роман
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мартовская погода удручала. Моросил дождь. Земля, едва оттаявшая после жестоких февральских морозов, быстро превратилась в скользкую жижу. На полях снег сошел, но на дорогах, укатанный и утоптанный, лежал ледяными буграми, между которыми в колеях и колдобинах стояла стылая вода. И ветер не утихал ни днем, ни ночью, катя со стороны невидимого моря вязкие валы тумана.
Хроническое безденежье, в котором Кретов сам был виноват, а пуще неумение ужиться под одной крышей с чужими людьми, вынудили его в конце концов снять времянку у старухи Кудашихи — приземистую халупу, смотревшую двумя подслеповатыми оконцами на дом Кудашихи, до которого было шагов пятнадцать-двадцать. Глухой стеной времянка была повернута к соседнему двору и являлась как бы частью ограды, сложенной из камня-плитняка и отделявшей владения Кудашихи от владений Курцова, ее соседа. За домом же Кудашихи был огород, обнесенный проволочной сеткой, а за огородом начиналась каменистая степь. Там, у края ее, обозначенного глубокой балкой, маячила в тумане гряда курганов. За балкой степь была распахана, а от села до курганов оставалась нетронутой. В эту мокрую и слякотную пору здесь все еще можно было бродить, не опасаясь увязнуть в грязи. И Кретов бродил, завернувшись в плащ, который он надевал поверх пальто. И подолгу стоял на самом высоком кургане под триангуляционной вышкой, сколоченной из бревен и досок. Вышка была с площадкой. И под этой площадкой Кретов укрывался от дождя. То, в какую сторону он смотрел, зависело от ветра: к ветру он поворачивался всегда спиной. Если ветер дул с запада, а теперь он дул именно оттуда, Кретов смотрел в сторону балки, видел ее противоположный скат, распаханное под зябь поло, проступающее рваными черными клочьями сквозь бреши в плывущем тумане. Восточный ветер заставлял его смотреть в сторону села. Никто не знает, почему село назвали Широким. Может быть, за чрезмерную ширину единственной улицы, которая разделяла два ряда похожих друг на друга домов, построенных разом и по одному проекту в начале шестидесятых годов, когда создавался птицесовхоз. Впрочем, построили Широкое не на пустом месте. Было здесь и до него пять — шесть домов при кошаре. Эти-то дома и выделялись теперь среди других, крытых шифером, своими черепичными крышами — светились красными пятнами на бе-лесом фоне. Но Кретов смотрел в другую сторону.
Облако тумана переползло через балку и накрыло вспаханное поле. Дна балки отсюда не было видно: его скрывал ближний крутой и скалистый склон. Кретон знал, что в этом склоне есть подрез: кто-то пробивался через слоистую скалу в поисках плотного ракушечника, углубился в склон метров на десять, но не нашел ничего, кроме хрупкого и тонкого плитняка. От дождя можно было спрятаться и в этом подрезе. И от надоедливого ветра. Но там пахло старыми кострищами, овечьим пометом и гнилой травой — должно быть, осенью в этом подрезе скрывались от непогоды чабаны. Старуха Кудашиха же говорила Кретову, будто подрез — древнее пристанище бандитов, что еще в пору своей молодости слышала она однажды, как со стороны балки доносились душераздирающие крики — это бандиты в подрезе издевались над своими жертвами...
Сегодня площадка вышки совсем не спасала от дождя:
порывистый ветер целыми охапками швырял его на спину Кретову. Плащ был короток, и вода стекала с пего на брюки, которые промокли и стали прилипать к ногам. Да и ботинки промокли, пока он шел сюда, сбивая воду с пожухлой травы. Все это заставляло Кретова думать о том, что пора либо вернуться домой, если он не хочет простудиться, либо спуститься в балку и укрыться в подрезе. И попытаться разжечь там костер из остатков топлива, принесенного чабанами. «Или бандитами,— усмехнулся Кретов.— А еще лучше — троглодитами...» Мысль о троглодитах ему понравилась. Троглодитом он себя еще не ощущал. А вот теперь ощутит, превратится в пещерного жителя. А это ли не высшая степень одиночества и заброшенности?..
Он спустился в балку по крутой каменистой тропе, все время рискуя сорваться и поломать себе ребра. Последние метры по вязкой глинистой осыпи пробежал, отдав себя во власть законов механики, врезался в густые заросли болиголова, тянувшиеся по дну балки, едва остановился, хватаясь за сырые и прочные стебли. Штанины совсем намокли, а в ботинках захлюпало — по самому дну балки в зарослях болиголова текла вода.
В подрез вошел не сразу. Остановился у входа, с тревогой ощутив запах теплого дыма.
— Есть тут кто-нибудь? — спросил он громко, почти убежденный в том, что на его голос сейчас откликнутся. Молчание еще более насторожило его: ведь костерок дымился. Теперь он не только ощущал запах дыма, но и увидел язычки пламени. Кретов повторил свой вопрос, пристально вглядываясь в темную глубину подреза. Послышался сла-
бый шорох осыпавшихся со стены камешков: должно быть, его голос вспугнул хомячка или мышь. Кретов оглянулся, все еще надеясь увидеть кого-нибудь поблизости. Даже взглянул себе под ноги, ища чужие следы. Но на каменной крошке следы не отпечатывались.
В костре горели сухие стебли болиголова. Рядом лежала еще добрая охапка тоже сухих аккуратно сложенных стеблей. Трубчатые стебли в костре горели быстро. Это, конечно же, означало, что кто-то подбросил их в огонь совсем недавно, пять-шесть минут назад, то есть как раз в тот момент, когда Кретов подошел к подрезу. «Загадка»,— подумал он, поеживаясь и поглядывая через плечо в глубину пещеры. Робость, овладевшая им, была ему противна. Он не сразу справился с ней. Хотел было швырнуть в темноту камень, но тут же решил преодолеть свою робость более решительным образом — направился в глубину пещеры сам. Глаза привыкли к сумраку, и теперь он видел по крайней мере землю под ногами и не рисковал споткнуться о камень. Дойдя до конца пещеры, он обернулся и какое-то время стоял неподвижно. Вход был затянут пеленой дождя и тумана. Дымился костер, но здесь, в глубине подреза, дымом не пахло: он уползал по земле к выходу и там смешивался с туманом и дождем. Здесь резко пахло прелой травой — под ногами гнила старая подстилка — и мокрым известняком. Кретову подумалось, что именно таким должен быть запах у заброшенности и одиночества.
Он вернулся к костру, подбросил в него стеблей, сел рядом на плоский камень, снял ботинки, носки, протянул к огню озябшие мокрые ноги. Как только ноги согрелись, выжал носки, расстелил их на камнях у костра, потом расстегнул плащ и пальто, снял шапку. Похвалил себя за то, что рискнул спуститься в балку и забраться сюда, в каменный подрез, к этому бог весть кем разведенному костерку, от которого веет теплом и травяным дымом. Это лучше, чем стоять на кургане под ветром и дождем. И лучше, чем торчать без дела в надоевшей времянке. Впрочем, дело у него было. Конечно, было. Но он не мог им заниматься беспрерывно. Этим делом была книга, роман, который он писал по просьбе одного из московских издательств. Роман, как значилось в издательском договоре, о людях современного села. Эта работа спасала Кретова от полного отчаяния, хотя и двигалась вяло, потому что состояние духа Кретова было таково, когда не только писать, но и жить не очень-то хотелось. И виноват в этом был он сам, Николай Кретов, писатель, в недавнем прошлом сотрудник крупной республи-
канской газеты, обеспеченный и благополучный человек, каковым и должен быть хороший писатель и журналист, доживший до пятидесяти лет в упорных трудах и добрых заботах... Теперь же он почти никто. Не журналист, не муж, не отец, и, может быть, даже не писатель, потому что и прежде он чувствовал себя писателем лишь к редкие минуты творческого триумфа. Сейчас же работа шла плохо, чаще — совсем не шла. И жизнь его была ужасна. Один из его прежних приятелей, которого он прошлой осенью встретил случайно в Москве, куда ездил по издательским делам, очень удивился этой встрече и совершенно искренне воскликнул: «Кретов?! Ты ли это? А мне сказали, что ты умер!» На что Кретов ответил ему: «Это все равно». Конечно, он жив, в этом нет никакого сомнения. Но другой жизнью. И сам он другой. Настолько другой, что впору было взять новое имя. Будущий роман он намеревался издать под псевдонимом, который, однако, никак не мог для себя придумать.
Как это ни банально, но причиной всех его нынешних трансформаций были женщины: бывшая жена и бывшая любовница. Жена сказала ему в тот роковой день, что намерена уйти к профессору Калашникову, и ушла, а любовница в тот же день потребовала от Кретова, чтобы он на ней женился. У нее было странное имя и еще более странная фамилия — Федра Наубли. Имя ей дала мать, профессор классической филологии, фамилия же, как утверждала сама Федра, образовалась ОТ сложения имени и фамилии какого-то далекого ее предка, которого звали Наум Блий. Сослуживцы дали Федре созвучное с фамилией прозвище — Маугли, которое никак не соответствовало ее характеру: Федра была полной и ленивой женщиной, преподавательницей латинского языка в университете. К тому времени, когда она потребовала, чтобы Кретов женился па ней, он успел ее разлюбить и ие раз уже думал о том, как бы прервать надоевшую связь. А тут сама судьба заставила его принять решение, о котором он, однако, сказал Федре не сразу. Сразу асе он сделал в тот день вот что: отправился в редакцию и положил перед главным редактором заявление с просьбой освободить его от работы в связи с тем, что он намерен уехать в родную деревню, к родителям, и там засесть за роман о людях современного села, как было написано в издательском договоре, который он также положил перед редактором. Редактор повздыхал и отпустил его, сказав, что с радостью возьмет его обратно, если тот надумает когда-нибудь вернуться к журналистской работе. Кретов знал, что не вернется ни к работе, ни в город, ни к чему-либо другому,
с чем он решил немедленно расстаться. Во всяком случае, так он думал тогда, в тот злополучный день. До вечера он успел сняться с партийного и военного учета и договорился с жэковской паспортисткой, что утром, часам к одиннадцати, она оформит его выписку. Билет на самолет он взял за несколько минут до закрытия кассы и явился домой полный решимости и целеустремленности. И очень довольный собой: никогда ему еще не удавалось сделать за один день столько дел. Ощущение внезапно обретенной свободы было столь сильным, что Кретову пришла в голову мысль о счастье, о том, что он счастлив, как никогда. И потому свою жену он встретил в хорошем настроении, чем нимало удивил ее.
— Рад, что ухожу от тебя? — спросила она.— Рад, что наконец притащишь в дом свою толстую Федру?
— Да? — в свою очередь удивился он.— Ты знала о Федре?
— Конечно, знала. Впрочем, все это теперь не имеет значения. Давай поговорим о деле. Вернее, о вещах.
— Фу! — сказал Кретов, притворяясь возмущенным.— Неужели мы опустимся до таких мещанских разговоров?!
— Но я могу взять из этого дома некоторые вещи? Хотя бы свою одежду? Ведь на Федру ее не напялишь.
— И все-таки я не намерен вести об этом разговор. Предпочту поговорить о нашем сыне.
— О сыне? — подняла плечи жена.— А что о нем говорить? Он взрослый человек, за него мы ничего решать не в праве. Кстати, о том, что я ухожу от тебя, я ему уже сообщила.
— Уже?
— Уже!
— И всему своему институту, разумеется?
— Разумеется.
— Жаль,— искренне вздохнул Кретов.— И немного обидно.
— Почему обидно? — усмехнулась жена.
— Потому что ты предпочла мне лысого профессора Калашникова. И давно предпочла. Когда я еще не знал о существовании Федры.
— Да,— согласилась жена.— Ты знаешь, когда это случилось. Когда я и Калашников были на Кубе. Ты сам меня отпустил. На целый год. Хотя знал о моем темпераменте. Стало быть, сам виноват.
— Разумеется, сам. Я хотел отдохнуть от тебя. Да и роман я писал, если помнишь...
— Теперь отдохнешь,— не дала ему договорить жена.— А что ты хотел сказать о сыне?
— Что он с женой теперь могут поселиться здесь.
— С тобой? — удивилась снова жена.- И он не будет тебе мешать? И его жена? Ведь раньше так мешали, не давали тебе сосредоточиться, ты так нервничал, что однажды разбил свою пишущую машинку, которая стоила двести сорок рублей, которую ты привез из Венгрии...
— Я уезжаю,— сказал Кретов.— Совсем.
— Совсем?! Куда? Когда?
— Завтра. К отцу в деревню. Я уволился, выписался из квартиры... Словом, уезжаю совсем. И потому не хотел говорить о вещах. Все останется здесь. Возьму, конечно, одежду и немного денег. Сыну здесь будет хорошо,— он отвернулся, чтобы скрыть предательскую слезу: его растрогало собственное благородство. И неизбежность разлуки с женой, которую он, черт бы ее побрал, все еще любил. Впрочем, было еще одно чувство, с которым трудно было совладать,— чувство, что он расстается не только с женой, с прежней жизнью, но и с жизнью вообще. Это чувство даже в благополучные минуты, случается, посещает пятидесятилетних.
— Ты не шутишь? — спросила жена после некоторого молчания.
— Нет. И буду признателен, если ты поможешь мне собраться В дорогу.
— Я помогу,— сказала она, вышла в другую комнату и долго не возвращалась. Кретов решил, что она, как и пообещала, собирает его вещи. Но заглянув в соседнюю комнату, он увидел, что жена лежит на диване и плачет.
— Оплакиваешь меня? — спросил бодрым голосом Кретов.
— Всю ушедшую жизнь,— ответила жена, потом вытерла слезы, подошла к телефону и позвонила Калашникову.— Приезжай к нам, профессор,— сказала она ему.— Нужно проводить в дорогу Кретова. Устроим прощальный ужин. Сейчас позвоню сыну и невестке. Да. Представь себе. Он уезжает совсем. Навсегда. Федра? Не знаю... А что с Фед-рой? — спросила жена Кретова.— Ее тоже пригласим? Или ты берешь ее с собой?
— Нет, нет, нет! — поспешно ответил Кретов.— С нею все кончено!
— Кончено? Ты ее бросил?
— Да.
— Он ее бросил,— сказала в телефонную трубку жена.— Конечно. Это усугубляет нашу вину. Он очень благородный...
Покажи свое благородство и ты. Словом, приходи. И возьми коньяку или что там у тебя есть... Да, договорились. Он придет,— сказала она о Калашникове, кладя на рычаг трубку.— Теперь позвоню сыну. Или сам позвонишь?
— Позвони ты,— ответил Кретов.— Он тебе быстрее поверит. Я же для него только сочинитель.
— Сам виноват.
— Разумеется, разумеется... Ты — известный химик, сын — физик, Калашников — выдающийся химик, а я — рядовой сочинитель. Все правильно. Звони.
Сын приехал с женой. Калашников привез портфель, туго набитый бутылками. Пока женщины, которым помогал Калашников, накрывали на стол, Кретов с сыном вышли на балкон. Сын закурил, спросил после двух-трех затяжек:
— Ты что, батя, рехнулся, что ли? Тебе в твои годы так круто менять жизнь? Не Толстой ведь. Деревня — она только в твоих сочинениях вся розовая, а на самом деле она вся серая, грязная, скучная, как прорубь...
— Хорошее сравнение: скучная, как прорубь,— похвалил сына Кретов.— Из тебя тоже мог бы получиться сочинитель.
— Спасибо. Но я о другом, батя: ты там пропадешь, сопьешься, опустишься... Да и здоровье у тебя не богатырское. А поликлиники и знакомых выдающихся врачей там нет.
— Я в деревне родился и вырос.
— Правильно. Ты прожил в деревне до восемнадцати лет. А тридцать два года — в городе, в большом удобном городе.
— Ты предлагаешь мне остаться? — спросил Кретов.— Но тогда у тебя не решится вопрос с квартирой.
— Ну и черт с пей, с квартирой: обходился же эти годы.
— Очень благородно, сын. И вообще мы все очень благородные люди: ты, я, мама, даже Калашников. Мы это выяснили и этого достаточно. Все, сын. Я не хочу менять свое решение. И ничто меня в будущем не пугает. Даже смерть.
Утром, борясь с головной болью,— закурился — Кретов обнаружил, что в квартире он один, что два чемодана с его одеждой и рюкзак с пишущей машинкой стоят посреди прихожей и что на письменном столе лежит записка жены. «Прощай, Коля,— написала она.— Я не смогу тебя проводить. Да ты и не хотел. Словом, прощай. Ключи от квартиры опусти в почтовый ящик, если не захочешь взять их с собой. Обо всем остальном мы, кажется, договорились. Зоя».
«О чем мы договорились»? — спросил себя Кретов и не мог вспомнить. Не вспомнил об этом и до сих пор.
Жизнь в доме отца не сладилась. Уже через месяц мачеха сделала ее невыносимой и своими постоянными причитаниями о том, что он испортил ей существование, едва не довела Кретова до бешенства. Старый и болезненный отец не смог заставить эту вздорную женщину замолчать, а она, едва проснувшись, заводила свое нытье: «Ото ж приехал на нашу голову, что про него нам люди только ни говорят: и жену бросил, и сына бросил, приехал дармоедом па отцовы харчи, сидит, как сыч, квартиру занимает, а тут дочечка моя должна приехать, куда я ее поселю, хоть в сарай или курятник, а он себе разлегся, все ему приготовь, никакого ж покоя на старости лет, одно только знает — бумагу марать да больного, слабого отца против меня настраивать, хочет, чтоб отец на пего дом записал, а меня пустить по миру, как отец умрет, я уже квартирантам двум отказала, люди ж к морю едут, деньги за жилье дают, чужие люди, а мы, можно сказать, только на те деньги и жили, так теперь он большую комнату занял, а нас с отцом в одну маленькую, где и воздуха-то нет, ото ж дождались счастья, голова лопается, а ему все трын-трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мартовская погода удручала. Моросил дождь. Земля, едва оттаявшая после жестоких февральских морозов, быстро превратилась в скользкую жижу. На полях снег сошел, но на дорогах, укатанный и утоптанный, лежал ледяными буграми, между которыми в колеях и колдобинах стояла стылая вода. И ветер не утихал ни днем, ни ночью, катя со стороны невидимого моря вязкие валы тумана.
Хроническое безденежье, в котором Кретов сам был виноват, а пуще неумение ужиться под одной крышей с чужими людьми, вынудили его в конце концов снять времянку у старухи Кудашихи — приземистую халупу, смотревшую двумя подслеповатыми оконцами на дом Кудашихи, до которого было шагов пятнадцать-двадцать. Глухой стеной времянка была повернута к соседнему двору и являлась как бы частью ограды, сложенной из камня-плитняка и отделявшей владения Кудашихи от владений Курцова, ее соседа. За домом же Кудашихи был огород, обнесенный проволочной сеткой, а за огородом начиналась каменистая степь. Там, у края ее, обозначенного глубокой балкой, маячила в тумане гряда курганов. За балкой степь была распахана, а от села до курганов оставалась нетронутой. В эту мокрую и слякотную пору здесь все еще можно было бродить, не опасаясь увязнуть в грязи. И Кретов бродил, завернувшись в плащ, который он надевал поверх пальто. И подолгу стоял на самом высоком кургане под триангуляционной вышкой, сколоченной из бревен и досок. Вышка была с площадкой. И под этой площадкой Кретов укрывался от дождя. То, в какую сторону он смотрел, зависело от ветра: к ветру он поворачивался всегда спиной. Если ветер дул с запада, а теперь он дул именно оттуда, Кретов смотрел в сторону балки, видел ее противоположный скат, распаханное под зябь поло, проступающее рваными черными клочьями сквозь бреши в плывущем тумане. Восточный ветер заставлял его смотреть в сторону села. Никто не знает, почему село назвали Широким. Может быть, за чрезмерную ширину единственной улицы, которая разделяла два ряда похожих друг на друга домов, построенных разом и по одному проекту в начале шестидесятых годов, когда создавался птицесовхоз. Впрочем, построили Широкое не на пустом месте. Было здесь и до него пять — шесть домов при кошаре. Эти-то дома и выделялись теперь среди других, крытых шифером, своими черепичными крышами — светились красными пятнами на бе-лесом фоне. Но Кретов смотрел в другую сторону.
Облако тумана переползло через балку и накрыло вспаханное поле. Дна балки отсюда не было видно: его скрывал ближний крутой и скалистый склон. Кретон знал, что в этом склоне есть подрез: кто-то пробивался через слоистую скалу в поисках плотного ракушечника, углубился в склон метров на десять, но не нашел ничего, кроме хрупкого и тонкого плитняка. От дождя можно было спрятаться и в этом подрезе. И от надоедливого ветра. Но там пахло старыми кострищами, овечьим пометом и гнилой травой — должно быть, осенью в этом подрезе скрывались от непогоды чабаны. Старуха Кудашиха же говорила Кретову, будто подрез — древнее пристанище бандитов, что еще в пору своей молодости слышала она однажды, как со стороны балки доносились душераздирающие крики — это бандиты в подрезе издевались над своими жертвами...
Сегодня площадка вышки совсем не спасала от дождя:
порывистый ветер целыми охапками швырял его на спину Кретову. Плащ был короток, и вода стекала с пего на брюки, которые промокли и стали прилипать к ногам. Да и ботинки промокли, пока он шел сюда, сбивая воду с пожухлой травы. Все это заставляло Кретова думать о том, что пора либо вернуться домой, если он не хочет простудиться, либо спуститься в балку и укрыться в подрезе. И попытаться разжечь там костер из остатков топлива, принесенного чабанами. «Или бандитами,— усмехнулся Кретов.— А еще лучше — троглодитами...» Мысль о троглодитах ему понравилась. Троглодитом он себя еще не ощущал. А вот теперь ощутит, превратится в пещерного жителя. А это ли не высшая степень одиночества и заброшенности?..
Он спустился в балку по крутой каменистой тропе, все время рискуя сорваться и поломать себе ребра. Последние метры по вязкой глинистой осыпи пробежал, отдав себя во власть законов механики, врезался в густые заросли болиголова, тянувшиеся по дну балки, едва остановился, хватаясь за сырые и прочные стебли. Штанины совсем намокли, а в ботинках захлюпало — по самому дну балки в зарослях болиголова текла вода.
В подрез вошел не сразу. Остановился у входа, с тревогой ощутив запах теплого дыма.
— Есть тут кто-нибудь? — спросил он громко, почти убежденный в том, что на его голос сейчас откликнутся. Молчание еще более насторожило его: ведь костерок дымился. Теперь он не только ощущал запах дыма, но и увидел язычки пламени. Кретов повторил свой вопрос, пристально вглядываясь в темную глубину подреза. Послышался сла-
бый шорох осыпавшихся со стены камешков: должно быть, его голос вспугнул хомячка или мышь. Кретов оглянулся, все еще надеясь увидеть кого-нибудь поблизости. Даже взглянул себе под ноги, ища чужие следы. Но на каменной крошке следы не отпечатывались.
В костре горели сухие стебли болиголова. Рядом лежала еще добрая охапка тоже сухих аккуратно сложенных стеблей. Трубчатые стебли в костре горели быстро. Это, конечно же, означало, что кто-то подбросил их в огонь совсем недавно, пять-шесть минут назад, то есть как раз в тот момент, когда Кретов подошел к подрезу. «Загадка»,— подумал он, поеживаясь и поглядывая через плечо в глубину пещеры. Робость, овладевшая им, была ему противна. Он не сразу справился с ней. Хотел было швырнуть в темноту камень, но тут же решил преодолеть свою робость более решительным образом — направился в глубину пещеры сам. Глаза привыкли к сумраку, и теперь он видел по крайней мере землю под ногами и не рисковал споткнуться о камень. Дойдя до конца пещеры, он обернулся и какое-то время стоял неподвижно. Вход был затянут пеленой дождя и тумана. Дымился костер, но здесь, в глубине подреза, дымом не пахло: он уползал по земле к выходу и там смешивался с туманом и дождем. Здесь резко пахло прелой травой — под ногами гнила старая подстилка — и мокрым известняком. Кретову подумалось, что именно таким должен быть запах у заброшенности и одиночества.
Он вернулся к костру, подбросил в него стеблей, сел рядом на плоский камень, снял ботинки, носки, протянул к огню озябшие мокрые ноги. Как только ноги согрелись, выжал носки, расстелил их на камнях у костра, потом расстегнул плащ и пальто, снял шапку. Похвалил себя за то, что рискнул спуститься в балку и забраться сюда, в каменный подрез, к этому бог весть кем разведенному костерку, от которого веет теплом и травяным дымом. Это лучше, чем стоять на кургане под ветром и дождем. И лучше, чем торчать без дела в надоевшей времянке. Впрочем, дело у него было. Конечно, было. Но он не мог им заниматься беспрерывно. Этим делом была книга, роман, который он писал по просьбе одного из московских издательств. Роман, как значилось в издательском договоре, о людях современного села. Эта работа спасала Кретова от полного отчаяния, хотя и двигалась вяло, потому что состояние духа Кретова было таково, когда не только писать, но и жить не очень-то хотелось. И виноват в этом был он сам, Николай Кретов, писатель, в недавнем прошлом сотрудник крупной республи-
канской газеты, обеспеченный и благополучный человек, каковым и должен быть хороший писатель и журналист, доживший до пятидесяти лет в упорных трудах и добрых заботах... Теперь же он почти никто. Не журналист, не муж, не отец, и, может быть, даже не писатель, потому что и прежде он чувствовал себя писателем лишь к редкие минуты творческого триумфа. Сейчас же работа шла плохо, чаще — совсем не шла. И жизнь его была ужасна. Один из его прежних приятелей, которого он прошлой осенью встретил случайно в Москве, куда ездил по издательским делам, очень удивился этой встрече и совершенно искренне воскликнул: «Кретов?! Ты ли это? А мне сказали, что ты умер!» На что Кретов ответил ему: «Это все равно». Конечно, он жив, в этом нет никакого сомнения. Но другой жизнью. И сам он другой. Настолько другой, что впору было взять новое имя. Будущий роман он намеревался издать под псевдонимом, который, однако, никак не мог для себя придумать.
Как это ни банально, но причиной всех его нынешних трансформаций были женщины: бывшая жена и бывшая любовница. Жена сказала ему в тот роковой день, что намерена уйти к профессору Калашникову, и ушла, а любовница в тот же день потребовала от Кретова, чтобы он на ней женился. У нее было странное имя и еще более странная фамилия — Федра Наубли. Имя ей дала мать, профессор классической филологии, фамилия же, как утверждала сама Федра, образовалась ОТ сложения имени и фамилии какого-то далекого ее предка, которого звали Наум Блий. Сослуживцы дали Федре созвучное с фамилией прозвище — Маугли, которое никак не соответствовало ее характеру: Федра была полной и ленивой женщиной, преподавательницей латинского языка в университете. К тому времени, когда она потребовала, чтобы Кретов женился па ней, он успел ее разлюбить и ие раз уже думал о том, как бы прервать надоевшую связь. А тут сама судьба заставила его принять решение, о котором он, однако, сказал Федре не сразу. Сразу асе он сделал в тот день вот что: отправился в редакцию и положил перед главным редактором заявление с просьбой освободить его от работы в связи с тем, что он намерен уехать в родную деревню, к родителям, и там засесть за роман о людях современного села, как было написано в издательском договоре, который он также положил перед редактором. Редактор повздыхал и отпустил его, сказав, что с радостью возьмет его обратно, если тот надумает когда-нибудь вернуться к журналистской работе. Кретов знал, что не вернется ни к работе, ни в город, ни к чему-либо другому,
с чем он решил немедленно расстаться. Во всяком случае, так он думал тогда, в тот злополучный день. До вечера он успел сняться с партийного и военного учета и договорился с жэковской паспортисткой, что утром, часам к одиннадцати, она оформит его выписку. Билет на самолет он взял за несколько минут до закрытия кассы и явился домой полный решимости и целеустремленности. И очень довольный собой: никогда ему еще не удавалось сделать за один день столько дел. Ощущение внезапно обретенной свободы было столь сильным, что Кретову пришла в голову мысль о счастье, о том, что он счастлив, как никогда. И потому свою жену он встретил в хорошем настроении, чем нимало удивил ее.
— Рад, что ухожу от тебя? — спросила она.— Рад, что наконец притащишь в дом свою толстую Федру?
— Да? — в свою очередь удивился он.— Ты знала о Федре?
— Конечно, знала. Впрочем, все это теперь не имеет значения. Давай поговорим о деле. Вернее, о вещах.
— Фу! — сказал Кретов, притворяясь возмущенным.— Неужели мы опустимся до таких мещанских разговоров?!
— Но я могу взять из этого дома некоторые вещи? Хотя бы свою одежду? Ведь на Федру ее не напялишь.
— И все-таки я не намерен вести об этом разговор. Предпочту поговорить о нашем сыне.
— О сыне? — подняла плечи жена.— А что о нем говорить? Он взрослый человек, за него мы ничего решать не в праве. Кстати, о том, что я ухожу от тебя, я ему уже сообщила.
— Уже?
— Уже!
— И всему своему институту, разумеется?
— Разумеется.
— Жаль,— искренне вздохнул Кретов.— И немного обидно.
— Почему обидно? — усмехнулась жена.
— Потому что ты предпочла мне лысого профессора Калашникова. И давно предпочла. Когда я еще не знал о существовании Федры.
— Да,— согласилась жена.— Ты знаешь, когда это случилось. Когда я и Калашников были на Кубе. Ты сам меня отпустил. На целый год. Хотя знал о моем темпераменте. Стало быть, сам виноват.
— Разумеется, сам. Я хотел отдохнуть от тебя. Да и роман я писал, если помнишь...
— Теперь отдохнешь,— не дала ему договорить жена.— А что ты хотел сказать о сыне?
— Что он с женой теперь могут поселиться здесь.
— С тобой? — удивилась снова жена.- И он не будет тебе мешать? И его жена? Ведь раньше так мешали, не давали тебе сосредоточиться, ты так нервничал, что однажды разбил свою пишущую машинку, которая стоила двести сорок рублей, которую ты привез из Венгрии...
— Я уезжаю,— сказал Кретов.— Совсем.
— Совсем?! Куда? Когда?
— Завтра. К отцу в деревню. Я уволился, выписался из квартиры... Словом, уезжаю совсем. И потому не хотел говорить о вещах. Все останется здесь. Возьму, конечно, одежду и немного денег. Сыну здесь будет хорошо,— он отвернулся, чтобы скрыть предательскую слезу: его растрогало собственное благородство. И неизбежность разлуки с женой, которую он, черт бы ее побрал, все еще любил. Впрочем, было еще одно чувство, с которым трудно было совладать,— чувство, что он расстается не только с женой, с прежней жизнью, но и с жизнью вообще. Это чувство даже в благополучные минуты, случается, посещает пятидесятилетних.
— Ты не шутишь? — спросила жена после некоторого молчания.
— Нет. И буду признателен, если ты поможешь мне собраться В дорогу.
— Я помогу,— сказала она, вышла в другую комнату и долго не возвращалась. Кретов решил, что она, как и пообещала, собирает его вещи. Но заглянув в соседнюю комнату, он увидел, что жена лежит на диване и плачет.
— Оплакиваешь меня? — спросил бодрым голосом Кретов.
— Всю ушедшую жизнь,— ответила жена, потом вытерла слезы, подошла к телефону и позвонила Калашникову.— Приезжай к нам, профессор,— сказала она ему.— Нужно проводить в дорогу Кретова. Устроим прощальный ужин. Сейчас позвоню сыну и невестке. Да. Представь себе. Он уезжает совсем. Навсегда. Федра? Не знаю... А что с Фед-рой? — спросила жена Кретова.— Ее тоже пригласим? Или ты берешь ее с собой?
— Нет, нет, нет! — поспешно ответил Кретов.— С нею все кончено!
— Кончено? Ты ее бросил?
— Да.
— Он ее бросил,— сказала в телефонную трубку жена.— Конечно. Это усугубляет нашу вину. Он очень благородный...
Покажи свое благородство и ты. Словом, приходи. И возьми коньяку или что там у тебя есть... Да, договорились. Он придет,— сказала она о Калашникове, кладя на рычаг трубку.— Теперь позвоню сыну. Или сам позвонишь?
— Позвони ты,— ответил Кретов.— Он тебе быстрее поверит. Я же для него только сочинитель.
— Сам виноват.
— Разумеется, разумеется... Ты — известный химик, сын — физик, Калашников — выдающийся химик, а я — рядовой сочинитель. Все правильно. Звони.
Сын приехал с женой. Калашников привез портфель, туго набитый бутылками. Пока женщины, которым помогал Калашников, накрывали на стол, Кретов с сыном вышли на балкон. Сын закурил, спросил после двух-трех затяжек:
— Ты что, батя, рехнулся, что ли? Тебе в твои годы так круто менять жизнь? Не Толстой ведь. Деревня — она только в твоих сочинениях вся розовая, а на самом деле она вся серая, грязная, скучная, как прорубь...
— Хорошее сравнение: скучная, как прорубь,— похвалил сына Кретов.— Из тебя тоже мог бы получиться сочинитель.
— Спасибо. Но я о другом, батя: ты там пропадешь, сопьешься, опустишься... Да и здоровье у тебя не богатырское. А поликлиники и знакомых выдающихся врачей там нет.
— Я в деревне родился и вырос.
— Правильно. Ты прожил в деревне до восемнадцати лет. А тридцать два года — в городе, в большом удобном городе.
— Ты предлагаешь мне остаться? — спросил Кретов.— Но тогда у тебя не решится вопрос с квартирой.
— Ну и черт с пей, с квартирой: обходился же эти годы.
— Очень благородно, сын. И вообще мы все очень благородные люди: ты, я, мама, даже Калашников. Мы это выяснили и этого достаточно. Все, сын. Я не хочу менять свое решение. И ничто меня в будущем не пугает. Даже смерть.
Утром, борясь с головной болью,— закурился — Кретов обнаружил, что в квартире он один, что два чемодана с его одеждой и рюкзак с пишущей машинкой стоят посреди прихожей и что на письменном столе лежит записка жены. «Прощай, Коля,— написала она.— Я не смогу тебя проводить. Да ты и не хотел. Словом, прощай. Ключи от квартиры опусти в почтовый ящик, если не захочешь взять их с собой. Обо всем остальном мы, кажется, договорились. Зоя».
«О чем мы договорились»? — спросил себя Кретов и не мог вспомнить. Не вспомнил об этом и до сих пор.
Жизнь в доме отца не сладилась. Уже через месяц мачеха сделала ее невыносимой и своими постоянными причитаниями о том, что он испортил ей существование, едва не довела Кретова до бешенства. Старый и болезненный отец не смог заставить эту вздорную женщину замолчать, а она, едва проснувшись, заводила свое нытье: «Ото ж приехал на нашу голову, что про него нам люди только ни говорят: и жену бросил, и сына бросил, приехал дармоедом па отцовы харчи, сидит, как сыч, квартиру занимает, а тут дочечка моя должна приехать, куда я ее поселю, хоть в сарай или курятник, а он себе разлегся, все ему приготовь, никакого ж покоя на старости лет, одно только знает — бумагу марать да больного, слабого отца против меня настраивать, хочет, чтоб отец на пего дом записал, а меня пустить по миру, как отец умрет, я уже квартирантам двум отказала, люди ж к морю едут, деньги за жилье дают, чужие люди, а мы, можно сказать, только на те деньги и жили, так теперь он большую комнату занял, а нас с отцом в одну маленькую, где и воздуха-то нет, ото ж дождались счастья, голова лопается, а ему все трын-трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42