, в равнодушии к судьбе которого упрекнул его сегодня Никифоров. Была в этом упреке правда: узнав о беде Махова, Кретов тотчас поспешил к нему с предложением помощи, а вот к несчастному Заплюйсвечкину почему-то не торопится, хотя беда Заплюйсвечкина постраншее махов-ской. Почему? «Все никак не собраться»,— увильнул от ответа Кретов. «Постыдись,— сказала ему совесть.— Ведь стыдно?»
— Стыдно,— ответил Кретов. Хотя в этом деле не все было так, как представлял себе Никифоров: не за благами побежал к Махову Кретов, не за благодарностью. По укоренившейся издревле привычке — вот в чем был подлинный стыд-то!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— А что же делать? — спросил Кретов.
— Вот, что же делать,— снова оживился Никифоров.— А делать надо вот что: надо так действовать, так поступать, чтобы твои действия и поступки и и к о м у не вредили ни сегодня, ни завтра, ни в седьмом, ии в десятом колене; чтоб все могли поступать так, как ты, и от этого тоже никому бы не было вреда; чтоб все однажды совершили твой поступок, и от этого было бы только всеобщее добро. Другими словами, надо действовать и поступать так, чтоб твои действия и поступки стали примером, а еще лучше, наверное, законе м для всех, и чтоб из этого закона вытекало только добро. Все,— развел руками счастливый Никифоров.— Это и есть вторая истина, мой второй совет всему человечеству. Трудное, наверно, дело усвоить этот совет, но ведь какая польза была бы от него громадная! Это ж все переменилось бы!
— Так уж и все? — сказал Кретов и подмигнул Странничку.
Странничек хихикнул и пропал в траве.
— А зачем хихикать? — обиделся на Кретова Никифоров.— Я к вам с открытой душой, как к умному человеку...
— Не хихикал я! — резко ответил Кретов.— Продолжайте! Я вас внимательно слушаю.
— Почудилось, что ли? — засомневался Никифоров.— Неужели почудилось? — пожал он недоуменно плечами.— Ну да шут с ним.— Так на чем я остановился?
— На том, что все переменилось бы,— напомнил Кретов.
— Правильно: все переменилось бы. Вот, к примеру, решил я стибрить комбикорм. Решил и решил, но при этом думаю: а если другие тоже станут тибрить комбикорм, если все потащат его, что будет? А будет то, что никакого комбикорма не хватит, и общественное стадо скота подохнет. Хреновый получается закон? Хреновый. Теперь возьмем другой пример: я хочу поставить в своем нужнике золотой унитаз. Хочу — и все дело! Вы, в свою очередь, глядя па меня, в Кудашихином нужнике тоже ставите золотой унитаз. И Махов себе ставит, и Лукьянов, и Заплюй-свечкин — весь мир кинулся за золотыми унитазами. Что из этого получится? Во-первых, никакого золота не хватит, во-вторых всемирный крах денежной системы, драка, война, всеобщее уничтожение! Жуть! Значит, не может быть разрешен такой закон, чтоб всем иметь золотые унитазы. И я, как сознательный теперь гражданин, обдумав все эти катастрофические последствия своего глупого и опасного желания, от него отказываюсь. А вот, скажем, посадил я дерево, яблоньку или вишню. И вы посадили, и Махов посадил, и Заплюйсвечкип, и даже Лукьянов — все люди посадили по яблоньке или по вишне. В результате же — такой сад,— мечтательно произнес Никифоров,— такой расчудесный сад, какого еще никогда не было на земле. Рай. Усвоили теперь смысл моего совета всему человечеству?
— Усвоил,— сказал Кретов.— И хочу сформулировать его, как вы сказали прошлый раз, по-научному. Вот: поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать принципом в с е о б щ е го законодательства! Годится?
— Годится,— почесал в затылке Никифоров.— Но не очень ли научно? Максима твоей воли, к примеру,— это что? Не очень-то понятно.
— Максима — смысл поступка, действия.
— Есть, значит, такое слово?
— Есть, - успокоил Никифорова Кретов. Никифоров замолчал, любуясь, должно быть, закатом
и тихо радуясь тому, что закончена успешно трудная работа мысли, выведен закон, который может осчастливить все человечество, если сообщить его этому человечеству, прозябающему до сих пор в невежестве. Во всяком случае, улыбка, не сходившая с лица Никифорова, говорила о чем-то подобном, что, несомненно, происходило теперь в душе Никифорова. И Кретов позавидовал ему, его наивному счастью. И в то же время радостно подивился способности простого русского человека в своих нравственных поисках стихийно добираться до вершин философской мысли, ставшей славой целого народа. Конечно, Никифоров, как говорится, изобрел велосипед. Но ведь как изобрел, шельмец?! Не видя этот велосипед и ничего не зная о его существовании. К тому же не для себя изобрел: без него-то он уже как-нибудь обошелся бы. Для человечества, чтобы непременно осчастливить его все разом, потому что для других целей и трудиться не стоило, что было бы только пустой тратой времени, которое с большой пользой, к примеру, можно было бы употребить на подъем продуктивности молочного стада...
— Далось же вам это молочное стадо! — мотнул головой Никифоров, словно подслушал мысль Кретова.— Но вы теперь поняли, конечно, почему я на вас обиделся из-за него. В свете моих рассуждений, естественно. Потому что вы во мне хотите видеть только средство для добывания молока, инструмент, доильный аппарат.
— Никогда! — возразил Кретов.— Вы, Никифоров, мыслитель, вы, можно сказать, Иммануил Кант. Слыхали про Канта, Никифоров?
— Про Канта? — переспросил озадаченный Никифоров.— Фамилия вроде знакомая, а чтоб определенно — не помню... К зоотехническим наукам отношение имеет?
— Думаю, что не очень. Хотя о причинах возникновения растений и животных он что-то, кажется, сказал, правда, в негативном плане. Помню приблизительно, но суть сказанного о растениях и животных такова: легче объяснить устройство всего мироздания, чем механику возникновения одной былинки или гусеницы.
Это он правильно сказал,— похвалил Канта Никифоров.— В живом мире действуют сложнейшие законы! Сложнейшие! — Никифоров зажмурил глаза, как бы говоря этим, что па эти сложнейшие законы и глядеть не стоит, потому как гляди, не гляди — все равно ничего не поймешь.— А почему вы вспомнили про Канта? — вдруг спохватившись, с тревогой спросил Никифоров.— Он кто?
— Философ. Немец. Жил в восемнадцатом веке.
— Давненько.— Это известие его, кажется, успокоило: кто жил давно, тот ныне не соперник,— так, должно быть, подумал Никифоров.— И что ж этот немец? — спросил он.— Сказал что-нибудь умное?
— Не отвечай! — сказал Кретову Странничек.— Он обидится.
— Не обижусь,— хлопнул по плечу Кретова Никифоров, чувствуя с некоторых пор себя его ровней и приняв слова, произнесенные Странничком, за слова Кретова. Канта же, Никифоров, вероятно, ставил ниже себя и потому спросил небрежно, с явным чувством превосходства: — Так что он там сказал, этот немец?
— Ах, Никифоров, Никифоров,— вздохнул Кретов: разумеется, ему не хотелось огорчать Никифорова, но и оставлять его в неведении относительно Канта было бы нечестно. Оставалось лишь найти слова, которые бы не так сильно ударили по честолюбию Никифорова, смягчили бы до предела неизбежный удар. Но догадливый и сообразительный Никифоров опередил Кретова, потому что понял смысл его вздохов, спросил, вцепившись ему пятерней в плечо:
— Этот Кант опередил меня с моими советами человечеству? Да?
— Отпустите плечо, Никифоров,— попросил Кретов,— вы порвете мне рубашку.
— Значит, опередил,— сокрушенно затряс головой Никифоров.— На сколько лет? — поднял он па Кретова глаза.— На двести?
— На двести.
— Ясно,— притих Никифоров.— Все теперь ясно. А я-то думал-гадал,— признался он,— почему это вы так здорово по-научному формулируете мои мысли, что ли вы умный такой или мои мысли такие совсем уже почти научные... Оказывается — Кант! Это вы мне преподносили формулировки Канта. А я тут пел, а я тут старался!.. Но теперь встает другой вопрос! — с радостным изумлением обнаружил другую проблему Никифоров.— Если Кант сказал все это уже двести лет назад, почему же его мысли не сообщили всему человечеству?! Или забыли про них? Или скрывают?
— Не забыли и не скрывают. Советы Канта известны человечеству, но человечество не хочет ими пользоваться.
— Почему? — не поверил Кретову Никифоров.— Как это не хочет пользоваться?!
— Не хочет— и все,— пожал плечами Кретов,— А вернее — не может.
— Не удается,— подсказал Странничек.
— Почему? — не мог успокоиться Никифоров.— Как это Я г м о ж е т? Как это не у д а е т с я?
- Очень просто,— ответил Никифорову Кретов.—Вот вы даже в своем маленьком Широком не можете договориться, Чтоб не тырить на ферме комбикорма, хотя все знаете, что воровать — плохо. Плохо, конечно, соглашаетесь вы, но, с другой стороны, свою домашнюю скотинку жалко, потому что ей кушать хочется, к тому же охота раскормить ее до слоновой величины, чтоб потом подороже продать, побольше деньжат добыть, автомобиль купить...
— Это так,— согласился Никифоров.— Нужны объективные условия, чтоб покончить навсегда с воровством,— произнес он явно чьи-то чужие слова.— Надо, чтобы комбикормов было везде с избытком.
Странничек ударил в ладоши, словно птичка-синичка крылышками захлопала.
— Значит, и эту проблему уже кто-то обдумал до меня,— помолчав, заключил Никифоров.
— Выходит, так,— ответил Кретов.
— А чем же мне теперь заняться? — с тоской спросил Никифоров.
— Повышением продуктивности молочного стада! — ответил за Кретова Странничек.
Никифоров не мог не видеть, что Кретов рта не открывал, потому что смотрел при этом на Кретова в ожидании ответа на свой печальный вопрос. Но ответ прозвучал, ответ явно издевательский.
— Кто-то нас подслушивает? — предположил Никифоров, не до конца веря в это свое предположение.
— С чего вы взяли? — прикинулся удивленным Кретов: поступок Странничка он но одобрял, по и выдавать его не хотел. Скажи он сейчас Никифорову о существовании Странничка, к чему бы это привело, к каким бесконечным и неопределенным разговорам и подозрениям, что у него, у Кретова, с головой не все в порядке...
— Так вы ничего не слышали? Про молочное стадо...
— А что, собственно? — продолжал прикидываться
Кретов.
— Да-а! — покачал головой Никифоров.— Видно, я дофилософствовался... А вы не чревовещатель? — спросил он на всякий случай.
— Нет.
Тогда я пойду,— сказал Никифоров, вставая.— Засиделись мы тут... А вы остаетесь, что ли? — спросил он, видя, ЧТО Кретов и не собирается вставать.
— Остаюсь. Хочу посидеть один, подумать, помолчать... Никифоров спустился с кургана и крикнул уже снизу:
— У нас тут тарантулы водятся! Смотрите, чтоб не укусили вас за одно место, а то распухнет, как у мадам Кокой-ло! — захохотал он и пошел прочь, размахивая руками, разговаривая сам с собой.
Солнце уже закатилось за вершины облаков, приткнувшихся к горизонту, травы потемнели и враз задышали ароматной влагой. Но чайки, возращавшиеся из степей к морю, еще светились розово, не торопились: с высоты они еще видели солнце, лежащее па белых облаках. Книга ночи еще не началась.
— Хулиганишь? — спросил Странничка Кретов.
— С тоски,— ответил Странничек.— Ты все время занят романом, в твоих мыслях нет зазора, куда я мог бы втиснуться.— Зашуршала трава, и Странничек, зеленый кукурузный початок с золотистым чубчиком, подошел ближе.
— А другие люди? — спросил Кретов.— Почему не идешь к ним?
— Ты уже спрашивал меня об этом,— ответил Странничек.— И я тебе ответил. Но теперь могу сказать больше: я только твой.
— Что это значит? Почему только мой? И почему теперь?
— Я догадался,—ответил Странничек.— Я или только твой или ничей. Чтобы стать ничьим, я должен улететь. На звезду Забвения. Но мой летательный аппарат разбился. Значит, я не могу улететь, я только твой.
— Покажи мне летательный аппарат,— попросил Кретов.
— Пожалуйста. Он здесь. Посмотри правее и ты увидишь его. Видишь?
— Вижу,— ответил Кретов.— Но я видел его и раньше. Это не летательный аппарат. Это смятый ржавый самовар. Но и па новом самоваре нельзя никуда улететь. Ты смеешься надо мной, Странничек?
— Жаль,— ответил Странничек.— Ты видишь все иначе, чем я. Я знаю почему: ты потерял любовь... Но ты болван. Твое письмо не дошло до Верочки. Оно пришло в отдел писем твоей бывшей газеты. Там прочли его и отнесли редактору. Редактор его тоже прочел и разорвал. Он отпустил тебя — и жалеет теперь об этом. Он не хочет отпускать Верочку.
— Но это ж безнравственно — читать чужие письма!
— Конечно,— согласился Странничек.— Но в отделе писем есть одна женщина...
— Не продолжай,— попросил Кретов.— Я все понял. Но у меня нет домашнего адреса Верочки! — сказал он с отчаянием.
— Есть,— ответил Странничек.— Он записан у тебя на последней страничке паспорта. Ты записал его однажды, когда Верочка пригласила тебя на свой день рождения. Но ИИ тогда не пошел к ней, потому что тебя отправили в командировку. Потом ты все забыл...
— Да,— сказал Кретов.— Да!
Возвратись домой, он взял паспорт и нашел на его последней странице домашний адрес Верочки.
— Спасибо тебе, Странничек,— сказал Кретов,— хотя ты — только плод моего воображения.
Пришла Кудашиха и принесла письмо, которое вручил ей, не найдя Кретова, почтальон Климов. Письмо было от Зои, бывшей жены Кретова. Впрочем, Кретов, взглянув на обратный адрес, не сразу это понял, потому что Зоя подписалась своей новой фамилией: Калашникова.
«Здравствуй, Николай,— прочел Кретов письмо Зои, когда Кудашиха ушла.— Я не собиралась тебе писать, но случайно встретила на улице твою толстозадую Федору и та вдруг призналась мне, что была у тебя, что нашла тебя в ужасном состоянии, в захудалой больнице, что от тебя остались только кожа да кости, что ты дышишь на ладан и т. п. Я не очень-то поверила ей, этой свихнутой на классических трагедиях дуре, но все-таки. Естественно, что мне не хотелось бы, чтобы ты там загнулся, брошенный всеми, без всякого ухода, без копейки денег, что было бы для всех нас вечным укором. Поэтому, пожалуйста, напиши мне, так ли все это и согласишься ли ты принять нашу денежную помощь. Не кочевряжься, хотя это в твоем характере. Я как-то сразу Ее подумала тогда, что тебе будут нужны деньги, и не предложила тебе снять их со сберкнижки. А ты, конечно, играл к благородство.
И еще: до меня тут дошли слухи (уже из других источников), что ты пишешь письма одной девице из вашей кор-рокторской и зовешь ее к себе в жены. Если это правда, то эти чрезвычайно странно: ведь той девице, как я выяснила, только двадцать пять лет, и потому она никем, кроме дурочки, быть не может. Ты что, спятил? Да и твоему сыну уже двадцать восемь! Или ты забыл? Тогда вспомни хотя бы о том, что тебе уже за пятьдесят, старый бабник. Кстати, о сыне: у него все хорошо, будет доктором наук.
Поторопись с ответом, потому что Через месяц я с Калашниковым снова полечу на Кубу. Зоя».
«Ревнует,— подумал Кретов.— И совесть неспокойна». Ругнул Федру за болтливость. Удивился, что слухи о его письмах к Верочке дошли до Зои. Как? Через кого? Сама Верочка рассказала кому-нибудь из своих подружек о письмах или они па самом деле были распечатаны в редакции? Пожалел, что письмо Зои не помогло ему разгадать эту загадку, а вернее, найти ответ на вопрос: получила ли Верочка его письмо с признанием в любви. Только ото было важно. И только это мучило его. Если получила и не отвечает — это одно. А если не получила, то это совсем другое. Совсем другое дело, которое нужно немедленно поправить, написав Верочке письмо домой.
«Все вздор,— ответил Зое Кретов.— Деньги есть, здоровье есть, жены нет. Привет сыну и Калашникову. Счастливого вам полета».
Верочке писать не стал: предположение Странничка, а вернее, его собственное предположение, что адресованное Верочке письмо попало в руки женщины из отдела писем редакции, а потом к редактору, который его уничтожил, не желая расстаться со своей лучшей корректоршей, было не очень убедительным. Предположение — это только предположение.
До поздней ночи работал над романом. Дело двигалось споро. Тепер уже Кретов мог сказать себе, что в обусловленные издательством сроки он уложится. Если, разумеется, ничего не помешает. Ставя точку, чтобы лечь спать, решил, что завтра непременно запишет разговор с Никифоровым. Но, вспомнив о Никифорове, вспомнил о несчастном Запдюй-свечкине, в равнодушии к судьбе которого упрекнул его сегодня Никифоров. Была в этом упреке правда: узнав о беде Махова, Кретов тотчас поспешил к нему с предложением помощи, а вот к несчастному Заплюйсвечкину почему-то не торопится, хотя беда Заплюйсвечкина постраншее махов-ской. Почему? «Все никак не собраться»,— увильнул от ответа Кретов. «Постыдись,— сказала ему совесть.— Ведь стыдно?»
— Стыдно,— ответил Кретов. Хотя в этом деле не все было так, как представлял себе Никифоров: не за благами побежал к Махову Кретов, не за благодарностью. По укоренившейся издревле привычке — вот в чем был подлинный стыд-то!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42