А теперь вам надо сжечь ваше староое белье, чтобы вши не расползлись по
времянке, и надеть мое. Я дам вам еще несколько полезных советов — есть опыт, помню с военных лет...
— Ладно,— сказал Лазарев.— В конце концов за этим я к вам и пришел. За помощью,— уточнил он.— Вы меня погубили, вы меня и выручайте.
— Вы сами себя погубили, Лазарев.
— Могу принять и это. Но если б вы тогда отдали мне то проклятое письмо или сожгли бы его, или разорвали бы... Ведь я вам предлагал хорошие деньги!
— Сколько, не помните?
— Помню. Я вам пять тысяч предлагал. А мог бы дать и больше.
— Ладно,— сказал Кретов,— переодевайтесь. Ко мне тут должен один гость пожаловать. Надо, чтобы вы выглядели прилично. Поэтому я дам вам еще и брюки. Переодеваться будете в кладовке. И там же я дам вам некоторые советы относительно ваших насекомых...
— Напрасно беспокоитесь, Кретов. Насекомых у меня нет. Теперь такие хорошие и дешевые средства против них, что грешно было бы обзавестись вшами. Но я переоденусь, потому что обносился. И, конечно, в кладовке, чтоб не танцевать тут перед вами в чем мать родила. А нельзя ли еще согреть воды? Я помылся бы прежде, чем переодеться.
— Можно, конечно,— ответил Кретов.— Колонка рядом. Поставим ведра на плиту и через полчаса будет горячая вода.
— Лады,— обрадовался Лазарев.— Эх, какая банька была у меня в том охотничьем домике!.. Не видели?
— Видел, разумеется. Хорошая банька, да дуракам досталась.
— Вы считаете, что мы были дураками? Я и моя компания...
— Да.
— Почему?
— Потому что никакие удовольствия не могут быть выше чистой и строгой жизни.
— И вы живете именно так? Чисто и строго? — усмехнулся Лазарев.
— Не обо мне речь. Речь идет о вас, Лазарев. Ведь вы погубили себя. Свою жизнь, которая, как известно, одна... Впрочем, все это вам давно известно и потому нет смысла продолжать этот разговор. Оставим в покое вашу душу и займемся вашим телом.
— Согласен.
Они принесли два ведра воды и водрузили их на раскаленную плиту.
— А живете вы скудно,— сказал Лазарев, снова садясь на скамеечку у печи.— Почему так? Не Тюильри и даже не Пале-Рояль...
— Временные обстоятельства, Лазарев.
— Сезон безденежья?
— Можно и так.
— Но деньги будут?
— Все будет, Лазарев. У меня все будет. А у вас? Лазарев вздохнул и снял фуфайку. Под фуфайкой у него
оказалась рваная солдатская гимнастерка.
— Я оставлю фуфайку в коридорчике. Не сопрут? — спросил Лазарев.
— Не сопрут. Денег за подкладкой больше нет?
— Больше нет.— Он вышел в коридорчик и вернулся без фуфайки, сказал, потирая руками вылезшие сквозь прорехи в гимнастерке плечи: — А снежок все сыплет. Опять зима... Давайте вашу рубашку и брюки — переоденусь: а то вдруг нагрянут ваши гости. У меня, конечно, не тот вид, напугать могу, но податься было некуда. Так что извините... А росту мы одного, я уже прикинул. Так что мне здорово повезло, верно? — он взял рубашку и брюки и снова вышел, чтоб переодеться. Спросил из-за двери: — А мой облейзер куда? В печь?
— Можно и в печь,— ответил ему Кретов.
Лазарев переоделся вовремя. Едва он, возвратившись в комнату, сунул свою гимнастерку в печную топку, пришел Лукьянов. Пришел не один, с мордастым парнем, у которого на рукаве пальто была красная повязка дружинника. Кретов подумал, что он уже где-то видел этого парня. Потом вспомнил, что точно видел, в совхозной библиотеке, когда тот приходил к Надежде Кондратьевне за книжкой о правилах дорожного движения.
Лукьянова Кретов посадил к столу, парню предложил табуретку, сам устроился рядом с Лукьяновым. Лазарев остался сидеть на скамеечке у печи.
— Можно начинать? — спросил Лукьянов, разглаживая ладонью на столе исписанный лист бумаги — как догадался Кретов, жалобу Аверьянова.— Этот товарищ,— Лукьянов взглянул на Лазарева,— нам не помешает?
— Этот не помешает,— ответил Кретов.— А этот зачем? — спросил он о дружиннике.
— На всякий случай,— ответил Лукьянов.— Мой помощник.
— Личная охрана?
— А хоть бы и так,— Лукьянов зло сощурил глаза.— Еще не известно, как вы себя поведете.
— Увидим,— хохотнул Кретов.— Читайте вашу бумажку. Лукьянов надел очки и склонился над листком.
— Итак, жалоба,— начал он.— Читаю: «Писатель, который живет во времянке у Кудашихи,— никакой не писатель, потому что никаких его книг никто не видел. Он только прикидывается писателем, а на самом деле темный аферист и тунеядец. Фамилия его Кретов, но разве это настоящая фамилия? Надо проверить. У него есть пишущая машинка, а что он на ней печатает, никому не известно. Может быть, анонимки. И за счет чего он живет, если он нигде не работает? И алименты жене не посылает, хотя говорит, что развелся с женой. Выходит, что он беглый алиментщик. И еще бабник, потому что пристает к Татьяне Кудашевой, на которой я честно собираюсь жениться. Из-за этого у нас с Татьяной ссоры и семейный разлад, у меня падает работоспособность и ухудшается здоровье. Не быть нашей с Татьяной семейной жизни, пока этот соблазнитель стоит у нас на пути. А как тунеядца и афериста его надо выслать из Широкого. И как скрытого алкоголика, который сам себе, может быть, гонит самогонку. Ему же доверили руководить политкружком среднего звена, где он проповедует свои вредные идеи, издевается над умственными способностями честных тружеников, выставляет их как бы дураками, а сам он, конечно же, очень умный, хотя, как психически ненормальный, разговаривает сам с собой в пещере, которая в балке за курганами. Прошу оградить меня от этого опасного и вредного человека. Иван Аверьянов». Все,— сказал Лукьянов и посмотрел на Кретова.— Что вы на это скажете?
— Все ложь,— ответил Кретов.— Этого достаточно?
— Достаточно?! — Лукьянов хмыкнул и покачал головой.— Легко хотите отделаться. А сигнал тревожный. Я вам не сказал еще, что у меня в руках только копия жалобы. Оригинал же отправлен районному прокурору. Что вы теперь скажете?
— Вам — ничего. Пусть проверяет жалобу прокурор. Я надеюсь, что после этой проверки я возбужу судебное дело против Аверьянова. За клевету.
— А вам не кажется, что вы очень шустрый? Покажите хотя бы ваш писательский билет,— потребовал Лукьянов.
Кретов показал Лукьянову кукиш.
— Что еще? — спросил он, сатанея.
— А где самогонку прячете? — спросил дружинник.
— А вот здесь,— ответил Кретов и постучал ногой по полу.— Под половицей. Можете проверить.
— И проверим,— сказал парень.— Только не под половицей, а в другом месте. Мы знаем, где можно спрятать самогонку,— дружинник встал с табуретки и, нагнувшись, заглянул под кровать.— Выньте чемоданчик,— предложил он Кретову.— Посмотрим, что у вас в чемоданчике.
— А ты сам, сам,— ответил парню Кретов.— Мне тоже будет интересно посмотреть, как ты будешь рыться в чужом чемодане в нарушение всех советских законов. У меня же есть свидетель,— Кретов указал на Лазарева, который все это время тихо, не поднимая головы, сидел у печи.— Он подтвердит, что ты самочинно устроил у меня обыск.
— А что это за человек? — спросил Лукьянов о Лазареве.
— Да я знаю его,— ответил Лукьянову дружинник.— Это пьянчуга из города. Я его там несколько раз видел. Собирает пустые бутылки. Из тех, на кого уже милиция рукой махнула. Надо бы проверить у него документы, Григорий Григорьевич,— назвал Лукьянова по имени и отчеству дружинник.— Подозрительный тип.
— Покажите ваши документы,— сказал Лазареву Лукьянов.
— И не подумаю,— ответил Лазарев.
— А ну показывай! — прикрикнул на него дружинник.— Не видишь, какая у меня повязка на рукаве?
— Повязку можно любую нацепить.
— А это? — парень протянул Лазареву удостоверение дружинника.— Это, по-твоему, что? Филькина грамота? Значит, так: не хочешь показывать документы, отведем тебя в штаб дружины. Там сидит наш участковый Попов, он с тобой поговорит иначе.
Лазарев с тревогой посмотрел на Кретова.
— Все! — сказал Кретов, вставая.— Выметайтесь к чертовой матери из этого дома! И гостя моего оставьте в покое. Все ясно? Это касается вас, Лукьянов, и вас, Жохов,— Кретов вдруг вспомнил фамилию парня.— Уходите!
— Как поступим? — спросил Жохов у Лукьянова.
— Уйдем,— ответил Лукьянов.— Но так и запишем, что мы пришли с проверкой по жалобе, а нас выгнали. Это уже кое о чем говорит.
— О чем же? — спросил Кретов.
— О том,— ответил Лукьянов, застегивая пальто,— что у нас нет никаких опровержений на жалобу. Вот о чем это говорит. К тому же вы выгнали членов комиссии, а за это
тоже вас не похвалят. И скрываете у себя бродягу. И оба угрожали нам силой. В комнате пахло самогоном, когда мы пришли. Пахло, Жохов?
— Пахло, Григорий Григорьевич.
— Вот,— продолжал Лукьянов.— На плите стояли ведра, от которых шел самогонный дух. И от вас шел дух,— усмехнулся Лукьянов, нагло глядя Кретову в глаза.—А когда мы постучали в дверь, то из времянки выбежала Татьяна. Ты узнал ее, Жохов?
— Так точно, Григорий Григорьевич. В расстегнутом халате.
Кретов понимал, что Лукьянов провоцирует его, но сдержать себя не мог: это было выше его сил. Он схватил с плиты ведро и выплеснул всю воду на Лукьянова. К счастью Лукьянова, вода в ведре не успела еще хорошо нагреться. Лазарев последовал его примеру и окатил из другого ведра Жохова. Началась потасовка, которая через одну-две минуты бескровно закончилась во дворе. Увидев во дворе дерущихся, из дома с ведрами выбежали Кудашиха и Татьяна. В их ведрах вода оказалась ледяной. Ее хватило на всех: не только на Лукьянова и Жохова, но и на Кретова, и на Лазарева. Мокрые муя;чины разбежались. Кретов и Лазарев вернулись во времянку. Лукьянова и Жохова Кудашиха и Татьяна увели сушиться в свой дом.
Кретов хохотал. Потом, видя, что Лазарев не разделяет его веселья, сказал:
— Теперь пусть попробуют доказать, что это мы их облили.
— Докажут,— ответил Лазарев.— Эти все докажут...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Едва Кретов и Лазарев успели вытереть залитый водою пол, пришла Татьяна. Молча стала у двери, прислонившись к стене, скрестила на груди руки. Лицо ее выражало угрюмую сосредоточенность. Вошла она во времянку без стука. И то, что Кретов и Лазарев были раздеты до трусов ее нисколько не смутило. Смутились мужчины. Кретов быстро натянул брюки, подал Лазареву одеяло, чтоб тот завернулся в него.
— Что, Татьяна Ивановна? — спросил Кретов, приведя себя в божеский вид.— Есть вопросы?
— У вас тут как в бане,— сказала Татьяна.— Даже на потолке висят капли.
Кретов взглянул на потолок. Татьяна сказала правду: капли воды, как миниатюрные лампочки, посвечивали на потолке.
— Надо хорошо протопить печь и открыть двери, чтоб вся вода ушла паром. Иначе и потолок, и стены зарастут плесенью,— посоветовала Татьяна.— А вы тут заперлись, превратили времянку в парилку.
Кретов послушался Татьяну, открыл обе двери. Со двора ворвался снежный холод. Лазарев поплотнее закутался в одеяло. Кретов набросил на плечи пальто. Печь глухо загудела от возросшей тяги.
— Так что, Татьяна Ивановна? — снова спросил Кретов.— Утром мне выметаться отсюда?
— Письмо вам принесла,— ответила Татьяна.— Вот.— Она разжала руку, и на пол посыпались клочки бумаги.— Жалоба это,— объяснила она.— Которую Аверьянов написал.
— Жалоба? Та самая, с которой приходил Лукьянов?
— Она,— улыбнулась Татьяна, видя, что Кретов остолбенел от изумления.
— Каким же образом, Татьяна Ивановна?
— А Лукьянов положил ее сушиться на плиту... Ну, он пьет чай с моей мамкой, а я вот... И порвала, чтоб не потребовал обратно.
— Так он еще не знает об этом?
— Не знает,— Татьяна улыбалась совсем счастливо.
— Черт возьми! — почесал себя в затылке Кретов.— Значит, Лукьянов снова припрется сюда. Нет, спасибо, конечно, огромное вам, Татьяна Ивановна! Просто не ожидал. Я подумал, что вы выгонять нас пришли. А вы, оказывается, за нас... Да? Вы за нас, Татьяна Ивановна?
Татьяна присела, подобрала с полу клочки бумаги и бросила их в топку.
— А то еще склеит,— сказала.— Он такой паразит. Тогда я пойду,— добавила она, вставая.— Скажу, что сожгла в нашей печке. Чтоб он сюда не пришел.
— Он же вас растерзает,— предостерег ее Лазарев.
— Меня?! — усмехнулась Татьяна.— Это мы еще посмотрим, кто кого растерзает. Я потом приду,— пообещала она.— Как уйдет Лукьянов со своим дружком.
Татьяна удалилась. Кретов закрыл за ней двери.
— А то замерзнем,— сказал он Лазареву,— Пусть лучше будет сыро, но тепло.
— Здесь так приятно: тепло и сыро,— продекламировал Лазарев.
— Да? — удивился Кретов.— Еще помните Горького?
— Все помню,— ответил Лазарев со вздохом,— а хотел бы все забыть. Знаете, Кретов, все забыть и начать новую жизнь, без воспоминаний и мыслей о прошлом.
— Не вижу никакого смысла,— сказал Кретов.— Все забыть и начать новую жизнь — это все равно, что умереть и воскреснуть в новом качестве, стать другим человеком, который к тому, к первому, не имеет никакого отношения. Ведь в этом нет никакого смысла. И, конечно же, никакого утешения. Как бы вы, скажем, отнеслись к тому, что вас повели бы на расстрел, сказав: «Ничего, голубчик, не волнуйтесь: мы вас, конечно, шлепнем, но вместо вас останется жить товарищ Кретов».
— Ваша правда, разумеется. Теперь мою жизнь не исправить. Она исковеркана навсегда.
— Я уже сказал: виноваты вы сами.
— А за собой вы никакой вины, конечно, не чувствуете?
— Нет.
— Ну, ну. И все же, мне думается, я мог бы тогда вас купить. Если не купить, то разжалобить. Ведь писатели жалеют падших, потому что слабости человеческие — не грех, а несчастье наше. Разве можно наказывать несчастных? Кто-то сказал, что сильнее наших слабостей нет ничего.
— Но вас погубили не слабости. Вас, Лазарев, погубило презрение к людям. Вы воровали, развращали девочек, затягивали в трясину преступности и разврата слабых людей, потому что презирали чужой труд, чужую честь и судьбу. Ведь не потому вы воровали, что у вас нечего было есть, не потому совращали девочек, что вас преследовала секс-мания, род недуга. И не для того заманивали в охотничий домик других людей, чтобы избавиться от страха одиночества. Вы бесились, как говорится, от жиру. Так что разжалобить меня вам не удалось бы.
— Значит, вы набросились на меня из-за праведного гнева. Я оскорбил ваши высокие принципы. Попрал их, как говорится,— Лазарев сбросил с себя одеяло и сел на скамеечку к открытой печной топке.
— А вы с этим не можете согласиться, да? Вы уверены, что я набросился на вас из-за иных побуждений? Скажем, позавидовал вам.
— Вот! — обрадовался Лазарев.— Вы сами назвали эту причину. Заметьте, сами. Значит, ее можно, по меньшей мере, считать одной из возможных причин. Не праведный гнев, а зависть. Зависть того, кто обделен властью, силой, удачей, к тому, у кого все это есть в избытке. Черная, между про-
чим, зависть, низменное чувство. И честолюбие: как же, свернул голову такому гиганту! И мелкий расчет: получу благодарность по службе за усердие и хоть какие-то денежки, пусть малые, если уж больших мне никогда не видать. Дальше! — Лазарев поднял руку, не дав заговорить Кре-тову.— Дальше: если хоть одна из этих причин имела место — зависть, честолюбие или мелкий расчет,— то грога цена всем вашим уверениям, что вы отстаивали высокие принципы. Высокие принципы не могут устоять на гнилых чувствах, гнилых страстишках, как, скажем, высотный дом не может устоять на болотных кочках.
— Все? — спросил Кретов.
— Все.
— А вывод?
— Какой вывод? Кажется, я сделал ясный вывод.
— Вывод сделаю я, Лазарев: вы так закоренели в своем презрении к людям, что ни в ком не можете даже предположить существование высоких чувств и побуждений. Вы и в себе их не можете найти. И это главное. А между тем надо иметь хоть одно такое чувство, чтобы быть человеком. Я говорю о чувстве благодарности к людям за то, что вы живете среди них, имеете облик человеческий, едите их пищу, пользуетесь их вещами, их домом. Будь в вас это чувство, Лазарев, вы не стали бы бродяжничать теперь, а работали бы и тем выражали бы людям свою благодарность. Сейчас же вы — заурядный пожиратель блага, имя которому жизнь. Вы были преступником, стали паразитом.
— Все? — в свою очередь спросил Лазарев.
— Все,— ответил Кретов.
— А вывод?
— Я все сказал.
— Но не все сделали. После того, что вы сказали, Кретов, вам остается вытолкать меня взашей голым на мороз. Ведь я не человек, я паразит.Таких, как я, следует уничтожать, правда? Доведите же до логического конца свои рассуждения,— Лазарев вдруг стал дрожать, хотя сидел у раскаленной печи.— Не стесняйтесь! Ведь логика требует моего уничтожения!
— Ваша логика, Лазарев,— да, требует. Моя логика — нет. Моя логика, Лазарев, предполагает в другом человеке волю и разум. Волю, чтобы преодолеть себя, разум, чтобы попять других. И хватит об этом,— сказал Кретов.— Мне пора заняться курицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
времянке, и надеть мое. Я дам вам еще несколько полезных советов — есть опыт, помню с военных лет...
— Ладно,— сказал Лазарев.— В конце концов за этим я к вам и пришел. За помощью,— уточнил он.— Вы меня погубили, вы меня и выручайте.
— Вы сами себя погубили, Лазарев.
— Могу принять и это. Но если б вы тогда отдали мне то проклятое письмо или сожгли бы его, или разорвали бы... Ведь я вам предлагал хорошие деньги!
— Сколько, не помните?
— Помню. Я вам пять тысяч предлагал. А мог бы дать и больше.
— Ладно,— сказал Кретов,— переодевайтесь. Ко мне тут должен один гость пожаловать. Надо, чтобы вы выглядели прилично. Поэтому я дам вам еще и брюки. Переодеваться будете в кладовке. И там же я дам вам некоторые советы относительно ваших насекомых...
— Напрасно беспокоитесь, Кретов. Насекомых у меня нет. Теперь такие хорошие и дешевые средства против них, что грешно было бы обзавестись вшами. Но я переоденусь, потому что обносился. И, конечно, в кладовке, чтоб не танцевать тут перед вами в чем мать родила. А нельзя ли еще согреть воды? Я помылся бы прежде, чем переодеться.
— Можно, конечно,— ответил Кретов.— Колонка рядом. Поставим ведра на плиту и через полчаса будет горячая вода.
— Лады,— обрадовался Лазарев.— Эх, какая банька была у меня в том охотничьем домике!.. Не видели?
— Видел, разумеется. Хорошая банька, да дуракам досталась.
— Вы считаете, что мы были дураками? Я и моя компания...
— Да.
— Почему?
— Потому что никакие удовольствия не могут быть выше чистой и строгой жизни.
— И вы живете именно так? Чисто и строго? — усмехнулся Лазарев.
— Не обо мне речь. Речь идет о вас, Лазарев. Ведь вы погубили себя. Свою жизнь, которая, как известно, одна... Впрочем, все это вам давно известно и потому нет смысла продолжать этот разговор. Оставим в покое вашу душу и займемся вашим телом.
— Согласен.
Они принесли два ведра воды и водрузили их на раскаленную плиту.
— А живете вы скудно,— сказал Лазарев, снова садясь на скамеечку у печи.— Почему так? Не Тюильри и даже не Пале-Рояль...
— Временные обстоятельства, Лазарев.
— Сезон безденежья?
— Можно и так.
— Но деньги будут?
— Все будет, Лазарев. У меня все будет. А у вас? Лазарев вздохнул и снял фуфайку. Под фуфайкой у него
оказалась рваная солдатская гимнастерка.
— Я оставлю фуфайку в коридорчике. Не сопрут? — спросил Лазарев.
— Не сопрут. Денег за подкладкой больше нет?
— Больше нет.— Он вышел в коридорчик и вернулся без фуфайки, сказал, потирая руками вылезшие сквозь прорехи в гимнастерке плечи: — А снежок все сыплет. Опять зима... Давайте вашу рубашку и брюки — переоденусь: а то вдруг нагрянут ваши гости. У меня, конечно, не тот вид, напугать могу, но податься было некуда. Так что извините... А росту мы одного, я уже прикинул. Так что мне здорово повезло, верно? — он взял рубашку и брюки и снова вышел, чтоб переодеться. Спросил из-за двери: — А мой облейзер куда? В печь?
— Можно и в печь,— ответил ему Кретов.
Лазарев переоделся вовремя. Едва он, возвратившись в комнату, сунул свою гимнастерку в печную топку, пришел Лукьянов. Пришел не один, с мордастым парнем, у которого на рукаве пальто была красная повязка дружинника. Кретов подумал, что он уже где-то видел этого парня. Потом вспомнил, что точно видел, в совхозной библиотеке, когда тот приходил к Надежде Кондратьевне за книжкой о правилах дорожного движения.
Лукьянова Кретов посадил к столу, парню предложил табуретку, сам устроился рядом с Лукьяновым. Лазарев остался сидеть на скамеечке у печи.
— Можно начинать? — спросил Лукьянов, разглаживая ладонью на столе исписанный лист бумаги — как догадался Кретов, жалобу Аверьянова.— Этот товарищ,— Лукьянов взглянул на Лазарева,— нам не помешает?
— Этот не помешает,— ответил Кретов.— А этот зачем? — спросил он о дружиннике.
— На всякий случай,— ответил Лукьянов.— Мой помощник.
— Личная охрана?
— А хоть бы и так,— Лукьянов зло сощурил глаза.— Еще не известно, как вы себя поведете.
— Увидим,— хохотнул Кретов.— Читайте вашу бумажку. Лукьянов надел очки и склонился над листком.
— Итак, жалоба,— начал он.— Читаю: «Писатель, который живет во времянке у Кудашихи,— никакой не писатель, потому что никаких его книг никто не видел. Он только прикидывается писателем, а на самом деле темный аферист и тунеядец. Фамилия его Кретов, но разве это настоящая фамилия? Надо проверить. У него есть пишущая машинка, а что он на ней печатает, никому не известно. Может быть, анонимки. И за счет чего он живет, если он нигде не работает? И алименты жене не посылает, хотя говорит, что развелся с женой. Выходит, что он беглый алиментщик. И еще бабник, потому что пристает к Татьяне Кудашевой, на которой я честно собираюсь жениться. Из-за этого у нас с Татьяной ссоры и семейный разлад, у меня падает работоспособность и ухудшается здоровье. Не быть нашей с Татьяной семейной жизни, пока этот соблазнитель стоит у нас на пути. А как тунеядца и афериста его надо выслать из Широкого. И как скрытого алкоголика, который сам себе, может быть, гонит самогонку. Ему же доверили руководить политкружком среднего звена, где он проповедует свои вредные идеи, издевается над умственными способностями честных тружеников, выставляет их как бы дураками, а сам он, конечно же, очень умный, хотя, как психически ненормальный, разговаривает сам с собой в пещере, которая в балке за курганами. Прошу оградить меня от этого опасного и вредного человека. Иван Аверьянов». Все,— сказал Лукьянов и посмотрел на Кретова.— Что вы на это скажете?
— Все ложь,— ответил Кретов.— Этого достаточно?
— Достаточно?! — Лукьянов хмыкнул и покачал головой.— Легко хотите отделаться. А сигнал тревожный. Я вам не сказал еще, что у меня в руках только копия жалобы. Оригинал же отправлен районному прокурору. Что вы теперь скажете?
— Вам — ничего. Пусть проверяет жалобу прокурор. Я надеюсь, что после этой проверки я возбужу судебное дело против Аверьянова. За клевету.
— А вам не кажется, что вы очень шустрый? Покажите хотя бы ваш писательский билет,— потребовал Лукьянов.
Кретов показал Лукьянову кукиш.
— Что еще? — спросил он, сатанея.
— А где самогонку прячете? — спросил дружинник.
— А вот здесь,— ответил Кретов и постучал ногой по полу.— Под половицей. Можете проверить.
— И проверим,— сказал парень.— Только не под половицей, а в другом месте. Мы знаем, где можно спрятать самогонку,— дружинник встал с табуретки и, нагнувшись, заглянул под кровать.— Выньте чемоданчик,— предложил он Кретову.— Посмотрим, что у вас в чемоданчике.
— А ты сам, сам,— ответил парню Кретов.— Мне тоже будет интересно посмотреть, как ты будешь рыться в чужом чемодане в нарушение всех советских законов. У меня же есть свидетель,— Кретов указал на Лазарева, который все это время тихо, не поднимая головы, сидел у печи.— Он подтвердит, что ты самочинно устроил у меня обыск.
— А что это за человек? — спросил Лукьянов о Лазареве.
— Да я знаю его,— ответил Лукьянову дружинник.— Это пьянчуга из города. Я его там несколько раз видел. Собирает пустые бутылки. Из тех, на кого уже милиция рукой махнула. Надо бы проверить у него документы, Григорий Григорьевич,— назвал Лукьянова по имени и отчеству дружинник.— Подозрительный тип.
— Покажите ваши документы,— сказал Лазареву Лукьянов.
— И не подумаю,— ответил Лазарев.
— А ну показывай! — прикрикнул на него дружинник.— Не видишь, какая у меня повязка на рукаве?
— Повязку можно любую нацепить.
— А это? — парень протянул Лазареву удостоверение дружинника.— Это, по-твоему, что? Филькина грамота? Значит, так: не хочешь показывать документы, отведем тебя в штаб дружины. Там сидит наш участковый Попов, он с тобой поговорит иначе.
Лазарев с тревогой посмотрел на Кретова.
— Все! — сказал Кретов, вставая.— Выметайтесь к чертовой матери из этого дома! И гостя моего оставьте в покое. Все ясно? Это касается вас, Лукьянов, и вас, Жохов,— Кретов вдруг вспомнил фамилию парня.— Уходите!
— Как поступим? — спросил Жохов у Лукьянова.
— Уйдем,— ответил Лукьянов.— Но так и запишем, что мы пришли с проверкой по жалобе, а нас выгнали. Это уже кое о чем говорит.
— О чем же? — спросил Кретов.
— О том,— ответил Лукьянов, застегивая пальто,— что у нас нет никаких опровержений на жалобу. Вот о чем это говорит. К тому же вы выгнали членов комиссии, а за это
тоже вас не похвалят. И скрываете у себя бродягу. И оба угрожали нам силой. В комнате пахло самогоном, когда мы пришли. Пахло, Жохов?
— Пахло, Григорий Григорьевич.
— Вот,— продолжал Лукьянов.— На плите стояли ведра, от которых шел самогонный дух. И от вас шел дух,— усмехнулся Лукьянов, нагло глядя Кретову в глаза.—А когда мы постучали в дверь, то из времянки выбежала Татьяна. Ты узнал ее, Жохов?
— Так точно, Григорий Григорьевич. В расстегнутом халате.
Кретов понимал, что Лукьянов провоцирует его, но сдержать себя не мог: это было выше его сил. Он схватил с плиты ведро и выплеснул всю воду на Лукьянова. К счастью Лукьянова, вода в ведре не успела еще хорошо нагреться. Лазарев последовал его примеру и окатил из другого ведра Жохова. Началась потасовка, которая через одну-две минуты бескровно закончилась во дворе. Увидев во дворе дерущихся, из дома с ведрами выбежали Кудашиха и Татьяна. В их ведрах вода оказалась ледяной. Ее хватило на всех: не только на Лукьянова и Жохова, но и на Кретова, и на Лазарева. Мокрые муя;чины разбежались. Кретов и Лазарев вернулись во времянку. Лукьянова и Жохова Кудашиха и Татьяна увели сушиться в свой дом.
Кретов хохотал. Потом, видя, что Лазарев не разделяет его веселья, сказал:
— Теперь пусть попробуют доказать, что это мы их облили.
— Докажут,— ответил Лазарев.— Эти все докажут...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Едва Кретов и Лазарев успели вытереть залитый водою пол, пришла Татьяна. Молча стала у двери, прислонившись к стене, скрестила на груди руки. Лицо ее выражало угрюмую сосредоточенность. Вошла она во времянку без стука. И то, что Кретов и Лазарев были раздеты до трусов ее нисколько не смутило. Смутились мужчины. Кретов быстро натянул брюки, подал Лазареву одеяло, чтоб тот завернулся в него.
— Что, Татьяна Ивановна? — спросил Кретов, приведя себя в божеский вид.— Есть вопросы?
— У вас тут как в бане,— сказала Татьяна.— Даже на потолке висят капли.
Кретов взглянул на потолок. Татьяна сказала правду: капли воды, как миниатюрные лампочки, посвечивали на потолке.
— Надо хорошо протопить печь и открыть двери, чтоб вся вода ушла паром. Иначе и потолок, и стены зарастут плесенью,— посоветовала Татьяна.— А вы тут заперлись, превратили времянку в парилку.
Кретов послушался Татьяну, открыл обе двери. Со двора ворвался снежный холод. Лазарев поплотнее закутался в одеяло. Кретов набросил на плечи пальто. Печь глухо загудела от возросшей тяги.
— Так что, Татьяна Ивановна? — снова спросил Кретов.— Утром мне выметаться отсюда?
— Письмо вам принесла,— ответила Татьяна.— Вот.— Она разжала руку, и на пол посыпались клочки бумаги.— Жалоба это,— объяснила она.— Которую Аверьянов написал.
— Жалоба? Та самая, с которой приходил Лукьянов?
— Она,— улыбнулась Татьяна, видя, что Кретов остолбенел от изумления.
— Каким же образом, Татьяна Ивановна?
— А Лукьянов положил ее сушиться на плиту... Ну, он пьет чай с моей мамкой, а я вот... И порвала, чтоб не потребовал обратно.
— Так он еще не знает об этом?
— Не знает,— Татьяна улыбалась совсем счастливо.
— Черт возьми! — почесал себя в затылке Кретов.— Значит, Лукьянов снова припрется сюда. Нет, спасибо, конечно, огромное вам, Татьяна Ивановна! Просто не ожидал. Я подумал, что вы выгонять нас пришли. А вы, оказывается, за нас... Да? Вы за нас, Татьяна Ивановна?
Татьяна присела, подобрала с полу клочки бумаги и бросила их в топку.
— А то еще склеит,— сказала.— Он такой паразит. Тогда я пойду,— добавила она, вставая.— Скажу, что сожгла в нашей печке. Чтоб он сюда не пришел.
— Он же вас растерзает,— предостерег ее Лазарев.
— Меня?! — усмехнулась Татьяна.— Это мы еще посмотрим, кто кого растерзает. Я потом приду,— пообещала она.— Как уйдет Лукьянов со своим дружком.
Татьяна удалилась. Кретов закрыл за ней двери.
— А то замерзнем,— сказал он Лазареву,— Пусть лучше будет сыро, но тепло.
— Здесь так приятно: тепло и сыро,— продекламировал Лазарев.
— Да? — удивился Кретов.— Еще помните Горького?
— Все помню,— ответил Лазарев со вздохом,— а хотел бы все забыть. Знаете, Кретов, все забыть и начать новую жизнь, без воспоминаний и мыслей о прошлом.
— Не вижу никакого смысла,— сказал Кретов.— Все забыть и начать новую жизнь — это все равно, что умереть и воскреснуть в новом качестве, стать другим человеком, который к тому, к первому, не имеет никакого отношения. Ведь в этом нет никакого смысла. И, конечно же, никакого утешения. Как бы вы, скажем, отнеслись к тому, что вас повели бы на расстрел, сказав: «Ничего, голубчик, не волнуйтесь: мы вас, конечно, шлепнем, но вместо вас останется жить товарищ Кретов».
— Ваша правда, разумеется. Теперь мою жизнь не исправить. Она исковеркана навсегда.
— Я уже сказал: виноваты вы сами.
— А за собой вы никакой вины, конечно, не чувствуете?
— Нет.
— Ну, ну. И все же, мне думается, я мог бы тогда вас купить. Если не купить, то разжалобить. Ведь писатели жалеют падших, потому что слабости человеческие — не грех, а несчастье наше. Разве можно наказывать несчастных? Кто-то сказал, что сильнее наших слабостей нет ничего.
— Но вас погубили не слабости. Вас, Лазарев, погубило презрение к людям. Вы воровали, развращали девочек, затягивали в трясину преступности и разврата слабых людей, потому что презирали чужой труд, чужую честь и судьбу. Ведь не потому вы воровали, что у вас нечего было есть, не потому совращали девочек, что вас преследовала секс-мания, род недуга. И не для того заманивали в охотничий домик других людей, чтобы избавиться от страха одиночества. Вы бесились, как говорится, от жиру. Так что разжалобить меня вам не удалось бы.
— Значит, вы набросились на меня из-за праведного гнева. Я оскорбил ваши высокие принципы. Попрал их, как говорится,— Лазарев сбросил с себя одеяло и сел на скамеечку к открытой печной топке.
— А вы с этим не можете согласиться, да? Вы уверены, что я набросился на вас из-за иных побуждений? Скажем, позавидовал вам.
— Вот! — обрадовался Лазарев.— Вы сами назвали эту причину. Заметьте, сами. Значит, ее можно, по меньшей мере, считать одной из возможных причин. Не праведный гнев, а зависть. Зависть того, кто обделен властью, силой, удачей, к тому, у кого все это есть в избытке. Черная, между про-
чим, зависть, низменное чувство. И честолюбие: как же, свернул голову такому гиганту! И мелкий расчет: получу благодарность по службе за усердие и хоть какие-то денежки, пусть малые, если уж больших мне никогда не видать. Дальше! — Лазарев поднял руку, не дав заговорить Кре-тову.— Дальше: если хоть одна из этих причин имела место — зависть, честолюбие или мелкий расчет,— то грога цена всем вашим уверениям, что вы отстаивали высокие принципы. Высокие принципы не могут устоять на гнилых чувствах, гнилых страстишках, как, скажем, высотный дом не может устоять на болотных кочках.
— Все? — спросил Кретов.
— Все.
— А вывод?
— Какой вывод? Кажется, я сделал ясный вывод.
— Вывод сделаю я, Лазарев: вы так закоренели в своем презрении к людям, что ни в ком не можете даже предположить существование высоких чувств и побуждений. Вы и в себе их не можете найти. И это главное. А между тем надо иметь хоть одно такое чувство, чтобы быть человеком. Я говорю о чувстве благодарности к людям за то, что вы живете среди них, имеете облик человеческий, едите их пищу, пользуетесь их вещами, их домом. Будь в вас это чувство, Лазарев, вы не стали бы бродяжничать теперь, а работали бы и тем выражали бы людям свою благодарность. Сейчас же вы — заурядный пожиратель блага, имя которому жизнь. Вы были преступником, стали паразитом.
— Все? — в свою очередь спросил Лазарев.
— Все,— ответил Кретов.
— А вывод?
— Я все сказал.
— Но не все сделали. После того, что вы сказали, Кретов, вам остается вытолкать меня взашей голым на мороз. Ведь я не человек, я паразит.Таких, как я, следует уничтожать, правда? Доведите же до логического конца свои рассуждения,— Лазарев вдруг стал дрожать, хотя сидел у раскаленной печи.— Не стесняйтесь! Ведь логика требует моего уничтожения!
— Ваша логика, Лазарев,— да, требует. Моя логика — нет. Моя логика, Лазарев, предполагает в другом человеке волю и разум. Волю, чтобы преодолеть себя, разум, чтобы попять других. И хватит об этом,— сказал Кретов.— Мне пора заняться курицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42