Локвуд, вопреки многочисленным свидетельствам обратного, считал себя человеком терпеливым, но на этот раз он отнюдь не был расположен сносить наглые выходки какой-то сопливой промокашки из медицинской школы, не желавшей подчиняться его указаниям. С Уортон и ее бандой ему волей-неволей приходилось мириться, но уж в отношении этого сопляка, который упорно не желал занять подобавшее ему место, он мог продемонстрировать свою власть.
Локвуд шагнул вперед, готовясь обрушить на парня всю накопившуюся в нем злость. Он даже сделал глубокий вдох, грубоватые черты его лица уже приняли свирепое выражение, и неизвестно, чем бы все это закончилось для Джейми, если бы в этот момент из здания не вышел Джонсон. Праведный гнев Локвуда, увы, так и не нашел выхода. Джейми, в свою очередь, немедленно ухватился за возможность поговорить с более старшим по званию.
– Я беспокоюсь о своей знакомой, – произнес он. – Она не пришла на занятия, и дома ее тоже нет…
Джонсон, понятно, не имел представления, насколько серьезными сведениями может обладать этот молодой человек, но зато он прекрасно понимал, что, упустив важного свидетеля, окажется в таком положении, что впору будет позавидовать убитой девушке. Поэтому он без колебаний пропустил Джейми в музей, при этом метнув выразительный взгляд на Локвуда.
Последний, оставшись в одиночестве, произнес три слова, приводить которые нет необходимости.
Он еще не видел ни тела, ни крови, ни веревки, ни всех прочих подробностей, но уже по тому, что какие-то незнакомые люди рыскали повсюду, ползали по ковру, рылись в письменных столах и книжных шкафах, было ясно, что он находится на месте преступления.
Красноречивее всего об этом говорили выражения лиц этих людей.
Именно такую картину увидел Джейми через наполовину застекленные двери вестибюля, в котором его оставил Джонсон. Увиденного оказалось достаточно, чтобы у молодого человека неприятно засосало под ложечкой.
– С тобой все в порядке, парень? Может, тебе лучше сесть?
Джейми покачал головой. Тем более что сесть в пустом вестибюле было не на что – разве что на пол.
– Так ты говоришь, пропала твоя подружка?
– Да… То есть я думаю, что пропала.
– Как ее зовут?
– Никки Экснер.
– А адрес?
– Олейв-авеню, тридцать девять, квартира два.
– Когда ты ее видел в последний раз?
Дать ответ Джейми не составляло труда, но внезапно он осознал, куда это может его завести, и нерешительно замолк, размышляя, о чем стоит говорить, а о чем все-таки нет.
– Так когда?
– Что-то около десяти вечера или, может, в половине одиннадцатого.
И тут ему был задан вопрос, которого Джейми боялся и отвечать на который у него не было никакого желания.
– И где?
Сделав глубокий вдох, он выдавил:
– В пабе.
– Каком?
– «Харви».
Паб находился в двух кварталах от школы. Джонсон кивнул, записал название паба и про себя отметил, что молодой человек чего-то недоговаривает, а то и вовсе врет.
– Ты можешь описать ее?
Как и большинство свидетелей, Джейми нарисовал очень приблизительный портрет, от которого по большому счету не было никакого толку:
– Среднего роста. Каштановые волосы, коротко стриженные. Темные глаза.
Однако Джонсон записал показания Джейми очень подробно, словно тот рассказывал о местонахождении сундука с сокровищами.
– Насколько коротко подстрижены волосы? И поточнее их оттенок, пожалуйста.
Джейми рукой указал длину волос, проведя ладонью на уровне середины шеи, и прибавил:
– Она красилась хной.
– А глаза, ты говоришь, темные?
– Ну да. Карие.
Джонсон почувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Спокойным тоном, стараясь ничем не выдать охватившего его волнения, он спросил:
– Какие-нибудь особые приметы можешь назвать?
Джейми покачал головой.
– Совсем никаких? Родинки, наколки, ничего такого?
И тут Джейми вспомнил, и в этот момент его лицо вспыхнуло. Смущаясь и с трудом подыскивая слова, он признался, что на внутренней стороне левого бедра у Никки была татуировка – красный скорпион.
У Айзенменгера накопилась куча всевозможных дел, которыми он не спешил заняться. При этом директор музея был страшно занят. Сказать, что профессиональные обязанности Айзенменгера разрывали его на части и доводили до полной прострации, было бы неправдой. В отделении, конечно, не хватало одного консультанта, и руководство школой никак не могло подыскать человека на это место (во многом из-за репутации Рассела), но музею выделили двух ординаторов, и это делало жизнь директора более или менее сносной. Время от времени Айзенменгер испытывал угрызения совести из-за того, что ему приходится до предела загружать практикантов работой – устав колледжей ее величества со свойственным им лицемерием категорически запрещал это делать. Однако совесть еще не замучила его настолько, чтобы жить и трудиться стало невмоготу. Практиканты занимались препарированием, и через их руки проходил весь материал, поступавший в музей. Только после этого новые экспонаты попадали к Айзенменгеру или Расселу. При этом от ординаторов требовалось лишь удостоверять правильность диагноза и осматривать тела на предмет случайно пропущенных метастазов в лимфатических узлах или иных незначительных отклонений.
Итак, в музее произошло убийство. Итак, девушку выпотрошили и подвесили к потолку. Итак, полицейские рыскали по всему зданию, как чесоточные клещи. Итак, он был одним из подозреваемых.
Итак, итак, итак.
Все это из какого-то дальнего уголка сознания нашептывала ему Тамсин.
– Там много крови?
Голос, вторгшийся в его мысли, звучал с возбужденным придыханием – прямо как во вчерашнем триллере по телевизору.
Профиль Софи Штернберг-Рид можно было бы чеканить на золотых монетах, и Айзенменгер никак не мог поверить, что столь неземная красота досталась непроходимой тупице. При этом Софи с завидной регулярностью демонстрировала свои умственные способности. Ко всему прочему, природа наградила ее голосом четырнадцатилетней девочки. Хорошо еще, что она не была патологоанатомом.
– Да, хватает, – отозвался Айзенменгер.
– Наверно, в музей пробрался злоумышленник, да?
Этого Айзенменгер не знал и не хотел знать, но зато он знал самый безопасный ответ:
– По всей вероятности.
Софи была высокой блондинкой с длинными, идеально прямыми ногами. Ее шикарные волосы превосходно гармонировали с почти наивным выражением лица, которое, очевидно, было призвано вводить в заблуждение подстегиваемых гормонами охотников за женскими прелестями. Впрочем, благодаря своему интеллекту Софи с легкостью удавалось избегать расставленных сетей, даже не успев толком осознать, что они вообще были расставлены.
Айзенменгер объявил, что их ждет работа, и Софи приникла к окулярам микроскопа своими длинными ресницами.
– Тут ведь воспаление, да? – спросила она несчастным тоном. – Почему бы не придумать для него какие-нибудь особые пометки?
У нее были блестящие голубые глаза, за которыми, увы, не скрывался столь же блестящий ум.
– У нас есть специальные красители. – Айзенменгер знал, что последует за его фразой.
– Да? Какие?
– Цитокератин и CD 45. Они, по меньшей мере, дают понять, что перед нами не овсяноклеточный рак.
Ее лицо вытянулось. Господи, неужели она опять будет рыдать?
– О! – произнесла она. – Вы хотите сказать, что они здесь должны быть?
Он слегка кивнул, не уверенный, какая реакция за этим последует. Софи имела обыкновение ни с того ни с сего впадать в отчаяние – состояние, которое у нее неизменно сопровождалось слезами. На этот раз, слава богу, она нашла в себе силы сдержаться.
– Из меня плохой специалист, да?
– У вас просто нет опыта.
Было видно, что такой ответ ее не успокоил.
– В следующем месяце у меня РОУ.
Региональная оценка успеваемости ординаторов проводилась ежегодно. Неуды (случалось и такое) портили настроение заведующему региональным аспирантским отделом, а испорченное настроение заведующего, разумеется, не предвещало ничего хорошего и для аспиранта, и для его руководителя. Айзенменгер сделал вид, что не сомневается в успехе Софи.
– Я уверен, профессор Рассел не станет вас заваливать.
После этой, казалось бы, совершенно невинной фразы с Софи начало твориться что-то невообразимое. Ее охватили страх и трепет. Девушка застыла на месте, словно Айзенменгер произнес нечто неприличное.
– Софи, что с вами?
Она решительно замотала головой:
– Ничего.
Выпрямившись во весь рост, она собрала препараты, которые принесла для проверки.
– Я прослежу, чтобы все необходимые пометки были сделаны.
Прежде чем Айзенменгер успел что-нибудь ответить, девушка вышла. Он озадаченно посмотрел ей вслед, но тут прозвенел телефонный звонок, и голос Гудпастчера мигом прогнал все мысли о Софи.
– Гудпастчер? Где вы? В музее черт-те что творится…
– Я ужасно сожалею, доктор. У меня несчастье. У жены был удар.
Айзенменгер замолчал, подыскивая слова, а куратор между тем продолжил:
– Она потеряла сознание. Доктора говорят, что у нее было кровоизлияние в мозг. Я сейчас в отделении интенсивной терапии.
Голос Гудпастчера был совершенно потерянным. Айзенменгер хотел выразить куратору свои соболезнования, но тот уже перешел к насущным делам:
– Прошу прощения, что не явился ко времени открытия. Я знаю, что должен был…
– Не болтайте ерунду, старина. Понятно, что вам было не до того.
– Понимаете, Джейн выглядела так ужасно… Я просто не мог оставить ее даже на полчаса.
– Ну разумеется, вам не следовало этого сделать!
– Я решил позвонить вам и объясниться…
Гудпастчер сделал паузу, и Айзенменгер почувствовал, что настала его очередь сказать хоть что-нибудь.
– Как ваша жена чувствует себя сейчас?
– Положение более или менее стабильное. Выглядит очень плохо, но врачи сказали, что повода для серьезного беспокойства нет.
Айзенменгер прекрасно знал, что такие слова всегда говорятся с благими намерениями, однако доверять им не очень-то стоит.
В разговоре вновь повисла тяжелая пауза.
– Я понимаю, Гудпастчер, в каком вы сейчас состоянии, но необходимо, чтобы вы пришли сюда как можно скорее. У нас тут тоже все не слава богу.
– Что значит «не слава богу»?
– Убийство. Прямо в музее.
Трудно определить реакцию человека на другом конце провода.
– Убийство?
– Да. Полно полицейских, и они хотят срочно поговорить с вами.
– О!.. – По тону Гудпастчера можно было предположить, что он пребывает в смятении.
– Гудпастчер, вы меня слышите?
– Я буду немедленно.
– Но только обязательно удостоверьтесь, что жене ничего не нужно.
Последовало молчание.
– Гудпастчер?
– Я сейчас же направляюсь к вам.
Продолжать разговор не имело смысла. Айзенменгер положил трубку, размышляя о том, почему вполне нормальная реакция Гудпастчера произвела на него какое-то странное впечатление.
Джонсон и раньше замечал, как плавно и, главное, расчетливо умеет Уортон переключаться с одного настроения на другое. Казалось, она кожей чувствовала, какое из внешних проявлений того или иного чувства наиболее уместно в сложившейся ситуации, примеряла на себя очередную маску, словно платье или косметику, а затем снимала так же проворно, как, по-видимому, раздевалась по воле очередного благосклонного начальника. «Интересно, испытывает ли она вообще какие-нибудь чувства, свойственные нормальным людям?» – подумал Джонсон.
Когда он сообщил Уортон о Джейми, та как раз решила дать волю накопившемуся раздражению. Повод предоставил один из молодых констеблей, наступивший на кровавое пятно, и теперь Уортон буквально поливала его из огнемета. Она гневно повернулась к Джонсону, которому волей-неволей пришлось прервать ее словоизлияния, но стоило полицейскому сообщить о внезапно появившейся возможности установить личность убитой, как гнев ее моментально испарился. А когда Джонсон указал ей на Джейми Фурнье, который в тревоге и смятении ожидал окончания их разговора, на лице Уортон уже сияла улыбка, а голос был спокоен и даже приветлив.
– Давайте выйдем в сад, – сказала Уортон.
– Я позову старшего инспектора? – предложил Джонсон и с удовольствием поймал брошенный на него взгляд, в котором притворное участие, предназначенное Джейми, вмиг сменилось бессильной яростью.
Через несколько минут Джонсон и Касл нашли Джейми с инспектором на одной из скамеек, расставленных по периметру сада, – там, где ветви буков и платанов нависали над высокой травой, почти полностью скрывая прокопченный фасад медицинской школы. Касл сел так, что Джейми оказался между ним и Уортон; Джонсон же застыл перед ними в позе исполнительного подчиненного.
– Это Джейми Фурнье, сэр. Он беспокоится по поводу своей пропавшей подружки. Она учится на втором курсе, но сегодня не пришла на занятия, и дома ее тоже нет.
Когда ты видел ее в последний раз?
И Джонсон, и Уортон обратили внимание, что молодой человек, прежде чем дать ответ на этот, казалось бы, простой вопрос, слегка замялся. Вот только заметил ли его смятение Касл?
– Вчера вечером.
– Где?
Опять заминка – теперь уже ясно, не случайная.
– В «Харви».
– A что было потом?
На этот раз Джейми приложил все усилия, чтобы выглядеть спокойным, но говорил с явным напряжением и, прежде чем продолжить, вынужден был откашляться:
– Ей надо было возвращаться домой.
Вопросы задавала Уортон, но тут вмешался Касл:
– А ты что сделал?
– Пошел к себе.
Что ж, очень может быть, так оно и было.
– В котором часу вы расстались?
Юноша пожал плечами и сделал вид, что пытается вспомнить.
– Я думаю, где-то около половины одиннадцатого.
– А когда вы встретились в пабе? – спросил Касл.
Джейми приходилось поворачиваться то к одному, то к другому собеседнику.
– Я встретился с ней не в пабе.
Это было правдой.
– А где же?
Он выпалил, даже не успев до конца повернуть голову:
– В музее.
И это тоже было правдой.
– Когда? – не сдавался Касл.
На этот раз ответ Джейми вновь предварила небольшая пауза.
– В шесть.
А вот это уже было неправдой.
– Никки много времени проводила в музее? – решила сменить тему разговора Уортон.
– Она хотела получить приз по анатомии, – кивнул Джейми. Затем, поскольку новых вопросов со стороны полицейских не последовало, он добавил: – И поэтому очень много занималась, повторяла пройденное.
Черт дернул Джейми солгать еще раз!
Касл чуть извиняющимся тоном, словно не мог понять Джейми – дескать, во времена его молодости все было иначе, – переспросил:
– А почему вы расстались после паба? Разве для молодых людей не естественно провести ночь вместе?
– Я же сказал: ей надо было заниматься, чтобы получить приз, и она не хотела тратить время.
Молодой человек понял, что сморозил глупость, и добавил:
– Я имею в виду, после паба.
– Вы давно знакомы с Никки? – спросила Уортон.
– Больше года – с начала первого курса.
– И сколько времени ты с ней встречаешься? – Касл решил не отступать от поднятой темы.
– Примерно два месяца.
– Когда вы в последний раз занимались любовью? – поинтересовалась Уортон таким тоном, словно в ее вопросе не было ничего неприличного.
Джейми открыл рот, чтобы ответить, но что-то помешало ему.
– Что?… – Парень абсолютно не был готов к такому повороту разговора.
Инспектор повторила вопрос точно таким же тоном и с тем же бесстрастным выражением лица.
– Черт, а какое это имеет значение?
– Это могло бы очень помочь нам в расследовании, – мягко пояснила Уортон.
Но ее слова не произвели на Джейми никакого впечатления, – похоже, молодой человек все еще пребывал в растерянности. Неожиданно он спросил:
– А в чем дело? Что случилось?
Он вертел головой во все стороны, переводя взгляд от Уортон к Каслу и обратно. Джонсон, наблюдавший всю эту сцену, отметил про себя, что на этот случай у нее не нашлось заранее приготовленной фразы. Наконец Касл решил взять инициативу в свои руки и рассказать-таки юноше, что привело полицию в их учебное заведение. Он понимал, что сказанное им не доставит молодому человеку радости.
– В музее обнаружено тело молодой девушки.
По-видимому, Джейми уже что-то такое слышал, но слухи – это одно, а информация, исходящая от официальных лиц, – совсем другое. Взгляд юноши сразу ожесточился, к глазам подступили слезы.
– Мы подозреваем, что дело не совсем… чистое, – прибавил Касл, предвосхищая следующий вопрос.
В сложившихся обстоятельствах этот штамп прозвучал до смешного абсурдно, однако всем, и меньше всех Джейми, было не до смеха.
– Это Никки? – спросил он дрожащим голосом.
– Девушка соответствует твоему описанию. Во всех подробностях. Вплоть до татуировки, – отрывисто произнес Касл.
Вновь наступило молчание, во время которого молодой человек боролся с болью, вызванной в нем словами старшего инспектора. Лицо юноши побледнело и стало совершенно безжизненным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47