– Ни на что такое я не рассчитываю…
– Ты не представляешь, что за денек у нас сегодня выдался. Умерла пациентка, одна из тех, что лечатся от булимии. Ей каким-то образом удалось раздобыть нож, и она вскрыла себе вены в ванной. А обнаружили ее только через двадцать пять минут. Крови было целое море!
Было видно, что это действительно выбило ее из колеи. Мари могла до такой степени отдаться какому-нибудь событию, что Айзенменгеру такое было не то что недоступно, но даже непонятно.
Неудивительно, что она ничего не слышала о происшествии в медицинской школе. Психиатрическое отделение располагалось в отдельном здании километрах в двух от основного учебно-больничного комплекса.
– Я же сказал, что приготовлю ужин из полуфабрикатов! Что в этом особенного, скажи на милость?
Мари заплакала, но слезы не уняли бушевавший в ней гнев.
– Ты не понимаешь, да? Ну куда тебе! Ты заботишься только о себе и даже не способен побороть собственную лень!
Фраза, брошенная ему, оказалась столь нелепой, что Айзенменгер невольно рассмеялся. И тут же понял, что большее оскорбление он мог бы нанести, разве что плюнув жене в глаза. Ему очень хотелось поделиться с женой пережитым за день, описать во всех подробностях, что сделали с той девушкой, как выглядела кровь на ковре, какого цвета были ее выпотрошенные внутренности.
Но он не мог. И не потому, что любое описание оказалось бы блеклым по сравнению с действительностью, а потому, что Айзенменгер был не в состоянии раскрыть перед Мари душу. Из-за этого он сейчас испытывал чувство вины перед разгневанной женой, огорчение и вместе с тем странное удовольствие.
Жена Гудпастчера в этот вечер так и не пришла в сознание. Персонал отделения интенсивной терапии в конце концов прогнал куратора музея домой, опасаясь, что тот сам свалится от нервного истощения, если не поспит хотя бы несколько часов. Дежурный врач и медсестра мягко, но настойчиво уговаривали его отдохнуть, тем более что в данной ситуации помочь жене он ничем не мог. Объясняя все это убитому горем супругу уже, наверное, в стотысячный раз, доктор пообещал немедленно известить его, когда состояние больной изменится.
И Гудпастчер ушел, согнутый свалившейся на него бедой, – унылая одинокая фигура, одновременно нелепая и вызывающая сочувствие.
Куратор музея жил в двадцати минутах езды на автобусе от больницы в чистеньком и аккуратном типовом домике на длинной улице, вдоль которой стояли точно такие же дома. Порой, когда в Лондоне было не жарко и воздух, казалось, мерцал, ему представлялось, что улица тянется в бесконечность и, преодолев трехмерное пространство этого мира, достигает какой-то иной вселенной, где жизнь лучше и Бог всегда милостив.
Но сегодня ему так не казалось.
Сегодня Бог мстительно хмурился. Дул ветер, и моросивший дождь лизал его, одинокого путника, своим похотливым языком. Сегодня, впервые за сорок три года, он был один.
Гудпастчер кое-как добрел до своего дома – его ноги даже лучше, чем мозг, знали путь по тротуару мимо садовых оград, уличных фонарей и припаркованных автомобилей. Вставив ключ в замочную скважину, он открыл дверь, подобрал с коврика два конверта и, не глядя на них, тщательно вытер ноги и поставил конверты на кухонный стол, прислонив их к вазе с фруктами. Он всегда так поступал с приходившими письмами.
Сняв пальто, он повесил его в шкаф под лестницей и переобулся в шлепанцы. Когда Гудпастчер проходил мимо камина, его взгляд упал на фотографии, стоявшие на полке, и он почувствовал укол совести, подумав, что совсем забыл о Джеме. Его надо было известить о случившемся.
Он вышел в прихожую и поднял телефонную трубку. Номер он помнил наизусть. На другом конце провода его приветствовал автоответчик. С чувством полного одиночества он продиктовал ему свое сообщение. Положив трубку, он долго смотрел на телефон в надежде, что тот вдруг зазвонит, что мир вспомнит о нем, но ждал он напрасно.
Сев на кухне, он прислушался к тишине.
Единственным звуком, нарушавшим ее, был его плач.
Когда Бэзил Рассел вернулся вечером в свою комфортабельную квартиру, он впервые в жизни почувствовал себя в ней крайне неуютно. На одном этаже с ним жил недавно вышедший в отставку полковник Шотландской королевской гвардии с супругой, а соседкой Рассела по лестничной клетке была одинокая романистка. Он не был с ними знаком, и до сих пор его это вполне устраивало. Но сегодня ему хотелось с кем-нибудь поговорить.
Может, позвонить Линде? Вчера он впервые за многие годы отказался от ее услуг. Он знал, что она придет с радостью, но знал также и то, что сегодня не позвонит ей. Линда навещала его только по средам, а по четвергам – никогда. Это было железное правило, которое он не решался нарушить. Признав это, он еще сильнее почувствовал над собой власть судьбы.
Жалость к себе была ему несвойственна. Господь не наградил его этой способностью, равно как, например, страстью к мошенничеству или лизанию собственных гениталий. Рассел всегда считал, что отсутствие этого качества – признак силы. Именно сознание собственной силы вкупе с нерушимой верой в свое интеллектуальное превосходство и непреодолимой убежденностью, что буквально все стремятся унизить его и подстроить какую-нибудь пакость, вливало в него жизненную энергию.
До сих пор.
Теперь же он ощущал проблеск чувства, которое было доселе незнакомо ему, но узнаваемо.
Это был страх.
Дом был полностью погружен во тьму, и Касла это радовало. Он вернулся гораздо позже, чем рассчитывал, и не застал приходившую медсестру. Ева, скорее всего, не обидится на это, но важно было то, что он сам не мог себя простить.
Он открыл входную дверь как можно тише и запер ее на автоматический замок, осторожно придерживая ручку. После этого он долго стоял в темной прихожей, куда через окно проникал рассеянный свет уличных фонарей, причудливо преломленный матовым цветным стеклом, и радовался тому, что наконец-то ничего не слышит и никого не видит.
Касл удивлялся самому себе: как ему удалось продержаться весь день, провести столько часов в этой медицинской школе, пока Ева продолжала медленно умирать? Ощущение, что скоро ее не будет, что скоро она перестанет жить, думать, любить, отпускало его лишь иногда, и то всего на несколько минут. Скоро она покинет его.
По крайней мере, Уортон быстро довела это дело до конца, вдруг подумал он, не испытывая при этом никаких эмоций, – ни горечи, ни зависти, или, наоборот, радости и удовлетворения в нем не было.
Но тут откуда-то извне Каслу в голову пришла совершенно другая, непрошеная мысль: А что если Билрот невиновен?
Это, конечно, был вопрос, но Касл прослужил в полиции достаточно долго, чтобы понимать, что ни сам этот вопрос, ни ответ на него, скорее всего, не имели никакого значения. Виновность и невиновность являлись для сотрудников правоохранительных органов абстрактными философскими понятиями. Единственное, что требовалось от людей его профессии, – собрать необходимые улики и убедить в своей правоте присяжных.
Так что судьба Билрота, похоже, была предрешена, а если впоследствии выяснится, что составленная таким образом картина не вполне соответствует действительности, – что ж, придется принять это как данность.
– Папа?
Хотя слово было произнесено шепотом, Касл вздрогнул.
– Джо?
Из темноты гостиной появилась дочь.
– Я услышала, как кто-то открывает дверь, и решила, что это ты, – сказала она. – А когда потом все стихло, я забеспокоилась.
Она клюнула отца в щеку.
– Прости, я просто стоял и думал. Я не знал, что ты дома.
Джо попыталась улыбнуться, но это у нее плохо получилось.
– Конечно, я дома.
Они прошли в гостиную, где девушка сидела до прихода отца, читая книгу при свете настольной лампы.
– Как она? – спросил Касл, страшась ответа.
– Не так уж плохо. Она устала и легла спать.
– Медсестра приходила?
Он вдруг подумал, что всю свою жизнь провел, задавая вопросы, и что ему это надоело.
– Нет, она позвонила и сказала, что сегодня занята и зайдет завтра.
Он кивнул:
– Хорошо. Может быть, я увижу ее.
Джо опять хотела улыбнуться, но на этот раз ей помешали слезы.
– Ты останешься? – спросил он, надеясь услышать «да».
– Не могу. Мне надо просмотреть кое-какие бумаги. – Она взглянула на часы. – Ужасно, но мне уже пора уходить.
– Да, конечно, – отозвался Касл.
Отец и дочь одновременно поднялись, будто совершая какой-то придворный ритуал. Когда они обнялись, Джо прошептала:
– Держись, папа.
Она вышла; дверь за ней закрылась почти беззвучно. А он еще долго не мог выйти из гостиной, ругая себя за слезы, которые все капали из его глаз.
В эту ночь Мари свернулась калачиком на своем краю постели, а он лежал на спине, разглядывая мерцающие узоры на внутренней поверхности своих век. В конце концов они отправились спать без ужина. Ссора угасла, так и не разгоревшись как следует, но угасла не совсем – каждый остался при своем.
Ему снова вспомнилась Тамсин, ее растрескавшееся, почерневшее лицо, ее неспособность понять, что с ней произошло. Чтобы не думать об этом, он сказал:
– Я сожалею.
Жена ничего не ответила и не шевельнулась.
– Мари? Я говорю, что я сожалею.
Довольно долго она молчала, и Айзенменгер решил, что она не хочет примирения, но жена все-таки со вздохом повернулась к нему и ответила:
– Я тоже.
Мари улыбнулась, и он спросил себя, что заставило его когда-то выбрать в подруги именно ее. У нее было округлое лицо с мелкими, четко прорисованными чертами. Обесцвеченные волосы, серо-голубые глаза и маленький рот со слишком тонкими губами, которые приходилось постоянно подкрашивать.
Он понимал, что надо обо всем рассказать ей, и момент для этого был самый подходящий. Но он понимал и то, что пытаться сделать это – все равно что приоткрыть крышку гроба.
– Прошлой ночью в музее убили девушку.
Улыбка на лице Мари сменилась ужасом – и это не было просто демонстрацией соответствующего чувства, ужас был неподдельным, как твердый кусок холодного масла по сравнению с размазанным по хлебу. Беда заключалась в том, что Айзенменгер предпочитал размазанное.
Тем не менее он рассказал Мари почти обо всем, умолчав лишь о некоторых наиболее отталкивающих подробностях.
– Но кто мог это сделать?
«Кто угодно», – подумал он, но вслух произнес:
– Наверное, кто-то забрался в музей с улицы.
О том, что следов взлома полиция не обнаружила, он умолчал.
– Известно, что это за девушка?
– Одна из второкурсниц.
Помолчав мгновение, она воскликнула:
– Как ужасно! – И опять ее голос звучал искренне.
– Возможно, к тебе явится полиция, чтобы ты подтвердила мое алиби.
– Разумеется, я подтвержу.
Подтвердить-то Мари подтвердит, но она при этом так и не сказала, что теперь понимает, почему у него такое паршивое настроение и почему он не смог заставить себя приготовить ужин.
Они замолчали. Но шестилетние девочки настойчивы. Чтобы прогнать их, слов мало. Поэтому он потянулся к Мари и поцеловал ее. Ему показалось, что она отвечает ему, и, взяв ее за подбородок, он поцеловал ее еще раз. Рука его скользнула ей на грудь и ощутила напрягшиеся под хлопковой рубашкой соски. Затем его ладонь заскользила вниз, к подолу рубашки, туда, где бедро Мари, обтянутое узкими трусиками, гладко округлялось. Он еще раз поцеловал жену в губы, на этот раз всем ртом, проведя рукой вверх до самой ее груди.
Мари отстранилась.
– Не сегодня, Джон.
Никакого объяснения или извинения. Просто отрубила.
Он, конечно, подчинился, они вежливо поцеловались, и она отвернулась в свою сторону.
В голове Айзенменгера опять зазвучал плач Тамсин.
Правило проверять поведение арестованных каждый час никто не отменял, а несший охрану сержант был добросовестным служакой. По окончании допроса он со строгой регулярностью – в час ночи, в два и в три – посматривал через глазок в двери камеры на Билрота и всякий раз видел его лежащим на койке в сильном возбуждении. На своем веку сержант перевидал тысячи заключенных на жестких металлических койках, и Билрот, на его взгляд, ничем не отличался от остальных. Если бы он лежал абсолютно спокойно, это куда скорее вызвало бы подозрения охранника. Обычно рано или поздно все они все-таки засыпали.
Однако, заглянув в очередной раз в камеру Билрота в четыре часа, он увидел, что тот предпочел уснуть не в объятиях Морфея, а уйти на вечный покой. Тим Билрот висел на решетке высокого окна в петле, которую весьма изобретательно смастерил из собственных брюк.
Самое последнее дело, которое он совершил в жизни, оказалось, к сожалению, и самым результативным.
Часть вторая
тот день Джонсон не сможет забыть, наверное, до конца своей жизни – то воскресное утро, ставшее для сержанта полиции моментом перехода от нормального безмятежного существования к полнейшему хаосу, крикам, стуку в дверь и вторжению в его жизнь совершенно посторонних людей. Он с удовольствием предвкушал прогулку в парке с женой и даже не догадывался, что всего через несколько минут ему придется пережить целую гамму чувств – замешательство, страх, недоумение и поднимающийся из глубины души гнев. Все произошло настолько неожиданно, что неверие в реальность происходящего постепенно сменилось в нем глубоким возмущением.
Они с Салли лежали в постели, еще не окончательно проснувшись. Все это началось рано, хотя он не мог сказать точно, в котором часу. Перво-наперво раздался страшный грохот, будто в дверь со всего маху ударили кувалдой. Оба, Джонсон и его жена, одновременно подскочили на кровати. Прежде чем они успели хоть как-то отреагировать на этот стук, грохот повторился, но на этот раз в сопровождении крика:
– Открывайте!
Последовал еще один удар.
– Даем десять секунд, затем ломаем дверь!
Бросив взгляд на перепуганную жену, Джонсон выбрался из постели и сунул руки в рукава халата. Пока он спускался по лестнице к входной двери, пояс халата обмотался вокруг его ноги, и сержант едва не упал.
И вот что странно: еще не понимая толком, в чем дело, он со страхом ощущал, что происходящее до боли ему знакомо. Дело в том, что он не единожды бывал в подобных ситуациях – правда, по другую сторону двери.
Сквозь матовое стекло он разглядел силуэты нескольких человек. Не успел он снять цепочку, как крик «Открывайте!» повторился и дверь содрогнулась от очередного удара. Когда Джонсон наконец отпер замок – всего через каких-нибудь пятнадцать секунд после первого натиска, – дверь толкнули снаружи и в образовавшуюся щель вставили ногу.
Догадка Джонсона подтвердилась: ему тотчас же сунули под нос какой-то документ, но разобрать, что в нем написано, было невозможно, и если бы он сам не был полицейским, то запросто мог принять эту бумажку за что угодно вплоть до членского билета какого-нибудь немыслимого тайного общества. Следующее, что увидел Джонсон, – это лицо за удостоверением – жесткий злой взгляд, обладатель которого не только не желал, но и не был способен что-либо понимать. Затем мощное плечо отпихнуло сержанта в сторону, так что тот ударился головой о дверь, и команда из шести человек ворвалась в его дом, моментально разделившись на две равные группы. Одна принялась рыскать по первому этажу, вторая, состоявшая из трех человек, затопала вверх по лестнице.
– Надень что-нибудь, Салли, и спускайся вниз, – крикнул Джонсон жене и отправился на поиски полицейского со злым взглядом.
– Что это значит? – спросил он, найдя того в гостиной. – Поступила какая-то жалоба?
– А ты как думаешь? – повернулся он к Джонсону. Затем он отвел взгляд в сторону и продолжил обшаривать им комнату, в то время как двое его коллег выворачивали ящики письменного стола, опустошали их и осматривали сзади и снизу.
– Кто вы такой?
На этот раз обладатель злобного взгляда даже не обернулся.
– Командир группы Лидл.
Вошла Салли в плотно запахнутом халате, который она придерживала руками. Женщина была так напугана, что даже не плакала.
– Они тебя не тронули? – резко спросил Джонсон – даже ревче, чем намеревался. Он знал, как это иногда бывает. Но она покачала головой.
– Что происходит, Боб? Кто эти люди?
Джонсон посмотрел на Лидла, который рылся в чемодане, в письмах, сувенирах – во всем, что составляло их с Салли семейную жизнь. Фотография, сделанная во время отпуска в Полперро, свидетельство о рождении жены, его старый паспорт, даже обручальное кольцо его матери – все прошло через руки постороннего человека и было отброшено им как нечто никчемное, не заслуживавшее и секунды внимания. Кто дал ему право делать это? Сам Господь Бог не имел права подвергать Салли такому испытанию. Но несмотря на весь свой гнев, Джонсон мужественно держал себя в руках.
– Это полиция, – сказал он Салли. – Очевидно, группа, занимающаяся расследованиями жалоб.
Лидл никак не отреагировал на слова Джонсона, но глаза Салли моментально расширились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47