Проснулся в сумерки, с тревогой взглянул на часы и вздохнул с облегчением: ему подумалось было, что он проспал политзанятие. Но было только пять часов вечера. В запасе у него оставалось еще два часа. И хотя можно было не торопиться, он все же быстро оделся, выпил стакан холодного чаю и, гонимый ветром, поспешил в библиотеку, чтобы до начала занятия успеть просмотреть газеты.
Надежда Кондратьевна встретила его неприветливо, поздоровалась лишь кивком головы. Кретова это не удивило: она сердилась на него из-за мужа, из-за Петра Самойлови-ча. Кретов подумал, что Петр Самойлович наговорил ей о нем бог знает чего, лишь бы оправдаться в ее глазах за свое позднее возвращение в тот злополучный вечер, когда Кретов пригласил его и Заплюйсвечкина в свою времянку. По глупости пригласил, конечно. Впрочем, был у него к Петру Самойловичу и Заплюйсвечкину и профессиональный интерес: очень хотелось послушать, о чем болтают подвыпившие широковцы.
Надежда Кондратьевна подумала, вероятно, именно об этом его интересе, когда спросила:
— Ну и как, записали вы откровения моего Петра Са-мойловича? Много он вам наговорил глупостей?
— Нет,— ответил Кретов, не погрешив против правды.— Говорил Заплюйсвечкин, а Петр Самойлович его лишь направлял.
— Разве? — не поверила Надежда Кондратьевна.— А мне он сказал, что вы за ним целую тетрадку исписали, чте повесть по его россказням собираетесь писать и отдадите ему половину гонорара — две тысячи.
Кретов рассмеялся.
— Разве не так? — все еще сердясь на Кретова, спросила Надежда Кондратьевна.
— Разумеется, не так. Поверьте же мне, Надежда Кондратьевна: ваш муж, во-первых, ничего не рассказывал, во-вторых, я ничего не записывал, да и не собирался, а В-третьих, я никогда не согласился бы писать на таких
условиях — гонорар пополам: это же грабительские условия. К тому же я не пишу по чужим рассказам, это не в моих правилах.
— Вот и я подумала, что врет мой Петр Самойлович, но все же решила проверить... Не связывайтесь с ним больше,— попросила Надежда Кондратьевна,— он большой мастер по части превращения мухи в слона. Вам же во вред: сегодня он сказал, что вы пообещали ему две тысячи, а завтра заявит, что подаст на вас в суд, поскольку вы зажилили обещанные две тысячи. И вообще...— вздохнула Надежда Кондратьевна.
— Извините,— сказал Кретов.— Я и предположить не мог...
— Ладно, занимайтесь, Николаи Николаевич,— совсем смягчилась Надежда Кондратьевна,— а то не успеете. Бог с ним, с Петром Самойловичем, не держите в голове. А я ему мозги вправлю, чтоб не завирался,— пообещала она и ушла за стеллажи.
В какой-то момент Кретову показалось, будто он слышит за стеллажами тихий плач. Кретов встал и подошел к стойке, отгораживавшей стеллажи от читального зала. Надежда Кондратьевна сидела на ступеньке стремянки и плакала, уткнув лицо в носовой платок. Кретов, не попрощавшись, удалился из библиотеки.
Встреча была неожиданной. Махов вышел из-за угла коридора и столкнулся с Кретовым.
— Куда летишь? — спросил Махов, удержав Кретова в своих объятиях.— Почему не заходишь к нам?
— Так ведь не приглашаешь,— ответил Кретов, высвобождаясь из его медвежьих объятий.
— А ты бы без приглашения.
— Не привык.
— Да, испортил тебя город,— сказал Махов.— Если помнишь, у нас в деревне не только без приглашения входили в дом, но и без стука. И ничего плохого, кажется, не случалось. Ладно, приглашаю тебя. Приди, пожалуйста, есть одна идея, надо обсудить в спокойной обстановке. Как-нибудь вечерком, по свободе.
— Хорошо,— согласился Кретов.
— Вот и ладно. И вообще тебе полезно зайти ко мне, а то тут уже болтают всякое, будто мы чего-то там с тобой не поделили.
— Зайду,— пообещал Кретов и пожал протянутую Маховым руку — большую, теплую, мягкую.
У двери комнаты, отведенной для занятий его кружка,
Кретова встретил староста кружка главбух Банников,
— У нас проверяющий,— сообщил он шепотом, оглядываясь на Дверь.— Проверяющий от парткома.
— Кто же? — спросил Кретов, тщетно пытаясь обойти Банникова.
— Лукьянов, наш главный экономист. Ух, въедливый человек, держите с ним ушки на макушке.
Кретов поздоровался с кружковцами, сел за стол, на котором Банников предусмотрительно развернул журнал посещаемости. Пометки «н/б» были против двух фамилий — Аверьянова и зоотехника Никифорова.
— Аверьянов болен? — спросил Кретов.
— Так точно!—вскочив из-за стола, доложил Банников.— У него пневмония по вине нашего участкового милиционера, который простудил нашего Аверьянова в коляске своего мотоцикла.
— Серьезно,— ответил за Банникова Лукьянов,— сегодня вынуждены были отправить в районную больницу.
Кретов кивнул головой, спросил о зоотехнике Никифорове.
— Поскользнулся на коровьей лепешке и растянул ногу,— весело ответил Банников, забыв, должно быть, о замечании, которое получил от Кретова на прошлом занятии.
— Садитесь,— сказал Банникову Кретов.— Начнем занятие. Итак, несколько слов о важнейших политических событиях...
— Простите,— перебил его Лукьянов,— сначала хотелось бы узнать тему занятия и послушать выступления по теме. А обзор политических событий можно сделать и потом. К тому же, как мне кажется, все смотрят программу «Время» и «Сегодня в мире». Начните с темы,— потребовал он.
— Хорошо,— согласился Кретов.— Тема: «Экономическое и моральное стимулирование». Тема утверждена парткомом. Но я внес в тему поправку, так как считаю, что стимулирование — далеко не главный рычаг и уж во всяком случае — не единственный. Ответственность и сознательность трудовых коллективов за порученное дело, ответственность и сознательность каждого работающего — вот, по-моему, главный и решающий рычаг. Предлагаю поспорить. И первым предлагаю выступить вам, товарищ Лукьянов, поскольку вы главный экономист совхоза, понимаете толк в экономическом стимулировании, в его эффективности и возможностях, поскольку располагаете всеми необходимыми фактами и цифрами. Прошу вас,— последняя фраза получилась не-
уклюжей, Кретов от волнения немного запутался в ней, но впечатление опа произвела на слушателей самое удивительное: все, словно по команде, повернулись лицом к Лукьянову, который сидел за последним столом, и уставились на него, затаив дыхание.
— Я ценю вашу шутку,— сказал Лукьянов, не глядя на Кретова,— но...
— А это не шутка! — заорали вдруг все разом.— Это не шутка!
— Это не шутка,— сказал Кретов.— Вы не можете нам отказать в такой любезности.
Его снова шумно поддержали.
— Но у меня нет под рукой данных, необходимых цифр,— снова попытался отбиться Лукьянов,— а без них...
— Мы простим вам, если вы допустите неточности. Нам важны сейчас ваши принципиальные соображения.
Лукьянов бросил на Кретова злой взгляд и встал.
— Ладно,— сказал он,— попробую ответить, раз уж вы на меня навалились.
Выступление Лукьянова было путаным, мелким, бесцветным. Он растягивал слова, повторял одну и ту же фразу дважды и трижды, никак не мог собраться с мыслями, нервничал, взмахивал руками, словно вытряхивал мешок, наконец, плюнул и сказал, зло глядя на Кретова:
— Партком прислал меня к вам проверить качество ваших занятий. А вы устроили здесь черт знает что! Самовольно поменяли тему, идете на поводу у ваших слушателей! Я доложу об этом парткому! — он пнул ногой ножку стола и пошел к выходу.
Кто-то свистнул ему вслед.
Хотел ли Кретов, чтобы все произошло именно так? Нет, не хотел. Он намеревался лишь вступить в спор с Лукьяновым, чтобы затем к этому спору подключились слушатели. Разумеется, он надеялся, что победителем в споре выйдет не Лукьянов, а он. Такую победу он хотел одержать. Но не эту, которая, в сущности, не была его победой. Верно то, что Лукьянов был унижен, но верным было и то, что он не проглотит это оскорбление безнаказанно для Кретова,— это было ясно, как день, и уЖе объявлено им: он доложит о случившемся парткому, о том, что Кретов самовольно поменял тему занятия, пошел на поводу у слушателей, спровоцировал хулиганские выкрики и даже свист. Если партком поверит Лукьянову, то Кретову несдобровать. Лукьянов ушел как победитель. Значит, надеется на поддержку парткома. Вот и получается, что не Лукьянов сел в галошу, а Кретов
что не Кретов владел ситуацией, а Лукьянов, в кармане которого к тому же лежит дурацкая жалоба Аверьянова... Несчастного Аверьянова, в болезни которого виновен не только участковый милиционер, но косвенно и он, Кретов: ведь участковый повез Аверьянова на мотоцикле в райотдел милиции из-за того, что Аверьянов учинил в доме драку, а сама драка произошла из-за того, что Аверьянов приревновал Татьяну к нему, Кретову. И вот Аверьянов тяжело болен, его отвезли в больницу, стоит в бездействии его токарный станок, нарушаются плановые сроки ремонта посевной техники как раз в то время, когда жестокий суховей губит озимые, разрушена только что возникшая семья, нанесен нравственный урон всему трудовому коллективу совхоза... Что еще? «Да здравствует цепочка, всю выдернем — и точка!» Это из песенки Феди Кислова. А еще вот что: кто-то умышленно или не умышленно отдал его, Кретова, Лукьянову на съедение. Или это досадная случайность? Случайность есть точка пересечения необходимостей...
Ночью утих ветер. И, кажется, поэтому Кретов проснулся — от непривычной тишины. Васюсик, спавший у Кретова в ногах, соскочил с кровати, едва Кретов приподнялся на локтях, и пошел, постукивая коготками, к двери.
— Тебя выпустить? — спросил Кретов.
Васюсик в ответ хрипло и протяжно закричал: «Мдя-а-а-а!»
Кретов встал и, шлепая босиком по холодному полу, тоже направился к двери, включив настольную лампу. Тапочки стояли у порога. Кретов сунул в них ноги и открыл дверь в коридор. Васюсик метнулся к наружной двери, закричал еще требовательнее, сверкнув на Кретова вспыхнувшим вдруг зеленым глазом.
— Скоро открою твой лаз,— пообещал Васюсику Кретов и выпустил его во двор.
Было тихо. И темно. Как перед началом творения. Но еще пахло летучей пылью, еще позванивали время от времени на уличных столбах провода, позванивали ритмично, с небольшими паузами — продолжалась их пляска, ветреная пляска, которая началась несколько дней назад со свистом, отчаянным и лихим. Теперь они позванивали мелодично, едва слышно, успокаиваясь. И пыль уже пахла не так, как вчера: медленно опускаясь на землю, она успела уже отсыреть в остановившемся и потеплевшем воздухе. И тишина была глухая, мягкая, влажная. На истерзанную морозным суховеем землю возвращалась весна.
Ёасюсик сделал своё дело й вернулся, благодарно потерся о ногу Кретова, замурлыкал, запрыгнув на кровать;
— Продолжим наш полет вокруг солнца? — спросил Кре-тов, забираясь под одеяло и гася свет. У него было хорошее настроение. Он радовался тому, что утих ветер, улетел ветер, унеся с собой холод. Радовался отсутствию мыслей, которые могли бы испортить ему эту его тихую радость: кто-то добрый, жалеющий Кретова, держал их взаперти, не давал им всплыть из темных глубин к свету сознания. Кре-тов вдруг вспомнил себя маленького, вспомнил одну далекую-далекую ночь, когда он вот так же проснулся и почувствовал, что пришла весна. И был очень счастлив. Потом вспомнил маленького Коленьку, своего сына, как тот радовался, когда Кретов впервые, в погожий весенний день, освободил его от одеяльца и пеленок, подставив солнечным лучам. Коленька сучил ножками, кряхтел, жмурил глаза и улыбался. И эта Коленькипа улыбка вдруг напомнила Кре-тову девочку Верочку, которую он любил в пятом классе и о которой он до этого лет десять не вспоминал... Потом Кретов стал думать о другой Верочке, о Верочке-корректоре, которой написал глупое письмо. Правда, теперь ему думалось, что письмо он написал не такое уж и глупое, скорее искреннее, бесхитростное, как его чувство к ней, и что чувство это называется любовью. Конечно же, он давно любит ее, но не признавался себе в этом, потому что считал свою любовь к Верочке напрасной, невозможной, неразумной. Он старался заглушить в себе это чувство, и ему удавалось его заглушить. Кажется, удавалось. Во всяком случае, он отвлекался от мыслей о Верочке, занимаясь работой и всякими другими делами. Но когда думал о ней, жалел себя, печалился на свои годы и на все то, что отгораживало от него Верочку высокой стеной. Печаль эта была расслабляющей, сродни мыслям о старости, о невозможности возврата к сладким дням юности, и потому он вытравлял ее в себе и вместе с ней любовь к Верочке и образ ее, считая, что имеет то, чего достоин: неверную и разлюбившую его Зою, плаксивую и глупую Федру и утомившую его работу. Теперь же у него ничего нет, кроме возродившегося чувства к Верочке. Он виноват перед этим чувством, потому так долго гнал его от себя, потому что был грязен для него и глуп. Теперь он очистился, отряхнулся от прежних связей и увидел, что все они были пустые, мертвые, что живо и светло в нем только чувство к Верочке. С нею он будет счастлив. Возвращение тишины, тепла, возвращение весны — и возвращение Верочки... Ночь возвращений...
— Я тоже здесь,— сказал Странничек,— сижу на твоем столе. Не знаю, как пережил этот ветер. В пещере не удавалось развести огня, а холод был смертельный. К тебе же добраться не мог из-за ветра: он убил бы меня. Но теперь все хорошо: ветер умчался к черной звезде, а к нам приближается красная звезда. Ты зовешь Верочку? — спросил Странничек, помолчав.
«Конечно, зову,— подумал Кретов.— Но разве она услышит меня?»
— Услышит,— сказал Странничек, тихо засмеявшись.— Но будет вернее, если ты напишешь ей письмо.
— Еще одно?
— Еще одно. Обязательно напиши, потому что тебе без нее не жить.
— Почему не жить? — спросил Кретов.
— Потому что она твоя половина.
— Половина? Теперь так не говорят.
— Я знаю. Но она — твоя половина. Посуди сам: ты уже переселил в нее себя маленького, счастливого, своего улыбающегося Коленьку, девочку, которую ты любил в пятом классе, свою надежду на возвращение сладкой юности, любовь свою, наконец... Разве все это не составляет хотя бы половину тебя? Добавь к этому еще и то, что будущее свое ты тоже отдал ей, Верочке.
— Кажется, ты прав, Странничек.
— Я прав. Напиши ей еще одно письмо. А в самом конце сделай, пожалуйста, приписку: «Странничек тоже ждет тебя».
— Зачем? — спросил Кретов.
— Она поймет,— ответил Странничек.
Кретов задремал, но тут же проснулся и спросил:
— Ты еще здесь, Странничек?
— Здесь.
— Я хочу тебя кое о чем спросить.
— Спроси.
— Зачем ты приходишь ко мне? Странничек засмеялся.
— Ты не можешь ответить? — спросил Кретов.
— Могу. Но с таким же успехом тебе может ответить твоя правая рука, если ты спросишь ее, зачем она с тобой. Или левая. Или твой нос,— снова засмеялся Странничек.
— Ты, конечно, морочишь меня. Признайся.
— Я ухожу,— сказал Странничек.— Разве ты не чувствуешь, что я ухожу.
— Почему ты уходишь?
— Потому что ты перестал верить мне.
— Кому, Странничек?
— Твоей надежде,— ответил Странничек.
Кретов увидел, как Странничек, маленький и хромой, похожий на старую тряпичную куклу, идет по полю, к курганам. От жалости к нему у Кретова сжалось сердце.
— Прими валидол! — оглянувшись, крикнул Странничек.— Сейчас же прими валидол!
Кретов протянул руку, нащупал на столе возле книг коробочку с таблетками валидола, отвинтил крышку и вытряхнул одну таблетку на ладонь. «Размечтался,— мысленно упрекнул он себя.— О чем размечтался, старый дурак?!» — и положил таблетку под язык. Под половицей у печи запела жабка. Васюсик спрыгнул на пол и стал скрести когтями половицу.
— Перестань! — прикрикнул на него Кретов.— Брысь, болван!
— Лежи спокойно,— ответил ему Васюсик.— Тебе вредно волноваться.
— А, и ты туда же? — возмутился Кретов.— И ты заговорил? — и швырнул в Васюсика коробочку с валидолом. Конечно, не попал, потому что замахнулся неудачно, больно ударился рукой об угол стола. И проснулся. В ушах, затихая, звучал голос Зои: «Не спи на левом боку...» В ногах, мурлыча, спал Васюсик.
«Но ветра нет,— с облегчением подумал Кретов, прислушиваясь к тишине за окнами.— Значит, не все приснилось. И сердце болит»,— он протянул руку и взял со стола коробочку с таблетками валидола. Пригляделся к слабому мерцанию за окном и понял, что видит сквозь мглу далекую красную звезду.
Сердце быстро отпустило. Кретов решил выпить чаю, чтобы избавиться от вкуса валидола во рту. Встал, включил свет, взглянул на часы. Часы показывали пять утра, время пробуждения «жаворонков».
— Вот и хорошо,— сказал себе Кретов,— можно больше не ложиться.
Он выпил из чайника несколько глотков заварки, надел спортивный костюм и сел к столу.
— Послушаюсь совета Странничка,— объяснил он Ва-сюсику, который проснулся и теперь сладко потягивался, безобразно зевая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Надежда Кондратьевна встретила его неприветливо, поздоровалась лишь кивком головы. Кретова это не удивило: она сердилась на него из-за мужа, из-за Петра Самойлови-ча. Кретов подумал, что Петр Самойлович наговорил ей о нем бог знает чего, лишь бы оправдаться в ее глазах за свое позднее возвращение в тот злополучный вечер, когда Кретов пригласил его и Заплюйсвечкина в свою времянку. По глупости пригласил, конечно. Впрочем, был у него к Петру Самойловичу и Заплюйсвечкину и профессиональный интерес: очень хотелось послушать, о чем болтают подвыпившие широковцы.
Надежда Кондратьевна подумала, вероятно, именно об этом его интересе, когда спросила:
— Ну и как, записали вы откровения моего Петра Са-мойловича? Много он вам наговорил глупостей?
— Нет,— ответил Кретов, не погрешив против правды.— Говорил Заплюйсвечкин, а Петр Самойлович его лишь направлял.
— Разве? — не поверила Надежда Кондратьевна.— А мне он сказал, что вы за ним целую тетрадку исписали, чте повесть по его россказням собираетесь писать и отдадите ему половину гонорара — две тысячи.
Кретов рассмеялся.
— Разве не так? — все еще сердясь на Кретова, спросила Надежда Кондратьевна.
— Разумеется, не так. Поверьте же мне, Надежда Кондратьевна: ваш муж, во-первых, ничего не рассказывал, во-вторых, я ничего не записывал, да и не собирался, а В-третьих, я никогда не согласился бы писать на таких
условиях — гонорар пополам: это же грабительские условия. К тому же я не пишу по чужим рассказам, это не в моих правилах.
— Вот и я подумала, что врет мой Петр Самойлович, но все же решила проверить... Не связывайтесь с ним больше,— попросила Надежда Кондратьевна,— он большой мастер по части превращения мухи в слона. Вам же во вред: сегодня он сказал, что вы пообещали ему две тысячи, а завтра заявит, что подаст на вас в суд, поскольку вы зажилили обещанные две тысячи. И вообще...— вздохнула Надежда Кондратьевна.
— Извините,— сказал Кретов.— Я и предположить не мог...
— Ладно, занимайтесь, Николаи Николаевич,— совсем смягчилась Надежда Кондратьевна,— а то не успеете. Бог с ним, с Петром Самойловичем, не держите в голове. А я ему мозги вправлю, чтоб не завирался,— пообещала она и ушла за стеллажи.
В какой-то момент Кретову показалось, будто он слышит за стеллажами тихий плач. Кретов встал и подошел к стойке, отгораживавшей стеллажи от читального зала. Надежда Кондратьевна сидела на ступеньке стремянки и плакала, уткнув лицо в носовой платок. Кретов, не попрощавшись, удалился из библиотеки.
Встреча была неожиданной. Махов вышел из-за угла коридора и столкнулся с Кретовым.
— Куда летишь? — спросил Махов, удержав Кретова в своих объятиях.— Почему не заходишь к нам?
— Так ведь не приглашаешь,— ответил Кретов, высвобождаясь из его медвежьих объятий.
— А ты бы без приглашения.
— Не привык.
— Да, испортил тебя город,— сказал Махов.— Если помнишь, у нас в деревне не только без приглашения входили в дом, но и без стука. И ничего плохого, кажется, не случалось. Ладно, приглашаю тебя. Приди, пожалуйста, есть одна идея, надо обсудить в спокойной обстановке. Как-нибудь вечерком, по свободе.
— Хорошо,— согласился Кретов.
— Вот и ладно. И вообще тебе полезно зайти ко мне, а то тут уже болтают всякое, будто мы чего-то там с тобой не поделили.
— Зайду,— пообещал Кретов и пожал протянутую Маховым руку — большую, теплую, мягкую.
У двери комнаты, отведенной для занятий его кружка,
Кретова встретил староста кружка главбух Банников,
— У нас проверяющий,— сообщил он шепотом, оглядываясь на Дверь.— Проверяющий от парткома.
— Кто же? — спросил Кретов, тщетно пытаясь обойти Банникова.
— Лукьянов, наш главный экономист. Ух, въедливый человек, держите с ним ушки на макушке.
Кретов поздоровался с кружковцами, сел за стол, на котором Банников предусмотрительно развернул журнал посещаемости. Пометки «н/б» были против двух фамилий — Аверьянова и зоотехника Никифорова.
— Аверьянов болен? — спросил Кретов.
— Так точно!—вскочив из-за стола, доложил Банников.— У него пневмония по вине нашего участкового милиционера, который простудил нашего Аверьянова в коляске своего мотоцикла.
— Серьезно,— ответил за Банникова Лукьянов,— сегодня вынуждены были отправить в районную больницу.
Кретов кивнул головой, спросил о зоотехнике Никифорове.
— Поскользнулся на коровьей лепешке и растянул ногу,— весело ответил Банников, забыв, должно быть, о замечании, которое получил от Кретова на прошлом занятии.
— Садитесь,— сказал Банникову Кретов.— Начнем занятие. Итак, несколько слов о важнейших политических событиях...
— Простите,— перебил его Лукьянов,— сначала хотелось бы узнать тему занятия и послушать выступления по теме. А обзор политических событий можно сделать и потом. К тому же, как мне кажется, все смотрят программу «Время» и «Сегодня в мире». Начните с темы,— потребовал он.
— Хорошо,— согласился Кретов.— Тема: «Экономическое и моральное стимулирование». Тема утверждена парткомом. Но я внес в тему поправку, так как считаю, что стимулирование — далеко не главный рычаг и уж во всяком случае — не единственный. Ответственность и сознательность трудовых коллективов за порученное дело, ответственность и сознательность каждого работающего — вот, по-моему, главный и решающий рычаг. Предлагаю поспорить. И первым предлагаю выступить вам, товарищ Лукьянов, поскольку вы главный экономист совхоза, понимаете толк в экономическом стимулировании, в его эффективности и возможностях, поскольку располагаете всеми необходимыми фактами и цифрами. Прошу вас,— последняя фраза получилась не-
уклюжей, Кретов от волнения немного запутался в ней, но впечатление опа произвела на слушателей самое удивительное: все, словно по команде, повернулись лицом к Лукьянову, который сидел за последним столом, и уставились на него, затаив дыхание.
— Я ценю вашу шутку,— сказал Лукьянов, не глядя на Кретова,— но...
— А это не шутка! — заорали вдруг все разом.— Это не шутка!
— Это не шутка,— сказал Кретов.— Вы не можете нам отказать в такой любезности.
Его снова шумно поддержали.
— Но у меня нет под рукой данных, необходимых цифр,— снова попытался отбиться Лукьянов,— а без них...
— Мы простим вам, если вы допустите неточности. Нам важны сейчас ваши принципиальные соображения.
Лукьянов бросил на Кретова злой взгляд и встал.
— Ладно,— сказал он,— попробую ответить, раз уж вы на меня навалились.
Выступление Лукьянова было путаным, мелким, бесцветным. Он растягивал слова, повторял одну и ту же фразу дважды и трижды, никак не мог собраться с мыслями, нервничал, взмахивал руками, словно вытряхивал мешок, наконец, плюнул и сказал, зло глядя на Кретова:
— Партком прислал меня к вам проверить качество ваших занятий. А вы устроили здесь черт знает что! Самовольно поменяли тему, идете на поводу у ваших слушателей! Я доложу об этом парткому! — он пнул ногой ножку стола и пошел к выходу.
Кто-то свистнул ему вслед.
Хотел ли Кретов, чтобы все произошло именно так? Нет, не хотел. Он намеревался лишь вступить в спор с Лукьяновым, чтобы затем к этому спору подключились слушатели. Разумеется, он надеялся, что победителем в споре выйдет не Лукьянов, а он. Такую победу он хотел одержать. Но не эту, которая, в сущности, не была его победой. Верно то, что Лукьянов был унижен, но верным было и то, что он не проглотит это оскорбление безнаказанно для Кретова,— это было ясно, как день, и уЖе объявлено им: он доложит о случившемся парткому, о том, что Кретов самовольно поменял тему занятия, пошел на поводу у слушателей, спровоцировал хулиганские выкрики и даже свист. Если партком поверит Лукьянову, то Кретову несдобровать. Лукьянов ушел как победитель. Значит, надеется на поддержку парткома. Вот и получается, что не Лукьянов сел в галошу, а Кретов
что не Кретов владел ситуацией, а Лукьянов, в кармане которого к тому же лежит дурацкая жалоба Аверьянова... Несчастного Аверьянова, в болезни которого виновен не только участковый милиционер, но косвенно и он, Кретов: ведь участковый повез Аверьянова на мотоцикле в райотдел милиции из-за того, что Аверьянов учинил в доме драку, а сама драка произошла из-за того, что Аверьянов приревновал Татьяну к нему, Кретову. И вот Аверьянов тяжело болен, его отвезли в больницу, стоит в бездействии его токарный станок, нарушаются плановые сроки ремонта посевной техники как раз в то время, когда жестокий суховей губит озимые, разрушена только что возникшая семья, нанесен нравственный урон всему трудовому коллективу совхоза... Что еще? «Да здравствует цепочка, всю выдернем — и точка!» Это из песенки Феди Кислова. А еще вот что: кто-то умышленно или не умышленно отдал его, Кретова, Лукьянову на съедение. Или это досадная случайность? Случайность есть точка пересечения необходимостей...
Ночью утих ветер. И, кажется, поэтому Кретов проснулся — от непривычной тишины. Васюсик, спавший у Кретова в ногах, соскочил с кровати, едва Кретов приподнялся на локтях, и пошел, постукивая коготками, к двери.
— Тебя выпустить? — спросил Кретов.
Васюсик в ответ хрипло и протяжно закричал: «Мдя-а-а-а!»
Кретов встал и, шлепая босиком по холодному полу, тоже направился к двери, включив настольную лампу. Тапочки стояли у порога. Кретов сунул в них ноги и открыл дверь в коридор. Васюсик метнулся к наружной двери, закричал еще требовательнее, сверкнув на Кретова вспыхнувшим вдруг зеленым глазом.
— Скоро открою твой лаз,— пообещал Васюсику Кретов и выпустил его во двор.
Было тихо. И темно. Как перед началом творения. Но еще пахло летучей пылью, еще позванивали время от времени на уличных столбах провода, позванивали ритмично, с небольшими паузами — продолжалась их пляска, ветреная пляска, которая началась несколько дней назад со свистом, отчаянным и лихим. Теперь они позванивали мелодично, едва слышно, успокаиваясь. И пыль уже пахла не так, как вчера: медленно опускаясь на землю, она успела уже отсыреть в остановившемся и потеплевшем воздухе. И тишина была глухая, мягкая, влажная. На истерзанную морозным суховеем землю возвращалась весна.
Ёасюсик сделал своё дело й вернулся, благодарно потерся о ногу Кретова, замурлыкал, запрыгнув на кровать;
— Продолжим наш полет вокруг солнца? — спросил Кре-тов, забираясь под одеяло и гася свет. У него было хорошее настроение. Он радовался тому, что утих ветер, улетел ветер, унеся с собой холод. Радовался отсутствию мыслей, которые могли бы испортить ему эту его тихую радость: кто-то добрый, жалеющий Кретова, держал их взаперти, не давал им всплыть из темных глубин к свету сознания. Кре-тов вдруг вспомнил себя маленького, вспомнил одну далекую-далекую ночь, когда он вот так же проснулся и почувствовал, что пришла весна. И был очень счастлив. Потом вспомнил маленького Коленьку, своего сына, как тот радовался, когда Кретов впервые, в погожий весенний день, освободил его от одеяльца и пеленок, подставив солнечным лучам. Коленька сучил ножками, кряхтел, жмурил глаза и улыбался. И эта Коленькипа улыбка вдруг напомнила Кре-тову девочку Верочку, которую он любил в пятом классе и о которой он до этого лет десять не вспоминал... Потом Кретов стал думать о другой Верочке, о Верочке-корректоре, которой написал глупое письмо. Правда, теперь ему думалось, что письмо он написал не такое уж и глупое, скорее искреннее, бесхитростное, как его чувство к ней, и что чувство это называется любовью. Конечно же, он давно любит ее, но не признавался себе в этом, потому что считал свою любовь к Верочке напрасной, невозможной, неразумной. Он старался заглушить в себе это чувство, и ему удавалось его заглушить. Кажется, удавалось. Во всяком случае, он отвлекался от мыслей о Верочке, занимаясь работой и всякими другими делами. Но когда думал о ней, жалел себя, печалился на свои годы и на все то, что отгораживало от него Верочку высокой стеной. Печаль эта была расслабляющей, сродни мыслям о старости, о невозможности возврата к сладким дням юности, и потому он вытравлял ее в себе и вместе с ней любовь к Верочке и образ ее, считая, что имеет то, чего достоин: неверную и разлюбившую его Зою, плаксивую и глупую Федру и утомившую его работу. Теперь же у него ничего нет, кроме возродившегося чувства к Верочке. Он виноват перед этим чувством, потому так долго гнал его от себя, потому что был грязен для него и глуп. Теперь он очистился, отряхнулся от прежних связей и увидел, что все они были пустые, мертвые, что живо и светло в нем только чувство к Верочке. С нею он будет счастлив. Возвращение тишины, тепла, возвращение весны — и возвращение Верочки... Ночь возвращений...
— Я тоже здесь,— сказал Странничек,— сижу на твоем столе. Не знаю, как пережил этот ветер. В пещере не удавалось развести огня, а холод был смертельный. К тебе же добраться не мог из-за ветра: он убил бы меня. Но теперь все хорошо: ветер умчался к черной звезде, а к нам приближается красная звезда. Ты зовешь Верочку? — спросил Странничек, помолчав.
«Конечно, зову,— подумал Кретов.— Но разве она услышит меня?»
— Услышит,— сказал Странничек, тихо засмеявшись.— Но будет вернее, если ты напишешь ей письмо.
— Еще одно?
— Еще одно. Обязательно напиши, потому что тебе без нее не жить.
— Почему не жить? — спросил Кретов.
— Потому что она твоя половина.
— Половина? Теперь так не говорят.
— Я знаю. Но она — твоя половина. Посуди сам: ты уже переселил в нее себя маленького, счастливого, своего улыбающегося Коленьку, девочку, которую ты любил в пятом классе, свою надежду на возвращение сладкой юности, любовь свою, наконец... Разве все это не составляет хотя бы половину тебя? Добавь к этому еще и то, что будущее свое ты тоже отдал ей, Верочке.
— Кажется, ты прав, Странничек.
— Я прав. Напиши ей еще одно письмо. А в самом конце сделай, пожалуйста, приписку: «Странничек тоже ждет тебя».
— Зачем? — спросил Кретов.
— Она поймет,— ответил Странничек.
Кретов задремал, но тут же проснулся и спросил:
— Ты еще здесь, Странничек?
— Здесь.
— Я хочу тебя кое о чем спросить.
— Спроси.
— Зачем ты приходишь ко мне? Странничек засмеялся.
— Ты не можешь ответить? — спросил Кретов.
— Могу. Но с таким же успехом тебе может ответить твоя правая рука, если ты спросишь ее, зачем она с тобой. Или левая. Или твой нос,— снова засмеялся Странничек.
— Ты, конечно, морочишь меня. Признайся.
— Я ухожу,— сказал Странничек.— Разве ты не чувствуешь, что я ухожу.
— Почему ты уходишь?
— Потому что ты перестал верить мне.
— Кому, Странничек?
— Твоей надежде,— ответил Странничек.
Кретов увидел, как Странничек, маленький и хромой, похожий на старую тряпичную куклу, идет по полю, к курганам. От жалости к нему у Кретова сжалось сердце.
— Прими валидол! — оглянувшись, крикнул Странничек.— Сейчас же прими валидол!
Кретов протянул руку, нащупал на столе возле книг коробочку с таблетками валидола, отвинтил крышку и вытряхнул одну таблетку на ладонь. «Размечтался,— мысленно упрекнул он себя.— О чем размечтался, старый дурак?!» — и положил таблетку под язык. Под половицей у печи запела жабка. Васюсик спрыгнул на пол и стал скрести когтями половицу.
— Перестань! — прикрикнул на него Кретов.— Брысь, болван!
— Лежи спокойно,— ответил ему Васюсик.— Тебе вредно волноваться.
— А, и ты туда же? — возмутился Кретов.— И ты заговорил? — и швырнул в Васюсика коробочку с валидолом. Конечно, не попал, потому что замахнулся неудачно, больно ударился рукой об угол стола. И проснулся. В ушах, затихая, звучал голос Зои: «Не спи на левом боку...» В ногах, мурлыча, спал Васюсик.
«Но ветра нет,— с облегчением подумал Кретов, прислушиваясь к тишине за окнами.— Значит, не все приснилось. И сердце болит»,— он протянул руку и взял со стола коробочку с таблетками валидола. Пригляделся к слабому мерцанию за окном и понял, что видит сквозь мглу далекую красную звезду.
Сердце быстро отпустило. Кретов решил выпить чаю, чтобы избавиться от вкуса валидола во рту. Встал, включил свет, взглянул на часы. Часы показывали пять утра, время пробуждения «жаворонков».
— Вот и хорошо,— сказал себе Кретов,— можно больше не ложиться.
Он выпил из чайника несколько глотков заварки, надел спортивный костюм и сел к столу.
— Послушаюсь совета Странничка,— объяснил он Ва-сюсику, который проснулся и теперь сладко потягивался, безобразно зевая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42