Она что-то кричала, смеялась, кивала головой и пританцовывала на высоких каблучках. Металлические бляшки на голенищах ее сапог посылали золотые лучики, и шарфик с люрексом сверкал, как елочная игрушка.
— Правда, хорошенькая,— сказал о . девушке Кретов, улыбаясь.
— Вот, вот,— похвалил Кретова Додонов, поддерживая его под локоть.— Вижу, что и на, вас красота действует благотворно, что у вас повышается жизненный тонус. Но да-вайте приоткроем окно и послушаем, о чем она там кричит. .1 [адо только набросить па плечи одеяла, а то простынем не дай бог.
Они так и поступили — набросили на себя одеяла и открыли окно, И услышали то, что кричала девушка.
— Вчера мы весь вечер балдели у Гарика,— сообщала она кому-то, кто не был им виден.— Кирюха все время лез ко мне целоваться, так я ему по мордасам дала! А Венька — ой, ты умрешь! — Венька пошел один домой, и его сцапали в вытрезвитель! Сейчас пойдем его выручать, парни там через папаш почву готовят!
— М-да,— вздохнул Додонов.— Вы, кажется, правы, писатель: красота нуждается в разуме.
Они закрыли окно. Додонов помог Кретову вернуться к койке, спросил, когда тот лег:
— Вы точно писатель?
— Ну как вам сказать,— ответил Кретов,— когда я пишу, работаю, я чувствую иногда, что я писатель. А когда не пишу — не писатель, сомневаюсь, что могу писать. Сейчас — не писатель, просто больной.
— Ясно. Здесь больных принято называть товарищами выздоравливающими. Психологическая тонкость, как вы понимаете. Ладно, я вижу, что у вас появилась бумага и ручка. Значит,—предположил Додонов,—вы собираетесь учинить себе очередную проверку на предмет: писатель вы или не писатель. Не буду вам мешать. Пойду звонить Екатерине Максимовне, моей дражайшей женушке. Обрадую ее: ведь не сегодня — завтра, сказал доктор, не сегодня — завтра!.. А ты, Ваня, не пойдешь звонить своей жене? — спросил он уже из-за двери.
— Нет,— ответил Ваня.— Моя жена сегодня ко мне придет. Так что пойду пока в десятую палату играть в шашки.
Кретов остался один. Вспомнил про «ядреную ночь», о которой говорила сестра, полистал принесенный ею журнал. Как он и догадывался раньше, никакой статьи о «ядреной ночи» в журнале не было, а была статья известного академика о «ядерной ночи», о возможных последствиях термоядерной войны, когда пыль и сажа, поднятые взрывами и пожарами в атмосферу, на многие месяцы закроют солнце, на земле сделаются ночь и зима, погибнут все растения, все животные, а вместе с ними и люди, уцелевшие от испепеляющего огня, смертельной радиации и ударных волн...
Об этой ужасной правде теперь, кажется, знают все: политики, генералы и просто люди, которые не могут ни развязать войну, пи предотвратить ее, как, скажем, сестра-старуха, которая, впрочем, почему-то не догадалась, что речь в статье идет о «ядерной ночи», а не о «ядреной». Но и она о ней слыхала, по призабыла, потому что ее собственная ночь ужо ближе, чем ядерная ночь для всех. Как и для некоторых политиков и генералов, которые ничего не хотят
знать о ядерной ночи и все талдычут и талдычут о ядерной войне. Только сестра-старуха наверняка согласилась бы умереть за жизнь всех, а политики и генералы хотят потащить за собою всех в могилу...
Мысль о ядерной войне теперь занимает всех, потому что это самая ужасная мысль. Личная смерть не может сделать бессмысленной даже жизнь одного человека. Но смерть всех превращает в бессмыслицу жизнь каждого, потому что человеку хоть и кажется иногда, что он живет ради себя, хоть он и хорохорится всякими философскими вывертами на этот счет по дурости своей и легкомыслию, по-настоящему же он живет только для всех, только это его удерживает — долг перед всеми. А иначе ему конец — жизнь не жизнь и смерть не смерть.
Кретов уже не раз на себе испытал эту мысль. Писателей и вообще-то, как ему было известно из разговоров с коллегами, время от времени заедает тоска, когда им начинает казаться, что вся их работа не имеет смысла, что жизнь, потраченная на книги, потрачена зря, прошла впустую, потому что книги их никому не нужны и сами они, несчастные писатели, тоже. К тому бывают разные причины. Но все же и тогда в глубине души теплится мысль, что это не так, что пройдет хандра и все выправится, как уже бывало не раз, потому что жизнь продолжается, а в ней все склонно к переменам, за черной полосой идет белая, за красной — зеленая: «свет зеленый — путь открыт, продолжай движение»...
Но за т о й мыслью, за т о й хандрой н и чего не следует, ничего под ней не теплится — лежит холодный пепел безнадежности, невозможность работы и жизни. Любой работы. Тем более этой работы— работы ума, которая для будущего, которая ведет людей. Но куда вести, если нет будущего?
Почувствовав неизбежность ядерной войны, люди погиб-пут еще до ее начала. Перестанут быть людьми. Погибнет не человечество, а погубленное человечество.
Вернулся Ваня и радостно сообщил:
— К вам посетительница. Вот такая! — вытянул он руку к потолку.— Слышите шаги по коридору? Топает как на параде.
— Это Татьяна,— догадался Кретов,— дочка квартирной хозяйки.
Вошла Татьяна. Увидела Кретова, сказала со вздохом:
— Ото так: то в морду бьем, то в зад целуем, потому что своей головы на плечах нет. А тут еще эта дежурная ваша: «Не пущу! Не пущу!» Я пёши целый час перла, потому
что проклятый автобус поломался, а она: «Не пущу! Не пущу!" Уж такое меня зло взяло, что прямо прибила б ее. И прибила б, если б не пожалела. А так только халат отняла и пошла, Так она за врачом побежала, сейчас приведет, выгонять меня будут. А я ж ее знаю вот с таких лет — Маруськи Огаревой дочка, в соплях вся бегала, а теперь она меня не пускает!
— Татьяна Ивановна, вы садитесь, вот табуреточка,— предложил Кретов.— И расскажите, как там дома, все ли хорошо?
— А чего тут рассказывать? Все хорошо. Вот харчей вам привезла,— Татьяна поставила на тумбочку большой, набитый доверху полиэтиленовый мешок.— Но это не все вам,— сразу же предупредила она,— потому что и мой дуро-лом где-то здесь, кажется, в десятой палате,— вынула из мешка сетку с продуктами, села и поставила сетку у ног.— Потом зайду к нему. Не встречались еще?
— Не встречались.
— И не встречайтесь, потому что от него, кроме глупостей, ничего хорошего не дождешься, ото такой человек, от него, как от лишая, все портится.— Татьяна взглянула на дверь, помня, должно быть, о том, что скоро дежурная приведет врача, и заторопилась с новостями: — Сменщик ваш живет пока тихо, не пьет, ни хулиганит,— сказала она про Лазарева.— Попов к нему приходил, еще раз насчет потерянных документов протокол составил, хочет ему паспорт выхлопотать. Лукьянов еще раз ко мне подкатывался, чтоб я про вашу пьянку подтвердила, так я ему чуть по шее не дала, выставила из хаты. Кошелев, наш секретарь партийный, вам привет передает. Какая-то комиссия приехала, директора треплет, грехи выведывает. Заплюйсвечкин повесился, но его спасли, из петли вынули. Из-за жены,— объяснила Татьяна,— она его, несчастного пьяницу, ночью в дом не пустила. Что ж еще? — задумалась Татьяна, почесав лоб.— Ага! — радостно вспомнила она.— Телеграмма ж вам пришла! — Татьяна спешно сунула руку в карман пальто.— Это ж, наверное, главное, а я тут про всяких Заплюйсвечки-ных вам голову морочу. Вот! От женщины! — хихикнула Татьяна.— Любит. Имя, правда, старинное: Федора. Федорино горе, стишок такой есть, дочка в детском саду выучила...
Федра сообщала, что через неделю едет в санаторий на Южный берег и навестит его, Кретова. Телеграмма заканчивалась словами: ЛЮБЛЮ ОБНИМАЮ ЦЕЛУЮ.
— А не радуетесь почему? — удивилась Татьяна, видя,
что телеграмма повергла Кретова в явное уныние.— Женщина ж любит вас!
— Лучше б ей сивого мерина любить, а не меня,— ответил Кретов и уже в следующую секунду пожалел, что сказал это: Татьяна всей своей громогласной мощью обрушилась на него с проклятиями всему мужскому роду, который только и занимается па этом свете тем, что обижает женщин. К счастью, подоспела дежурная с врачом. Врач попросил Татьяну или успокоиться, или выйти из палаты.
— А вообще-то у нас определены часы для посещений выздоравливающих,— сказал ей врач, тот, что делал Крето-ву утром укол.— С шестнадцати до восемнадцати — пожалуйста, а сейчас нельзя.
— А у вас и рожают с шестнадцати до восемнадцати? — тут же набросилась на него Татьяна.— И умирают с шестнадцати до восемнадцати? Время они придумали! Часы приема, для посещений! А какой-то ж гад и время для жизни придумал: от одного до ста лет. Вот бы его найти, вот бы его за душу потрясти! — Татьяна сжала кулаки и двинулась на врача.— А если человек умрет до шестнадцати и я его больше не увижу?! Так па это вам наплевать, выходит? Спокойно жить хотите?
— Так уж и умрет,—улыбнулся Татьяне врач.—Не умрет он до ста лет, хорошо поправляется. А вот не уберегли вы мужа от простуды, так это очень плохо.
— Этого? — Татьяна оглянулась на Кретова.— Так не муж он мне,— засмеялась она.— Такой муж мне и даром не нужен!
— Это почему же, Татьяна Ивановна? — спросил Кретов, довольный уже тем, что Татьяна перестала скандалить. Положение спас, конечно, врач. Вряд ли он подумал, что Татьяна — жена Кретова, но вовремя ввернул нужное слово и сбил Татьяну с ее лихого конька.
— Ростом вы для меня не вышли,— ответила Татьяна,— и вообще! — махнула она рукой.— Старый вы уже, далеко с вами не уедешь... И еще одна новость,— сказала Татьяна, поднимая с полу сетку с продуктами для Аверьянова и явно собираясь уходить,— приезжал какой-то парень из вашей деревни, я его не видела, мать с ним разговаривала, так передавал, что отец ваш крепко болеет, что просит вас приехать... Выходит, что надо вам срочно поправляться. Как тут у вас с этим делом? — повернулась Татьяна к врачу.— Способны быстро поставить человека на ноги? Или все тут у пас на самотеке?
— Спасибо за все, Татьяна Ивановна,— сказал Кретов.— Рад был повидать вас.
Эти ого слова почему-то вдруг растрогали Татьяну, она всхлипнула, утерлась рукой, потом подошла к Кретову и погладила его по лицу, сказав при этом врачу:
— Хоть бы побрили человека! Он же у вас весь волосами обрастет!
— Вот это характер! — сказал о Татьяне Ваня, когда она ушла, сопровождаемая дежурной сестрой и врачом.— Нет ей преграды ни в море, ни на суше. Танк!
— Не такой уж и танк,— возразил Кретов.— Один балбес ей ломает судьбу, как хочет. Совсем не танк.
Кретов еще раз перечитал телеграмму Федры и решил: если успеет до приезда Федры понравиться, сразу же уедет в деревню к отцу, чтоб она его не нашла. Но из этого ничего не вышло: он не поправился, и Федра нашла его в больнице. Разговаривали они не в палате, потому что Кретов был уже ходячим больным и встретил Федру внизу, у раздевалки. Она не сразу увидела его, а и увидев, наверное, не узнала бы, потому что он и сам себя не узнавал в синем больничном халате, в тесных стоптанных тапочках, такого отощавшего и постаревшего за эти несколько дней. Она не сразу увидела его, а он не сразу поднялся ей навстречу, сидел тихо на скамейке, завернувшись в халат, смотрел, как она снимала с себя пальто с роскошным меховым воротником, как оправляла па себе кофту, приподняв на ладонях тяжелые груди, как подкрашивала глаза и губы, причесывалась, заглядывала в круглое карманное зеркальце, в котором явно не вмещалась, вертела и кивала головой.
— Я здесь, Федора,— сказал Кретов, когда она пошла было уже к лестнице, чтобы подняться па второй этаж, куда направила ее гардеробщица.
— Николай? — взглянула она на него, не веря своим глазам.— Ты ли?
— Показать паспорт?
— Ах, Николай! — бросилась она к нему, привычно слабея.— Что ты сделал с собой?!
Он едва удержал ее: такая она была тяжелая, объемная, враз одурманившая его крутым запахом духов и тела. К тому же он не успел отойти от скамьи и теперь скамья давила ему в подколенки, лишая его последней устойчивости. И они рухнули на скамью, чуть не проломив ее. Кретов ушибся затылком о стену, деликатно выругался. А Федра расплакалась. Кретов усадил ее рядом с собой, попросил успокоиться.
— Я спокойна,— продолжая плакать, ответила Федра.— Я совсем спокойна. Я заберу тебя отсюда, сейчас же, увезу на Южный берег, поселимся в гостинице или на частной квартире... Тебе надо окрепнуть, набраться сил. А потом вернемся домой ко мне, иначе ты пропадешь, Николай!..— она завыла совсем по-бабьи, как по покойнику, и Кретов похлопал ее по мягкому плечу.
— Меня не выпишут из больницы, я болен,— сказал он.— И потом — я никуда не намерен возвращаться. С чего ты взяла? Лучше было бы тебе не приезжать сюда. Совсем не приезжать. И не писать мне. Ведь мы тогда расстались окончательно.
Федра притихла, слушая его. Спросила со вздохом:
— Не любишь?
— Не люблю.
— Совсем?
— Совсем.
— Пропащий!—прошептала Федра, подняв глаза к потолку. Пропащий!— И даже пальцы сплела, как в молитве.— Ты хотя бы себя пожалел, если меня не можешь. Я была в твоей деревне — это же ужас! Там не жилье, а конура! И еще преступника какого-то приютил! Ты, наверное, сошел с ума, иначе я этого объяснить не могу. Я понимаю, тебе некуда приткнуться, потому что все предали тебя. Твоя Зоя шикует с Калашниковым, опять собираются па Кубу. Сынок вселился в твою квартиру, купил машину, забыл о твоем существовании. Ты оставил им все свои деньги, тебе не на что жить и негде жить. А новый роман когда еще выйдет... Ты погибнешь, Кретов. А ведь ты — талант, достояние парода!
— Не смеши,— попросил Кретов.
— Не перебивай! — потребовала Федра и продолжила: — Я хочу спасти писателя Кретова, если даже Кретову-чело-веку я не нравлюсь. Я не стану требовать от тебя любви. Я хочу только предложить тебе мой дом, мои заботы, чтобы ты мог жить и писать. Я хочу послужить литературе, а не тебе...
— Федра!
— Не перебивай же! И это будет для меня наградой. Твои книги, которые ты здесь не напишешь, потому что пропадешь. Ты уже пропал, ты на краю пропасти,— снова заплакала она.— И только я одна это понимаю. Для всех других же ты лишь пыль на ветру.
— Это чей же роман - - «Мы не пыль на ветру»? — спросил Кретов.
— Какой роман? Какой роман? Ты погибаешь с вымученной улыбкой...
— Я не погибаю,— сказал Кретов, когда Федра выговорилась.— И жертву твою во имя литературы не приму. Тут у меня свой взгляд на вещи, отличный от твоего. Я сам выбрал эту жизнь. Так что прости.
— Я не надеялась убедить тебя,— сказала Федра, когда они уже прощались.— Но от денег ты не откажешься? Я оставлю тебе немного денег. Впрочем, столько, сколько ты скажешь — у меня их достаточно много.
— Ах, Федра, Федра,— вздохнул Кретов,— ну что ты за человек?! Ничего не надо. Не унижай меня! И сама не унижайся. И отпусти: я ведь в тапочках на босу ногу, и под халатом у меня ничего, кроме майки и трусов. А здесь холодно, я снова схвачу воспаление.
Она обняла его, словно решила согреть, потом поцеловала в лоб и оттолкнула.
— Ты пропащий,— сказала она ему на прощанье.— Уходи. Ты пропащий.
Он действительно продрог. Потому что сдал носки по неопытности в камеру храпения вместе с одеждой, а теплое белье прихватить из дому не догадался. Возвратившись в палату, он долго стоял у окна, против солнышка, грелся. Потом понюхал руки и отправился в умывальник: руки пахли духами Федры и здесь, среди больничных запахов, это особенно остро ощущалось и беспокоило.
Наверное, он поступил с Федрой жестоко. Но не ради жестокости, а ради чувства, которое в нем жило и крепло — ради любви к Верочке. Нет, он так и но написал ей ничего. И от нее ничего не было. А чувство росло. И это было странно.
Прежних соседей уже не было. Последним выписался Ваня. Как и Додонов, уходя, обещал вскоре навестить Кре-това и не навестил. Как и Додонов. Было немного обидного лишь немного: Кретов понимал, что и дома, и на работе их закружили, завертели дела. Сменились уже и новые соседи, кроме школьника Пети, который занимал койку Гав-рилова. Место Додонова теперь занимал толстый: и рыхлый шашлычник с набережной со странной фамилией Гугенотов. По ночам он стонал и безобразно храпел, никому не давая спать. Спал и днем, просыпаясь лишь для еды и для принятия лекарств. На койку Вани, едва он выписался, положили учителя немецкого языка из какой-то деревни, название которой Кретов не запомнил, потому что оно было из серии тех названий, которые запомнить никак нельзя: то ли Плодородное то ли Огородное, то ли Ударное, то ли Трудовое. Звали учителя Гелием Христофоровичем. Был он
очень старый и очень больной, сильно кашлял, и этот кашель мешал ему разговаривать. Поэтому все разговоры в палате Кретов вел теперь только с Петей, девятиклассником местной школы, членом общества «моржей».
— Будешь снова плавать в проруби? — спросил его Кретов, когда Петя почувствовал себя на второй или на третий день лучше.
— А как же! — ответил Петя.— Надо закаляться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Правда, хорошенькая,— сказал о . девушке Кретов, улыбаясь.
— Вот, вот,— похвалил Кретова Додонов, поддерживая его под локоть.— Вижу, что и на, вас красота действует благотворно, что у вас повышается жизненный тонус. Но да-вайте приоткроем окно и послушаем, о чем она там кричит. .1 [адо только набросить па плечи одеяла, а то простынем не дай бог.
Они так и поступили — набросили на себя одеяла и открыли окно, И услышали то, что кричала девушка.
— Вчера мы весь вечер балдели у Гарика,— сообщала она кому-то, кто не был им виден.— Кирюха все время лез ко мне целоваться, так я ему по мордасам дала! А Венька — ой, ты умрешь! — Венька пошел один домой, и его сцапали в вытрезвитель! Сейчас пойдем его выручать, парни там через папаш почву готовят!
— М-да,— вздохнул Додонов.— Вы, кажется, правы, писатель: красота нуждается в разуме.
Они закрыли окно. Додонов помог Кретову вернуться к койке, спросил, когда тот лег:
— Вы точно писатель?
— Ну как вам сказать,— ответил Кретов,— когда я пишу, работаю, я чувствую иногда, что я писатель. А когда не пишу — не писатель, сомневаюсь, что могу писать. Сейчас — не писатель, просто больной.
— Ясно. Здесь больных принято называть товарищами выздоравливающими. Психологическая тонкость, как вы понимаете. Ладно, я вижу, что у вас появилась бумага и ручка. Значит,—предположил Додонов,—вы собираетесь учинить себе очередную проверку на предмет: писатель вы или не писатель. Не буду вам мешать. Пойду звонить Екатерине Максимовне, моей дражайшей женушке. Обрадую ее: ведь не сегодня — завтра, сказал доктор, не сегодня — завтра!.. А ты, Ваня, не пойдешь звонить своей жене? — спросил он уже из-за двери.
— Нет,— ответил Ваня.— Моя жена сегодня ко мне придет. Так что пойду пока в десятую палату играть в шашки.
Кретов остался один. Вспомнил про «ядреную ночь», о которой говорила сестра, полистал принесенный ею журнал. Как он и догадывался раньше, никакой статьи о «ядреной ночи» в журнале не было, а была статья известного академика о «ядерной ночи», о возможных последствиях термоядерной войны, когда пыль и сажа, поднятые взрывами и пожарами в атмосферу, на многие месяцы закроют солнце, на земле сделаются ночь и зима, погибнут все растения, все животные, а вместе с ними и люди, уцелевшие от испепеляющего огня, смертельной радиации и ударных волн...
Об этой ужасной правде теперь, кажется, знают все: политики, генералы и просто люди, которые не могут ни развязать войну, пи предотвратить ее, как, скажем, сестра-старуха, которая, впрочем, почему-то не догадалась, что речь в статье идет о «ядерной ночи», а не о «ядреной». Но и она о ней слыхала, по призабыла, потому что ее собственная ночь ужо ближе, чем ядерная ночь для всех. Как и для некоторых политиков и генералов, которые ничего не хотят
знать о ядерной ночи и все талдычут и талдычут о ядерной войне. Только сестра-старуха наверняка согласилась бы умереть за жизнь всех, а политики и генералы хотят потащить за собою всех в могилу...
Мысль о ядерной войне теперь занимает всех, потому что это самая ужасная мысль. Личная смерть не может сделать бессмысленной даже жизнь одного человека. Но смерть всех превращает в бессмыслицу жизнь каждого, потому что человеку хоть и кажется иногда, что он живет ради себя, хоть он и хорохорится всякими философскими вывертами на этот счет по дурости своей и легкомыслию, по-настоящему же он живет только для всех, только это его удерживает — долг перед всеми. А иначе ему конец — жизнь не жизнь и смерть не смерть.
Кретов уже не раз на себе испытал эту мысль. Писателей и вообще-то, как ему было известно из разговоров с коллегами, время от времени заедает тоска, когда им начинает казаться, что вся их работа не имеет смысла, что жизнь, потраченная на книги, потрачена зря, прошла впустую, потому что книги их никому не нужны и сами они, несчастные писатели, тоже. К тому бывают разные причины. Но все же и тогда в глубине души теплится мысль, что это не так, что пройдет хандра и все выправится, как уже бывало не раз, потому что жизнь продолжается, а в ней все склонно к переменам, за черной полосой идет белая, за красной — зеленая: «свет зеленый — путь открыт, продолжай движение»...
Но за т о й мыслью, за т о й хандрой н и чего не следует, ничего под ней не теплится — лежит холодный пепел безнадежности, невозможность работы и жизни. Любой работы. Тем более этой работы— работы ума, которая для будущего, которая ведет людей. Но куда вести, если нет будущего?
Почувствовав неизбежность ядерной войны, люди погиб-пут еще до ее начала. Перестанут быть людьми. Погибнет не человечество, а погубленное человечество.
Вернулся Ваня и радостно сообщил:
— К вам посетительница. Вот такая! — вытянул он руку к потолку.— Слышите шаги по коридору? Топает как на параде.
— Это Татьяна,— догадался Кретов,— дочка квартирной хозяйки.
Вошла Татьяна. Увидела Кретова, сказала со вздохом:
— Ото так: то в морду бьем, то в зад целуем, потому что своей головы на плечах нет. А тут еще эта дежурная ваша: «Не пущу! Не пущу!» Я пёши целый час перла, потому
что проклятый автобус поломался, а она: «Не пущу! Не пущу!" Уж такое меня зло взяло, что прямо прибила б ее. И прибила б, если б не пожалела. А так только халат отняла и пошла, Так она за врачом побежала, сейчас приведет, выгонять меня будут. А я ж ее знаю вот с таких лет — Маруськи Огаревой дочка, в соплях вся бегала, а теперь она меня не пускает!
— Татьяна Ивановна, вы садитесь, вот табуреточка,— предложил Кретов.— И расскажите, как там дома, все ли хорошо?
— А чего тут рассказывать? Все хорошо. Вот харчей вам привезла,— Татьяна поставила на тумбочку большой, набитый доверху полиэтиленовый мешок.— Но это не все вам,— сразу же предупредила она,— потому что и мой дуро-лом где-то здесь, кажется, в десятой палате,— вынула из мешка сетку с продуктами, села и поставила сетку у ног.— Потом зайду к нему. Не встречались еще?
— Не встречались.
— И не встречайтесь, потому что от него, кроме глупостей, ничего хорошего не дождешься, ото такой человек, от него, как от лишая, все портится.— Татьяна взглянула на дверь, помня, должно быть, о том, что скоро дежурная приведет врача, и заторопилась с новостями: — Сменщик ваш живет пока тихо, не пьет, ни хулиганит,— сказала она про Лазарева.— Попов к нему приходил, еще раз насчет потерянных документов протокол составил, хочет ему паспорт выхлопотать. Лукьянов еще раз ко мне подкатывался, чтоб я про вашу пьянку подтвердила, так я ему чуть по шее не дала, выставила из хаты. Кошелев, наш секретарь партийный, вам привет передает. Какая-то комиссия приехала, директора треплет, грехи выведывает. Заплюйсвечкин повесился, но его спасли, из петли вынули. Из-за жены,— объяснила Татьяна,— она его, несчастного пьяницу, ночью в дом не пустила. Что ж еще? — задумалась Татьяна, почесав лоб.— Ага! — радостно вспомнила она.— Телеграмма ж вам пришла! — Татьяна спешно сунула руку в карман пальто.— Это ж, наверное, главное, а я тут про всяких Заплюйсвечки-ных вам голову морочу. Вот! От женщины! — хихикнула Татьяна.— Любит. Имя, правда, старинное: Федора. Федорино горе, стишок такой есть, дочка в детском саду выучила...
Федра сообщала, что через неделю едет в санаторий на Южный берег и навестит его, Кретова. Телеграмма заканчивалась словами: ЛЮБЛЮ ОБНИМАЮ ЦЕЛУЮ.
— А не радуетесь почему? — удивилась Татьяна, видя,
что телеграмма повергла Кретова в явное уныние.— Женщина ж любит вас!
— Лучше б ей сивого мерина любить, а не меня,— ответил Кретов и уже в следующую секунду пожалел, что сказал это: Татьяна всей своей громогласной мощью обрушилась на него с проклятиями всему мужскому роду, который только и занимается па этом свете тем, что обижает женщин. К счастью, подоспела дежурная с врачом. Врач попросил Татьяну или успокоиться, или выйти из палаты.
— А вообще-то у нас определены часы для посещений выздоравливающих,— сказал ей врач, тот, что делал Крето-ву утром укол.— С шестнадцати до восемнадцати — пожалуйста, а сейчас нельзя.
— А у вас и рожают с шестнадцати до восемнадцати? — тут же набросилась на него Татьяна.— И умирают с шестнадцати до восемнадцати? Время они придумали! Часы приема, для посещений! А какой-то ж гад и время для жизни придумал: от одного до ста лет. Вот бы его найти, вот бы его за душу потрясти! — Татьяна сжала кулаки и двинулась на врача.— А если человек умрет до шестнадцати и я его больше не увижу?! Так па это вам наплевать, выходит? Спокойно жить хотите?
— Так уж и умрет,—улыбнулся Татьяне врач.—Не умрет он до ста лет, хорошо поправляется. А вот не уберегли вы мужа от простуды, так это очень плохо.
— Этого? — Татьяна оглянулась на Кретова.— Так не муж он мне,— засмеялась она.— Такой муж мне и даром не нужен!
— Это почему же, Татьяна Ивановна? — спросил Кретов, довольный уже тем, что Татьяна перестала скандалить. Положение спас, конечно, врач. Вряд ли он подумал, что Татьяна — жена Кретова, но вовремя ввернул нужное слово и сбил Татьяну с ее лихого конька.
— Ростом вы для меня не вышли,— ответила Татьяна,— и вообще! — махнула она рукой.— Старый вы уже, далеко с вами не уедешь... И еще одна новость,— сказала Татьяна, поднимая с полу сетку с продуктами для Аверьянова и явно собираясь уходить,— приезжал какой-то парень из вашей деревни, я его не видела, мать с ним разговаривала, так передавал, что отец ваш крепко болеет, что просит вас приехать... Выходит, что надо вам срочно поправляться. Как тут у вас с этим делом? — повернулась Татьяна к врачу.— Способны быстро поставить человека на ноги? Или все тут у пас на самотеке?
— Спасибо за все, Татьяна Ивановна,— сказал Кретов.— Рад был повидать вас.
Эти ого слова почему-то вдруг растрогали Татьяну, она всхлипнула, утерлась рукой, потом подошла к Кретову и погладила его по лицу, сказав при этом врачу:
— Хоть бы побрили человека! Он же у вас весь волосами обрастет!
— Вот это характер! — сказал о Татьяне Ваня, когда она ушла, сопровождаемая дежурной сестрой и врачом.— Нет ей преграды ни в море, ни на суше. Танк!
— Не такой уж и танк,— возразил Кретов.— Один балбес ей ломает судьбу, как хочет. Совсем не танк.
Кретов еще раз перечитал телеграмму Федры и решил: если успеет до приезда Федры понравиться, сразу же уедет в деревню к отцу, чтоб она его не нашла. Но из этого ничего не вышло: он не поправился, и Федра нашла его в больнице. Разговаривали они не в палате, потому что Кретов был уже ходячим больным и встретил Федру внизу, у раздевалки. Она не сразу увидела его, а и увидев, наверное, не узнала бы, потому что он и сам себя не узнавал в синем больничном халате, в тесных стоптанных тапочках, такого отощавшего и постаревшего за эти несколько дней. Она не сразу увидела его, а он не сразу поднялся ей навстречу, сидел тихо на скамейке, завернувшись в халат, смотрел, как она снимала с себя пальто с роскошным меховым воротником, как оправляла па себе кофту, приподняв на ладонях тяжелые груди, как подкрашивала глаза и губы, причесывалась, заглядывала в круглое карманное зеркальце, в котором явно не вмещалась, вертела и кивала головой.
— Я здесь, Федора,— сказал Кретов, когда она пошла было уже к лестнице, чтобы подняться па второй этаж, куда направила ее гардеробщица.
— Николай? — взглянула она на него, не веря своим глазам.— Ты ли?
— Показать паспорт?
— Ах, Николай! — бросилась она к нему, привычно слабея.— Что ты сделал с собой?!
Он едва удержал ее: такая она была тяжелая, объемная, враз одурманившая его крутым запахом духов и тела. К тому же он не успел отойти от скамьи и теперь скамья давила ему в подколенки, лишая его последней устойчивости. И они рухнули на скамью, чуть не проломив ее. Кретов ушибся затылком о стену, деликатно выругался. А Федра расплакалась. Кретов усадил ее рядом с собой, попросил успокоиться.
— Я спокойна,— продолжая плакать, ответила Федра.— Я совсем спокойна. Я заберу тебя отсюда, сейчас же, увезу на Южный берег, поселимся в гостинице или на частной квартире... Тебе надо окрепнуть, набраться сил. А потом вернемся домой ко мне, иначе ты пропадешь, Николай!..— она завыла совсем по-бабьи, как по покойнику, и Кретов похлопал ее по мягкому плечу.
— Меня не выпишут из больницы, я болен,— сказал он.— И потом — я никуда не намерен возвращаться. С чего ты взяла? Лучше было бы тебе не приезжать сюда. Совсем не приезжать. И не писать мне. Ведь мы тогда расстались окончательно.
Федра притихла, слушая его. Спросила со вздохом:
— Не любишь?
— Не люблю.
— Совсем?
— Совсем.
— Пропащий!—прошептала Федра, подняв глаза к потолку. Пропащий!— И даже пальцы сплела, как в молитве.— Ты хотя бы себя пожалел, если меня не можешь. Я была в твоей деревне — это же ужас! Там не жилье, а конура! И еще преступника какого-то приютил! Ты, наверное, сошел с ума, иначе я этого объяснить не могу. Я понимаю, тебе некуда приткнуться, потому что все предали тебя. Твоя Зоя шикует с Калашниковым, опять собираются па Кубу. Сынок вселился в твою квартиру, купил машину, забыл о твоем существовании. Ты оставил им все свои деньги, тебе не на что жить и негде жить. А новый роман когда еще выйдет... Ты погибнешь, Кретов. А ведь ты — талант, достояние парода!
— Не смеши,— попросил Кретов.
— Не перебивай! — потребовала Федра и продолжила: — Я хочу спасти писателя Кретова, если даже Кретову-чело-веку я не нравлюсь. Я не стану требовать от тебя любви. Я хочу только предложить тебе мой дом, мои заботы, чтобы ты мог жить и писать. Я хочу послужить литературе, а не тебе...
— Федра!
— Не перебивай же! И это будет для меня наградой. Твои книги, которые ты здесь не напишешь, потому что пропадешь. Ты уже пропал, ты на краю пропасти,— снова заплакала она.— И только я одна это понимаю. Для всех других же ты лишь пыль на ветру.
— Это чей же роман - - «Мы не пыль на ветру»? — спросил Кретов.
— Какой роман? Какой роман? Ты погибаешь с вымученной улыбкой...
— Я не погибаю,— сказал Кретов, когда Федра выговорилась.— И жертву твою во имя литературы не приму. Тут у меня свой взгляд на вещи, отличный от твоего. Я сам выбрал эту жизнь. Так что прости.
— Я не надеялась убедить тебя,— сказала Федра, когда они уже прощались.— Но от денег ты не откажешься? Я оставлю тебе немного денег. Впрочем, столько, сколько ты скажешь — у меня их достаточно много.
— Ах, Федра, Федра,— вздохнул Кретов,— ну что ты за человек?! Ничего не надо. Не унижай меня! И сама не унижайся. И отпусти: я ведь в тапочках на босу ногу, и под халатом у меня ничего, кроме майки и трусов. А здесь холодно, я снова схвачу воспаление.
Она обняла его, словно решила согреть, потом поцеловала в лоб и оттолкнула.
— Ты пропащий,— сказала она ему на прощанье.— Уходи. Ты пропащий.
Он действительно продрог. Потому что сдал носки по неопытности в камеру храпения вместе с одеждой, а теплое белье прихватить из дому не догадался. Возвратившись в палату, он долго стоял у окна, против солнышка, грелся. Потом понюхал руки и отправился в умывальник: руки пахли духами Федры и здесь, среди больничных запахов, это особенно остро ощущалось и беспокоило.
Наверное, он поступил с Федрой жестоко. Но не ради жестокости, а ради чувства, которое в нем жило и крепло — ради любви к Верочке. Нет, он так и но написал ей ничего. И от нее ничего не было. А чувство росло. И это было странно.
Прежних соседей уже не было. Последним выписался Ваня. Как и Додонов, уходя, обещал вскоре навестить Кре-това и не навестил. Как и Додонов. Было немного обидного лишь немного: Кретов понимал, что и дома, и на работе их закружили, завертели дела. Сменились уже и новые соседи, кроме школьника Пети, который занимал койку Гав-рилова. Место Додонова теперь занимал толстый: и рыхлый шашлычник с набережной со странной фамилией Гугенотов. По ночам он стонал и безобразно храпел, никому не давая спать. Спал и днем, просыпаясь лишь для еды и для принятия лекарств. На койку Вани, едва он выписался, положили учителя немецкого языка из какой-то деревни, название которой Кретов не запомнил, потому что оно было из серии тех названий, которые запомнить никак нельзя: то ли Плодородное то ли Огородное, то ли Ударное, то ли Трудовое. Звали учителя Гелием Христофоровичем. Был он
очень старый и очень больной, сильно кашлял, и этот кашель мешал ему разговаривать. Поэтому все разговоры в палате Кретов вел теперь только с Петей, девятиклассником местной школы, членом общества «моржей».
— Будешь снова плавать в проруби? — спросил его Кретов, когда Петя почувствовал себя на второй или на третий день лучше.
— А как же! — ответил Петя.— Надо закаляться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42