у каждого из супругов были собственные места обитания и собственные часы пребывания в квартире, поэтому Александр с Иреной редко пересекались и во времени, и в пространстве. С приближением вечера Ирена обычно готовила ужин, а затем удалялась в свою комнату или гостиную. Таким образом, когда Гамильтон-Бейли приходил с работы, в его единоличном распоряжении оказывалась просторная кухня, из которой он неизменно следовал в кабинет, а уже оттуда в свою спальню. Утренние часы и выходные дни были организованы примерно по тому же принципу, и самым удивительным являлось то, что супруги строго соблюдали очередность во всем, даже не сверяясь с часами.
Приемы гостей – удручающе частые, по мнению Александра, – устраивались с помощью специальных фирм, занимавшихся организацией праздничных столов; при этом супруги на время возводили хрупкий, но внешне безупречный фасад крепкого семейного здания, и хотя он никого не обманывал, главное было – соблюсти декорум.
Гамильтона-Бейли несколько удивило, что на этот раз жена не поспешила устроить в доме очередное сборище. Он на скорую руку соорудил нечто вроде острого мексиканского мясного рагу с фасолью из продуктов, купленных по дороге в ближайшем магазинчике (Александр терпеть не мог супермаркетов, где, как ему казалось, все глазеют на него, пока он с корзинкой ходит между полками), и, поев, удалился в кабинет, где первым делом включил радиоприемник. Симфония Малера наполнила собой помещение, освещенное настольной лампой. Опустившись в кресло, Александр налил себе солидную порцию коньяку. Как правило, после ужина он сразу садился за монографию Грея, но прошло уже несколько дней, как он изменил этой привычке. Сидя в кресле с бокалом в руке, он невидящим взглядом смотрел в пространство перед собой. Ему многое надо было обдумать, очень многое.
Минут через двадцать раздался стук в дверь.
– Входи, Ирена.
Возраст этой женщины приближался к пятидесяти годам, но Ирена Гамильтон-Бейли сохранила моложавый вид и красоту, так что, в отличие от большинства других супружеских пар, ее муж выглядел значительно более дряхлым и куда менее привлекательным, чем она. Ирена обладала высокой стройной фигурой и большими темно-синими глазами, обрамленными длинными пушистыми ресницами, и немало мужчин теряли голову из-за этой комбинации женственности, изящества и богатства.
С чего все это началось? Когда брачные узы Гамильтонов-Бейли ослабли и получилось так, что Александр остался связан ими по рукам и ногам, в то время как Ирена, пользуясь его любовью и преданностью, презрела ограничения, налагаемые положением замужней женщины? Он столько раз задавал себе этот вопрос и столько раз не находил на него ответа, что давно перестал про это думать. Что случилось, то случилось, и он сам во всем виноват.
Ирена уже приняла ванну и переоделась ко сну. Она вошла, благоухая ароматами дорогой парфюмерии и сверкая чистотой, – само воплощение женственности, уже давно ему недоступной и оттого вдвойне соблазнительной.
Ирена грациозно опустилась в кресло напротив.
– Что происходит, Александр? – Супруга профессора анатомии всегда отличалась прямотой.
Он ничего не ответил.
– Я имею в виду твой телефонный звонок.
Гамильтон-Бейли по-прежнему молчал.
– По радио сообщили, что у вас в школе было совершено убийство. Какой-то студентки.
Телевизор Ирена не смотрела никогда, она жила в совершенно ином мире.
Александр не хотел встречаться с женой глазами – он боялся, что увидит в них слишком хорошо знакомое выражение и ему в очередной раз придется уступить, повинуясь этому взгляду.
– И ты при этом хочешь, чтобы я врала, будто провела с тобой всю ночь и…
Но даже Ирена не нашла в себе сил озвучить факт своей супружеской неверности. Вместо этого она спросила:
– Почему? Я не понимаю, Александр.
Гамильтон-Бейли вдруг поймал себя на мысли, что они с женой за все годы совместной жизни так и не перешли на уменьшительные имена: она оставалась Иреной, он – Александром. Для их неудачного брака это было весьма символично.
– Это ты убил ее, Александр? – В голосе Ирены звучал страх, но Александр слишком хорошо понимал, что боится она за себя, а не за него. И от этого ему было еще больнее.
– Разумеется, нет! Ты знаешь, что с ней сделали? Это просто ужасно… – Гамильтон-Бейли осекся – он не мог описать ей этот кошмар в красках. Несмотря ни на что, Ирена оставалась его женой.
Она несколько успокоилась, но вид у нее был по-прежнему недоумевающий.
– Тогда почему?
Он вздохнул, не находя нужных слов. Но глоток коньяку помог ему.
– Потому что ты моя жена, Ирена, – сказал он просто.
Она недовольно заерзала в кресле. Ей не нравилось, когда ее тыкали носом в этот факт. Она тоже попросила коньяка, и Александр, наполнив из графина, стоявшего на маленьком столике возле двери, второй бокал, направился с ним к жене.
– Подумай о том, как это будет выглядеть, Ирена. Независимо от того, что мы с тобой думаем или хотим, для полиции я подозреваемый. Они станут спрашивать, где я был прошлой ночью и, – он протянул бокал Ирене, – с кем.
Она сидела, задумавшись.
– Я предпочел бы, – продолжил он, – чтобы полицейские не вникали в тонкости наших отношений, и, думаю, трезво оценив ситуацию, ты согласишься со мной.
Впервые он осмелился посмотреть ей в глаза, стараясь не обращать внимания на неизбежное горькое ощущение потери, которое они всегда у него вызывали.
Ирена молчала, а он, чувствуя себя неловко из-за того, что ему пришлось намекнуть на ее неверность, маленькими глотками пил коньяк. Она же, залпом осушив свой бокал, поднялась с кресла. Александр измученным и одновременно молящим взглядом продолжал смотреть на жену.
– Я понимаю, – сказала она.
Улыбнувшись, она протянула ему пустой бокал и вышла из комнаты.
Айзенменгер вернулся домой рано. Сегодня была его очередь заниматься ужином, но возиться на кухне ему совершенно не хотелось, и он решил купить готовые блюда. Мари это, конечно, не понравится – она воспримет это как нарушение договора о строгой очередности выполнения домашних обязанностей, – но он ничего не мог с собой поделать. Он устал и испытывал легкую неудовлетворенность событиями этого дня, сам толком не понимая, чем именно она вызвана. Ему необходимо было подумать, увязать сегодняшнее убийство со всем остальным, что произошло в последнее время. Мари вернется не раньше половины десятого, так что у него оставалось достаточно времени, чтобы собраться с мыслями.
Он принял душ и переоделся, затем налил себе вина и уселся на синий кожаный диван.
Квартиру, в которой жила чета Айзенменгер, выбрала жена, и нельзя было не признать, что у Мари хороший вкус. Он проявился и в подборе гардин, светильников и пальм в горшках, и в стеклянном кофейном столике, и в коврах, изящно разбросанных по полированному полу, и в трафаретных узорах, нанесенных на стены с красивым фризом. Однако, в который раз оглядывая комнату, Айзенменгер подумал о том, что сам ничего не привнес в ее обстановку, и почувствовал себя словно в гостях. Если разобраться, то он вообще был гостем в жизни Мари, так почему ж не быть гостем и в ее квартире? И хотя это он выкупил закладную, оплатил счета за обстановку и все остальное, что составляло жизнь его жены, сам он каким-то образом превратился в еще одну принадлежавшую ей вещь, причем вещь чрезвычайно полезную, которая не только решала все проблемы с дебетовыми и кредитными карточками и выписывала чеки, но и выполняла половину всей домашней работы.
Иногда он мог даже подсказать жене верное решение, направить ее энергию в нужное русло. Правда, в последнее время это случалось все реже. А точнее, давно уже не случалось.
Айзенменгер глотнул вина.
По большому счету жаловаться ему было не на что. Когда он познакомился с Мари, то нашел в ней то, что и искал в женщинах, – человека, который мог бы упорядочить его жизнь. Его первая жена Дебора была, пожалуй, такой же, разве что не столь фанатично придерживалась строгого разделения домашних обязанностей. Она так же любила порядок, но при этом безалаберность мужа ее вполне устраивала. Если он вечером разбрасывал одежду как попало, она сама ее складывала, если он не удосуживался выкосить лужайку перед домом, она находила время и для этого. Если бы только она не относилась так болезненно к его занятиям, они вполне могли бы до сих пор быть вместе. От одной мысли о работе мужа Деборе становилось плохо, не говоря уж о тех случаях, когда его внезапно вызывали обследовать очередной труп, найденный в какой-нибудь квартире или в лесу.
Эти моменты испортили слишком много дружеских вечеринок, солнечных выходных и семейных обедов, так и оставшихся нетронутыми.
Вечно одно и то же: кого-то зарезали, застрелили, избили до смерти…
Тамсин.
Айзенменгер резко поднялся, покинул гостиную и по узкому темному коридору прошел в их спальню. Там стояла большая тахта с четырьмя выдвижными ящиками. В одном из них лежал конверт из коричневой бумаги. Взяв его, он вернулся в гостиную.
Тамсин была красивой девочкой. По идее, это не должно было иметь значения, но для него имело. Все, что касалось Тамсин, пробуждало в нем чувство вины, даже тот факт, что она была привлекательна. Большие голубые глаза, чуть вздернутый нос и какая-то вызывающая насмешка во взгляде, которая, вместо того чтобы раздражать, вызывала прямо противоположные чувства.
Он долго, затаив дыхание, смотрел на фотографию, и время для него будто остановилось. Он вновь почувствовал запах горелого мяса, ощутил маслянистую, полуобгоревшую плоть, услышал ее тонкий детский голосок. Где моя мама?
Фотография была увеличена с той, которую нашли в их квартире. Как-то Мари увидела ее во время одной из своих массированных атак на воображаемый беспорядок и безо всякой задней мысли спросила, кто это. Ее поразила его неожиданная реакция, неконтролируемый и необъяснимый гнев, с каким муж выхватил у нее фотографию, словно боялся, что Мари испачкает ее, порвет или потеряет. Тогда между ними произошла шумная ссора, и то, что он не мог объяснить жене, почему эта фотография так дорога ему, лишь подлило масла в огонь.
Это, как он уже давно понял, была еще одна сторона все той же проблемы. Он не мог рассказать Мари о том событии. Событии, которое, ворвавшись в его жизнь, взорвало ее, раз и навсегда изменив его самого. Разумеется, Мари знала о том пожаре – точно так же, как знала о голоде в Африке или о победе под Мафекингом, – ведь, в конце концов, она работала медсестрой в той психиатрической клинике, куда он обратился за помощью, но всей правды она не могла знать. Он спрятал ее очень глубоко.
Айзенменгер понимал, что ему следует найти слова и объясниться с женой, что не поделиться этим с ней – все равно что изменить, но он также понимал и то, что сделать это просто не в состоянии. Он не раз думал, что история Тамсин – это тест, который позволит ему найти того, кому можно будет рассказать все.
Бокал его опустел, бутылка осталась в холодильнике, и путешествие на кухню несколько развеяло его меланхолию.
Почему ему вдруг вспомнилась Тамсин? Почему именно сейчас?
Очевидно, из-за убийства в музее, но, с другой стороны, все могло быть гораздо сложнее.
Сегодняшнее убийство было совсем иным, таким же как и все остальные, – всего лишь очередной криминалистической загадкой. Шок, который он пережил, обнаружив труп, был просто еще одной формой удивления, пусть даже несколько странной. Любой был бы в шоке, увидев обнаженное изуродованное тело молодой девушки, подвешенное к потолку. Но никто другой не испытал бы при этом те чувства, которые сейчас испытывал он. Реакция Либмана была, вероятно, более сильной, но он не привык к мертвецам – по крайней мере, к тем, которые не были аккуратно разобраны на части. В тот момент и сам Айзенменгер не чувствовал ничего такого, что перевернуло бы его душу.
Так что же случилось потом?
Он откинулся назад, положив голову на спинку дивана, и уставился в потолок. Мари решила, что потолок должен быть сводчатым и выкрашенным в нежный бело-розовый цвет. Это было изысканно. Это было так изысканно, что ему порой хотелось завопить, глядя на этот потолок.
Связи между медсестрами и докторами возникали сплошь и рядом. Конечно, патологоанатомы, которые имели дело в основном с трупами или отдельными частями живых тел, не подвергались ежечасно такому соблазну, как врачи-клиницисты, но в его случае все было по-другому. Однако, несмотря на то что их знакомство с Мари состоялось при несколько необычных обстоятельствах, результат оказался таким же, как у всех. Сказать, что Мари увидела в нем возможность улучшить свое материальное и социальное положение, было бы не по-джентльменски, хотя среди медсестер это явление действительно было распространено и даже носило характер профессионального вирусного заболевания. Мари же, вне всякого сомнения, считала, что ей удалось отхватить весьма ценный экземпляр. Ее родители были прямо-таки в щенячьем восторге, когда однажды во время тягостного семейного обеда она продемонстрировала его им, как какого-нибудь исключительно качественного лосося.
Такое отношение к нему неприятно поразило Айзенменгера и заставило задуматься о мотивах, которыми руководствовалась Мари. Был ли он ей действительно дорог, или ее интересовало лишь то, что он мог ей дать?
Ведь они встретились в тот момент, когда он был крайне уязвим, и теперь он невольно задавал себе вопрос, не воспользовалась ли она его состоянием. Да, конечно, она позвонила ему не сразу, а лишь спустя несколько недель после того, как он выписался и проходил реабилитационный период дома, но ведь это она ему позвонила, а не он ей. Она играла активную роль, роль охотника.
Он в то время чувствовал себя одиноко – даже от амбулаторного лечения он отказался, – и единственным, кому он мог позвонить, был Джонсон, но в тот момент Айзенменгеру не хотелось завязывать с ним отношения.
И вот теперь Джонсон опять появился в его жизни.
Может быть, его появление и разбередило старую рану?
Он выпил вина и закрыл глаза.
Нет, дело не в Джонсоне, а во всех них. Джонсон, возможно, был лучшим из его бывших коллег, сумевшим вопреки всему сохранить в себе человечность. Утренние события заставили бывшего медэксперта вспомнить те времена, когда жертвы преступлений были для него не людьми, а всего лишь мертвыми телами. Его могло интересовать, кто совершил преступление и как, но никогда не интересовало, почему и что за этим стоит. Что значила смерть для жертвы, что значило для преступника выстрелить в другого человека, воткнуть в него нож, раздробить ему череп или, господи прости, выпотрошить и повесить девушку? Что это значило для родителей, детей, братьев и сестер убитого, что значило для родителей и близких убийцы внезапно свалившееся на них известие, что их маленький Джонни стал худшим из всех отщепенцев?
Уортон, Касл – все они – были способны лишь на внешнее, механическое сочувствие к жертвам, и сейчас Айзенменгер узнавал в них самого себя в прошлом.
Тамсин перевернула всю его жизнь, и он сбежал от этого прошлого, как ему представлялось, в мир чистой науки, где вскрытия трупов производились редко, а смерть наступала без попрания основополагающих законов мироздания.
Размышления Айзенменгера прервал звук открываемой входной двери, и он спохватился, что уже без четверти десять.
– Джон? – Голос жены был обеспокоенным и в то же время раздраженным.
– Я здесь.
Мари вошла в комнату; короткая облегающая юбка подчеркивала красоту ее ног.
– Что случилось?
Айзенменгер улыбнулся. Он знал, что за этим вопросом последует ссора, и внутренний метроном в его голове, тикая, отсчитывал секунды до ее начала.
– Ничего. Хочешь вина?
– Ты что, не приготовил ужин?
Прежде чем ответить, он поднялся и все-таки достал второй бокал.
– Прости, не мог себя заставить. Я сделаю что-нибудь из полуфабрикатов. Что ты хотела бы сегодня?
Он и не рассчитывал смягчить жену этим предложением. Методичность Мари доходила поистине до ослиного упрямства. Всему свое время. Эта фраза была бы, наверное, идеальной эпитафией на ее могиле. Она не пожелала взять протянутый им бокал.
– Но сегодня твоя очередь готовить.
Айзенменгер не искал ссоры, по крайней мере, так он думал, когда произнес:
– У меня был сегодня очень тяжелый день, Мари… – Однако он и сам почувствовал легкое раздражение в своем голосе.
– Думаешь, у меня был легкий?
Он вздохнул. Жена становилась все менее предсказуемой, менее сдержанной, легко переходила от спокойствия к гневу. И в последнее время это случалось почти ежедневно.
– Не знаю, – признал он, глубоко вздохнув.
– Джон, это нечестно. Ты обещал сегодня приготовить ужин. Или ты рассчитываешь, что я, на ночь глядя вернувшись с работы, тут же брошусь к плите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Приемы гостей – удручающе частые, по мнению Александра, – устраивались с помощью специальных фирм, занимавшихся организацией праздничных столов; при этом супруги на время возводили хрупкий, но внешне безупречный фасад крепкого семейного здания, и хотя он никого не обманывал, главное было – соблюсти декорум.
Гамильтона-Бейли несколько удивило, что на этот раз жена не поспешила устроить в доме очередное сборище. Он на скорую руку соорудил нечто вроде острого мексиканского мясного рагу с фасолью из продуктов, купленных по дороге в ближайшем магазинчике (Александр терпеть не мог супермаркетов, где, как ему казалось, все глазеют на него, пока он с корзинкой ходит между полками), и, поев, удалился в кабинет, где первым делом включил радиоприемник. Симфония Малера наполнила собой помещение, освещенное настольной лампой. Опустившись в кресло, Александр налил себе солидную порцию коньяку. Как правило, после ужина он сразу садился за монографию Грея, но прошло уже несколько дней, как он изменил этой привычке. Сидя в кресле с бокалом в руке, он невидящим взглядом смотрел в пространство перед собой. Ему многое надо было обдумать, очень многое.
Минут через двадцать раздался стук в дверь.
– Входи, Ирена.
Возраст этой женщины приближался к пятидесяти годам, но Ирена Гамильтон-Бейли сохранила моложавый вид и красоту, так что, в отличие от большинства других супружеских пар, ее муж выглядел значительно более дряхлым и куда менее привлекательным, чем она. Ирена обладала высокой стройной фигурой и большими темно-синими глазами, обрамленными длинными пушистыми ресницами, и немало мужчин теряли голову из-за этой комбинации женственности, изящества и богатства.
С чего все это началось? Когда брачные узы Гамильтонов-Бейли ослабли и получилось так, что Александр остался связан ими по рукам и ногам, в то время как Ирена, пользуясь его любовью и преданностью, презрела ограничения, налагаемые положением замужней женщины? Он столько раз задавал себе этот вопрос и столько раз не находил на него ответа, что давно перестал про это думать. Что случилось, то случилось, и он сам во всем виноват.
Ирена уже приняла ванну и переоделась ко сну. Она вошла, благоухая ароматами дорогой парфюмерии и сверкая чистотой, – само воплощение женственности, уже давно ему недоступной и оттого вдвойне соблазнительной.
Ирена грациозно опустилась в кресло напротив.
– Что происходит, Александр? – Супруга профессора анатомии всегда отличалась прямотой.
Он ничего не ответил.
– Я имею в виду твой телефонный звонок.
Гамильтон-Бейли по-прежнему молчал.
– По радио сообщили, что у вас в школе было совершено убийство. Какой-то студентки.
Телевизор Ирена не смотрела никогда, она жила в совершенно ином мире.
Александр не хотел встречаться с женой глазами – он боялся, что увидит в них слишком хорошо знакомое выражение и ему в очередной раз придется уступить, повинуясь этому взгляду.
– И ты при этом хочешь, чтобы я врала, будто провела с тобой всю ночь и…
Но даже Ирена не нашла в себе сил озвучить факт своей супружеской неверности. Вместо этого она спросила:
– Почему? Я не понимаю, Александр.
Гамильтон-Бейли вдруг поймал себя на мысли, что они с женой за все годы совместной жизни так и не перешли на уменьшительные имена: она оставалась Иреной, он – Александром. Для их неудачного брака это было весьма символично.
– Это ты убил ее, Александр? – В голосе Ирены звучал страх, но Александр слишком хорошо понимал, что боится она за себя, а не за него. И от этого ему было еще больнее.
– Разумеется, нет! Ты знаешь, что с ней сделали? Это просто ужасно… – Гамильтон-Бейли осекся – он не мог описать ей этот кошмар в красках. Несмотря ни на что, Ирена оставалась его женой.
Она несколько успокоилась, но вид у нее был по-прежнему недоумевающий.
– Тогда почему?
Он вздохнул, не находя нужных слов. Но глоток коньяку помог ему.
– Потому что ты моя жена, Ирена, – сказал он просто.
Она недовольно заерзала в кресле. Ей не нравилось, когда ее тыкали носом в этот факт. Она тоже попросила коньяка, и Александр, наполнив из графина, стоявшего на маленьком столике возле двери, второй бокал, направился с ним к жене.
– Подумай о том, как это будет выглядеть, Ирена. Независимо от того, что мы с тобой думаем или хотим, для полиции я подозреваемый. Они станут спрашивать, где я был прошлой ночью и, – он протянул бокал Ирене, – с кем.
Она сидела, задумавшись.
– Я предпочел бы, – продолжил он, – чтобы полицейские не вникали в тонкости наших отношений, и, думаю, трезво оценив ситуацию, ты согласишься со мной.
Впервые он осмелился посмотреть ей в глаза, стараясь не обращать внимания на неизбежное горькое ощущение потери, которое они всегда у него вызывали.
Ирена молчала, а он, чувствуя себя неловко из-за того, что ему пришлось намекнуть на ее неверность, маленькими глотками пил коньяк. Она же, залпом осушив свой бокал, поднялась с кресла. Александр измученным и одновременно молящим взглядом продолжал смотреть на жену.
– Я понимаю, – сказала она.
Улыбнувшись, она протянула ему пустой бокал и вышла из комнаты.
Айзенменгер вернулся домой рано. Сегодня была его очередь заниматься ужином, но возиться на кухне ему совершенно не хотелось, и он решил купить готовые блюда. Мари это, конечно, не понравится – она воспримет это как нарушение договора о строгой очередности выполнения домашних обязанностей, – но он ничего не мог с собой поделать. Он устал и испытывал легкую неудовлетворенность событиями этого дня, сам толком не понимая, чем именно она вызвана. Ему необходимо было подумать, увязать сегодняшнее убийство со всем остальным, что произошло в последнее время. Мари вернется не раньше половины десятого, так что у него оставалось достаточно времени, чтобы собраться с мыслями.
Он принял душ и переоделся, затем налил себе вина и уселся на синий кожаный диван.
Квартиру, в которой жила чета Айзенменгер, выбрала жена, и нельзя было не признать, что у Мари хороший вкус. Он проявился и в подборе гардин, светильников и пальм в горшках, и в стеклянном кофейном столике, и в коврах, изящно разбросанных по полированному полу, и в трафаретных узорах, нанесенных на стены с красивым фризом. Однако, в который раз оглядывая комнату, Айзенменгер подумал о том, что сам ничего не привнес в ее обстановку, и почувствовал себя словно в гостях. Если разобраться, то он вообще был гостем в жизни Мари, так почему ж не быть гостем и в ее квартире? И хотя это он выкупил закладную, оплатил счета за обстановку и все остальное, что составляло жизнь его жены, сам он каким-то образом превратился в еще одну принадлежавшую ей вещь, причем вещь чрезвычайно полезную, которая не только решала все проблемы с дебетовыми и кредитными карточками и выписывала чеки, но и выполняла половину всей домашней работы.
Иногда он мог даже подсказать жене верное решение, направить ее энергию в нужное русло. Правда, в последнее время это случалось все реже. А точнее, давно уже не случалось.
Айзенменгер глотнул вина.
По большому счету жаловаться ему было не на что. Когда он познакомился с Мари, то нашел в ней то, что и искал в женщинах, – человека, который мог бы упорядочить его жизнь. Его первая жена Дебора была, пожалуй, такой же, разве что не столь фанатично придерживалась строгого разделения домашних обязанностей. Она так же любила порядок, но при этом безалаберность мужа ее вполне устраивала. Если он вечером разбрасывал одежду как попало, она сама ее складывала, если он не удосуживался выкосить лужайку перед домом, она находила время и для этого. Если бы только она не относилась так болезненно к его занятиям, они вполне могли бы до сих пор быть вместе. От одной мысли о работе мужа Деборе становилось плохо, не говоря уж о тех случаях, когда его внезапно вызывали обследовать очередной труп, найденный в какой-нибудь квартире или в лесу.
Эти моменты испортили слишком много дружеских вечеринок, солнечных выходных и семейных обедов, так и оставшихся нетронутыми.
Вечно одно и то же: кого-то зарезали, застрелили, избили до смерти…
Тамсин.
Айзенменгер резко поднялся, покинул гостиную и по узкому темному коридору прошел в их спальню. Там стояла большая тахта с четырьмя выдвижными ящиками. В одном из них лежал конверт из коричневой бумаги. Взяв его, он вернулся в гостиную.
Тамсин была красивой девочкой. По идее, это не должно было иметь значения, но для него имело. Все, что касалось Тамсин, пробуждало в нем чувство вины, даже тот факт, что она была привлекательна. Большие голубые глаза, чуть вздернутый нос и какая-то вызывающая насмешка во взгляде, которая, вместо того чтобы раздражать, вызывала прямо противоположные чувства.
Он долго, затаив дыхание, смотрел на фотографию, и время для него будто остановилось. Он вновь почувствовал запах горелого мяса, ощутил маслянистую, полуобгоревшую плоть, услышал ее тонкий детский голосок. Где моя мама?
Фотография была увеличена с той, которую нашли в их квартире. Как-то Мари увидела ее во время одной из своих массированных атак на воображаемый беспорядок и безо всякой задней мысли спросила, кто это. Ее поразила его неожиданная реакция, неконтролируемый и необъяснимый гнев, с каким муж выхватил у нее фотографию, словно боялся, что Мари испачкает ее, порвет или потеряет. Тогда между ними произошла шумная ссора, и то, что он не мог объяснить жене, почему эта фотография так дорога ему, лишь подлило масла в огонь.
Это, как он уже давно понял, была еще одна сторона все той же проблемы. Он не мог рассказать Мари о том событии. Событии, которое, ворвавшись в его жизнь, взорвало ее, раз и навсегда изменив его самого. Разумеется, Мари знала о том пожаре – точно так же, как знала о голоде в Африке или о победе под Мафекингом, – ведь, в конце концов, она работала медсестрой в той психиатрической клинике, куда он обратился за помощью, но всей правды она не могла знать. Он спрятал ее очень глубоко.
Айзенменгер понимал, что ему следует найти слова и объясниться с женой, что не поделиться этим с ней – все равно что изменить, но он также понимал и то, что сделать это просто не в состоянии. Он не раз думал, что история Тамсин – это тест, который позволит ему найти того, кому можно будет рассказать все.
Бокал его опустел, бутылка осталась в холодильнике, и путешествие на кухню несколько развеяло его меланхолию.
Почему ему вдруг вспомнилась Тамсин? Почему именно сейчас?
Очевидно, из-за убийства в музее, но, с другой стороны, все могло быть гораздо сложнее.
Сегодняшнее убийство было совсем иным, таким же как и все остальные, – всего лишь очередной криминалистической загадкой. Шок, который он пережил, обнаружив труп, был просто еще одной формой удивления, пусть даже несколько странной. Любой был бы в шоке, увидев обнаженное изуродованное тело молодой девушки, подвешенное к потолку. Но никто другой не испытал бы при этом те чувства, которые сейчас испытывал он. Реакция Либмана была, вероятно, более сильной, но он не привык к мертвецам – по крайней мере, к тем, которые не были аккуратно разобраны на части. В тот момент и сам Айзенменгер не чувствовал ничего такого, что перевернуло бы его душу.
Так что же случилось потом?
Он откинулся назад, положив голову на спинку дивана, и уставился в потолок. Мари решила, что потолок должен быть сводчатым и выкрашенным в нежный бело-розовый цвет. Это было изысканно. Это было так изысканно, что ему порой хотелось завопить, глядя на этот потолок.
Связи между медсестрами и докторами возникали сплошь и рядом. Конечно, патологоанатомы, которые имели дело в основном с трупами или отдельными частями живых тел, не подвергались ежечасно такому соблазну, как врачи-клиницисты, но в его случае все было по-другому. Однако, несмотря на то что их знакомство с Мари состоялось при несколько необычных обстоятельствах, результат оказался таким же, как у всех. Сказать, что Мари увидела в нем возможность улучшить свое материальное и социальное положение, было бы не по-джентльменски, хотя среди медсестер это явление действительно было распространено и даже носило характер профессионального вирусного заболевания. Мари же, вне всякого сомнения, считала, что ей удалось отхватить весьма ценный экземпляр. Ее родители были прямо-таки в щенячьем восторге, когда однажды во время тягостного семейного обеда она продемонстрировала его им, как какого-нибудь исключительно качественного лосося.
Такое отношение к нему неприятно поразило Айзенменгера и заставило задуматься о мотивах, которыми руководствовалась Мари. Был ли он ей действительно дорог, или ее интересовало лишь то, что он мог ей дать?
Ведь они встретились в тот момент, когда он был крайне уязвим, и теперь он невольно задавал себе вопрос, не воспользовалась ли она его состоянием. Да, конечно, она позвонила ему не сразу, а лишь спустя несколько недель после того, как он выписался и проходил реабилитационный период дома, но ведь это она ему позвонила, а не он ей. Она играла активную роль, роль охотника.
Он в то время чувствовал себя одиноко – даже от амбулаторного лечения он отказался, – и единственным, кому он мог позвонить, был Джонсон, но в тот момент Айзенменгеру не хотелось завязывать с ним отношения.
И вот теперь Джонсон опять появился в его жизни.
Может быть, его появление и разбередило старую рану?
Он выпил вина и закрыл глаза.
Нет, дело не в Джонсоне, а во всех них. Джонсон, возможно, был лучшим из его бывших коллег, сумевшим вопреки всему сохранить в себе человечность. Утренние события заставили бывшего медэксперта вспомнить те времена, когда жертвы преступлений были для него не людьми, а всего лишь мертвыми телами. Его могло интересовать, кто совершил преступление и как, но никогда не интересовало, почему и что за этим стоит. Что значила смерть для жертвы, что значило для преступника выстрелить в другого человека, воткнуть в него нож, раздробить ему череп или, господи прости, выпотрошить и повесить девушку? Что это значило для родителей, детей, братьев и сестер убитого, что значило для родителей и близких убийцы внезапно свалившееся на них известие, что их маленький Джонни стал худшим из всех отщепенцев?
Уортон, Касл – все они – были способны лишь на внешнее, механическое сочувствие к жертвам, и сейчас Айзенменгер узнавал в них самого себя в прошлом.
Тамсин перевернула всю его жизнь, и он сбежал от этого прошлого, как ему представлялось, в мир чистой науки, где вскрытия трупов производились редко, а смерть наступала без попрания основополагающих законов мироздания.
Размышления Айзенменгера прервал звук открываемой входной двери, и он спохватился, что уже без четверти десять.
– Джон? – Голос жены был обеспокоенным и в то же время раздраженным.
– Я здесь.
Мари вошла в комнату; короткая облегающая юбка подчеркивала красоту ее ног.
– Что случилось?
Айзенменгер улыбнулся. Он знал, что за этим вопросом последует ссора, и внутренний метроном в его голове, тикая, отсчитывал секунды до ее начала.
– Ничего. Хочешь вина?
– Ты что, не приготовил ужин?
Прежде чем ответить, он поднялся и все-таки достал второй бокал.
– Прости, не мог себя заставить. Я сделаю что-нибудь из полуфабрикатов. Что ты хотела бы сегодня?
Он и не рассчитывал смягчить жену этим предложением. Методичность Мари доходила поистине до ослиного упрямства. Всему свое время. Эта фраза была бы, наверное, идеальной эпитафией на ее могиле. Она не пожелала взять протянутый им бокал.
– Но сегодня твоя очередь готовить.
Айзенменгер не искал ссоры, по крайней мере, так он думал, когда произнес:
– У меня был сегодня очень тяжелый день, Мари… – Однако он и сам почувствовал легкое раздражение в своем голосе.
– Думаешь, у меня был легкий?
Он вздохнул. Жена становилась все менее предсказуемой, менее сдержанной, легко переходила от спокойствия к гневу. И в последнее время это случалось почти ежедневно.
– Не знаю, – признал он, глубоко вздохнув.
– Джон, это нечестно. Ты обещал сегодня приготовить ужин. Или ты рассчитываешь, что я, на ночь глядя вернувшись с работы, тут же брошусь к плите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47