Что тут непонятного? Даже насильник в состоянии понять, что такое убийство.
Джонсон насчитал три секунды, в течение которых взгляд Билрота метался от одного полицейского к другому.
– Я никого не убивал! – прокричал он. – Что вы еще придумали?
«Он не врет», – подумал Джонсон. Однако если Уортон думала так же, то хорошо скрывала свои мысли.
– Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь?
Взгляд парня по-прежнему перебегал с одного лица на другое, будто его глаза дергали в разные стороны за ниточки.
– Что случилось? – спросил он.
Уортон, словно учительница, диктующая домашнее задание, произнесла:
– Была убита студентка, Тим. В музее. А перед тем как ее убить… угадай, что с ней сделали?
Хотя вид у Билрота был испуганный и вел он себя как загнанный в угол маленький зверек, Джонсон понимал: парень догадывается о том, что произошло. Он открыл рот и спросил голосом, в котором даже глухой уловил бы боязнь услышать подтверждение своим догадкам:
– Что?
Улыбка Уортон теперь походила на улыбку убийцы, готового нанести удар.
– Ее изнасиловали, Тим, – прошептала она.
– Это он убил, Джонсон.
Джонсон ничего не ответил. Она, конечно, имела право считать Билрота убийцей – масса косвенных улик была против него. Но Джонсон не любил скоропалительных выводов.
– Так что? – спросила она так, будто его согласие имело решающее значение.
– Похоже на то, что он мог это сделать, – признал он.
– Готова поспорить, это его рук дело!
«Кого, интересно, она пытается убедить? – подумал Джонсон.
– Где старший инспектор?
– Полагаю, все еще у декана.
Уортон состроила недовольную мину. Тот факт, что она сама спровадила его туда, не был в ее глазах извинительной причиной.
– Ну что ж, придется опять взять инициативу в свои руки.
Можно подумать, что это для нее непредвиденное затруднение.
– И что вы собираетесь предпринять?
– Мистер Билрот отвезет меня к себе домой, чтобы я могла познакомиться с его квартирой.
– Он уже успел выразить свой восторг по этому поводу?
– Еще нет.
Инспектор даже не улыбнулась. Джонсон всеми силами старался скрыть, что не одобряет ее методов, но, видимо, это плохо ему удалось, потому что она довольно резко бросила:
– Я хочу, чтобы вы допросили профессора анатомии Гамильтона-Бейли. После этого отыщите машину девушки, а также разузнайте все, что возможно, о Джейми.
Джонсон молча кивнул. Его лицо при этом осталось полностью бесстрастным.
– А затем, – продолжила Уортон после небольшой паузы, которую сделала то ли набирая в легкие воздух, то ли борясь с раздражением, – сходите в канцелярию школы и найдите все, что там имеется о Никки Экснер. После чего осмотрите ее квартиру. Поговорите с соседями.
А после ланча? Джонсон открыл было рот, чтобы задать этот вопрос, но передумал и лишь молча кивнул.
– А как насчет заключения патологоанатома?
Инспектор взглянула на часы:
– Оно будет готово не раньше пяти. Времени вполне достаточно, чтобы найти кое-какие вещественные доказательства, после чего Билроту будет уже не отвертеться.
Найти доказательства? Или подкинуть?
– Вы хотите, чтобы я при этом присутствовал?
Уортон неопределенно пожала плечами:
– Если вы к тому моменту уже покончите со всем остальным…
Между сотрудниками медицинской школы существовало негласное правило: перед ежедневной встречей профессорско-преподавательского состава за ланчем заскочить минут на пятнадцать в буфет и поболтать.
Именно там декан Шлемм и подловил профессора Рассела. Он взял профессора под локоть и с выражением величественной озабоченности отвел его в сторону. Волнистая линия нахмуренных бровей декана с регулярным чередованием пиков и впадин пришлась бы впору олимпийцу. Казалось, весь облик Шлемма излучает спокойствие.
– Что происходит в музее?
По тону декана Рассел понял, что лучше всего будет изобразить высокомерное неведение.
– Одному Богу известно, декан.
В разговоре со Шлеммом считалось очень важным почти в каждую фразу вставлять слово «декан» – это тоже было одним из неписаных правил школы.
Шлемм понимающе кивнул:
– Надеюсь, это не слишком мешает вашей работе? Рассел фыркнул:
– Почти все утро меня продержали в плену, как заложника! Придется перенести всю текущую работу на вечер. Какое право они имеют лишать меня свободы передвижения? Как будто я как-то связан с этой кровавой историей!
– Да, да!
– И как вы, конечно, понимаете, декан, подобные события отвлекают персонал от работы. Я с большим трудом заставил их вернуться к своим обязанностям.
– Ох да, представляю, – произнес декан таким тоном, каким два представителя высшей расы могли бы обсуждать недостойные выходки более низких существ.
Мимо них прошел Гамильтон-Бейли. Он ничего не ел со вчерашнего дня, и по его виду можно было подумать, что он вообще решил никогда больше не есть. Даже в этой академической обстановке, которую и в обычные-то дни нельзя было назвать оживленной, он выделялся своей замкнутостью. Шлемм, окликнувший его, не удостоился никакого ответа.
– Александр! – Декан не столько повысил голос, сколько придал ему суровости.
Профессор резко поднял голову. Глаза его расширились, и он изобразил на лице некое подобие улыбки.
– Декан?
– Мы как раз говорили об этом досадном происшествии в музее. Бэзил жалуется, что оно мешает работе его отделения.
Гамильтон-Бейли открыл рот, очевидно, чтобы выпустить на свободу какие-то слова, но те, похоже, не желали покидать своего убежища, а когда наконец застенчиво выглянули наружу, то прозвучали с неестественной взволнованностью:
– О каком происшествии?
– Не могли же вы не слышать об этом!
Но оказалось, что он мог. Даже декан вежливо, насколько позволяли правила приличия, выразил свое недоумение:
– Вы, похоже, единственный, кого не затронул этот инцидент.
Никто из присутствующих не решился как-либо прокомментировать слово «инцидент».
Гамильтон-Бейли озадаченно нахмурился, и без того тонкие черты его лица, казалось, стали еще тоньше.
– Так что все-таки случилось?
И опять эта фраза прозвучала как-то неестественно.
В этот момент декан увидел, что кто-то в другом углу буфета пытается привлечь его внимание, и, извинившись и кинув «Бэзил объяснит», оставил Гамильтона-Бейли в обществе Рассела, тут же утратив все свое олимпийское благолепие. Странно, но Рассел, глянув в том же направлении, почему-то не увидел никого, кто претендовал бы на внимание декана.
Оставшись наедине, оба профессора смотрели друг на друга в некотором замешательстве. Бэзил коротко рассказал коллеге, что утром в музее был найден труп, и Александр изобразил на лице потрясение.
– Кошмар! – произнес он магическое слово, способное не хуже нервно-паралитического газа пресечь в зародыше всякое конструктивное обсуждение какой-либо проблемы.
– Жуткое кровавое месиво.
– Кровавое месиво?!
– Ну да. Подвешена к потолку, как туша в мясной лавке, а внутренности вывалены наружу. Всюду сплошные кишки и кровь. Все равно что…
Но тут Рассел обнаружил, что Гамильтон-Бейли его просто не слышит – Александра объял самый настоящий ужас.
– О боже! – выдохнул он, борясь с подступающей тошнотой. Казалось, профессор вот-вот потеряет сознание.
Рассел посмотрел на коллегу с нескрываемым изумлением:
– Вам плохо, Александр?
Гамильтон-Бейли, чье лицо серело буквально на глазах, спустя некоторое время все же нашел в себе силы ответить, что чувствует себя прекрасно.
– Я думаю, в скором времени вам нанесет визит полиция, – не преминул «обнадежить» его Рассел.
В глазах Гамильтона-Бейли заметался испуг.
– Мне?! Зачем?
– У вас есть ключ от музея. Они считают это важной уликой.
Это сообщение, похоже, окончательно подкосило профессора анатомии, вогнав его в предобморочное состояние.
В этот момент декан, прервав беседу Гамильтона-Бейли и Рассела, пригласил всех присутствующих в зал заседаний. Рассел еще долго не сводил глаз с профессора анатомии, и в голове у него роился целый сонм вопросов.
В целом Уортон была довольна тем, как все складывалось. Конечно, Сайденхем далеко не тот патологоанатом, которого она пригласила бы сама, но даже он на начальной стадии расследования дал ей кое-какую ценную инфррмацию. Оказалось, что Экснер умерла уже после полуночи – возможно, часа в три ночи. Причиной смерти, по всей вероятности, послужила потеря крови, так что вскрывали ее еще живую. А вот к тому моменту, когда ее повесили, она (опять же по утверждению Сайденхема) была уже мертва. Ну или почти мертва.
Никаких следов взлома в музее обнаружено не было, и это тоже весьма обрадовало Уортон, поскольку существенно сужало круг подозреваемых. Конечно, любой из сотни посетителей, побывавших в музее накануне, мог спрятаться где-нибудь в кладовке, но даже в этом случае выявить его было несравненно проще, чем разыскивать убийцу среди нескольких миллионов лондонцев.
Впрочем, теперь это, возможно, уже не имело значения.
У нее был Боумен, или Билрот, или как там еще он себя называл.
Насильник, работавший в заведении, где было совершено изнасилование!
От переполнявших ее чувств ей хотелось броситься самой себе на шею.
Джорджина Бадд, секретарша Гамильтона-Бейли, занималась письменными работами, которые ей передали четверо старших преподавателей, состоявших в штате отделения анатомии. Профессорских работ она не получала уже несколько дней. Похоже, он забросил даже свое самое, как он считал, главное дело, с которым еще недавно носился как с писаной торбой, – «Анатомию» Грея. В последние месяцы Джорджина посвящала ему значительную часть своего рабочего времени. Довольно хорошо зная перипетии семейной жизни профессора, она могла с большой долей уверенности предположить причину этого охлаждения.
Ирена Гамильтон-Бейли.
Судя по тому, каким несчастным и расстроенным выглядел профессор сегодня утром, его семейная драма достигла апогея.
На телефоне, стоявшем перед ней, зажглась лампочка.
Джорджина, как и большинство женщин, была особой любопытной и еще в самом начале своей академической карьеры обнаружила, что звукоизоляция в кабинете ее шефа далека от совершенства, так что если выключить лазерный принтер и плотно закрыть дверь и окна, то вполне можно услышать, что происходит за стеной. Для этого достаточно, сделав вид, будто созерцаешь заброшенное кладбище за окном, встать вплотную к этой самой стене.
– Ирена?
Уже по первому слову Джорджина поняла, что сегодня совершила этот маневр не зря. Гамильтон-Бейли сам никогда не звонил жене.
– Мне надо с тобой поговорить.
(– Это что, не может подождать до вечера?)
Джорджина живо представляла, будто читает мысли миссис Гамильтон-Бейли. Та, несомненно, должна была сказать нечто подобное.
– Это срочно. Очень срочно.
(– В самом деле?)
– Это насчет прошлой ночи.
Было слышно, как где-то на улице плачет ребенок.
– Ирена, ради бога, я не вижу причин, чтобы реагировать так.
Последовала очень длинная пауза. Наверное, говорила Ирена. Когда она наконец закончила свою речь, снова заговорил Гамильтон-Бейли. Он заговорил тем твердым тоном, который появлялся у него только в разговоре со студентами, не проявившими должных знаний относительно пролегания какой-либо артерии или взаимоотношений того или иного органа со своими соседями.
– Я не знаю, с кем ты была…
Джорджина едва не поперхнулась. Это была сногсшибательная информация, и, судя по тону профессора, поднимавшемуся все выше, его фраза вызвала бурную реакцию со стороны супруги.
– …и не желаю знать! – почти прокричал он, очевидно пробиваясь сквозь заградительный огонь ее ответных тирад. – У нас тут кое-что произошло. Нечто ужасное…
За три года, которые Джорджина проработала с Гамильтоном-Бейли, ей довелось подслушать немало сальных разговоров и злопыхательских академических сплетен о ее шефе, но это было ни на что не похоже. Поистине из ряда вон.
– Возможно, полиция…
Дверь в приемную отворилась, и вошли два старших преподавателя. Они, по своему обыкновению, громко спорили, а потому не обратили на Джорджину ни малейшего внимания. Она же моментально обернулась к вошедшим, поставив кофейную чашку за корпус монитора, чтобы те не увидели, что она пуста.
– Просим прощения, Джорджина, – сказал один из них. – Мы не знали, что вы решили устроить перерыв.
Справившись с раздражением, она улыбнулась.
– Все в порядке. Чем могу служить?
Они опять принялись спорить по поводу того, чьей работой ей следует заняться в первую очередь. К тому времени, когда преподавателям наконец удалось достичь компромисса, разговор за стеной уже закончился. Незваные гости объяснили Джорджине, что им от нее нужно, и ушли, оставив ее в тиши и одиночестве.
Джонсону потребовалось немало времени, чтобы найти людей, способных хоть что-нибудь сообщить о Никки Экснер. Он уже начал подозревать, что в школе существует заговор молчания относительно всего, что связано с убитой, пока Берри, казначей, не разъяснил ему, в чем дело.
– В большом учебном заведении такого типа практически невозможно знать кого-либо из студентов более или менее близко. Ежегодно к нам поступают две сотни человек; учатся они на пятнадцати разных отделениях, в каждом из которых занятия ведут четыре или пять преподавателей. Студенты не знакомятся с преподавателями лично, а уж преподаватели тем более не знают никого из них.
Такое положение вещей не сулило Джонсону ничего хорошего.
– Так к кому же мне обратиться? Кто может дать мне сведения о Никки Экснер?
– Возможно, ее руководитель и знает что-нибудь, – предположил Берри с сомнением в голосе. Он явно давал понять инспектору, что тому не стоит ставить все на эту карту.
– Возможно?
– За каждым студентом при его поступлении в школу закрепляется руководитель, – вздохнул казначей. – Некоторые из них относятся к своим обязанностям ответственно и усердно опекают своих воспитанников, другие не проявляют в этом излишнего рвения.
– А кто был руководителем Никки Экснер?
Покопавшись несколько минут в одной из папок на своем столе, Берри нашел его имя:
– Профессор Гамильтон-Бейли. Это заведующий анатомическим отделением.
Джонсон и без него знал, кто такой профессор Александр Гамильтон-Бейли. Однако он старательно записал имя в свой блокнот.
– Благодарю вас, – произнес он, вставая. – Как мне пройти в отделение анатомии?
В приемной Гамильтона-Бейли Джонсон натолкнулся на препятствия, которые ему удалось преодолеть, лишь проявив несгибаемую твердость. Он, придав своему лицу чрезвычайно строгий вид, долго размахивал служебным удостоверением, в результате чего наконец достиг кабинета профессора. Но и в самом кабинете, где Джорджина за его спиной оправдывалась перед своим шефом в собственном бессилии, Джонсону опять было оказано сопротивление, и Гамильтон-Бейли сдался лишь после того, как убедился, что полицейский не уйдет, пока ему не будет уделено хотя бы несколько минут. В конце концов профессор со. вздохом указал Джонсону на кресло напротив своего стола.
Кроме профессора в кабинете присутствовали: скелет – он стоял на подставке рядом со столом – и паук-птицеед, взгромоздившийся на полку прямо над головой хозяина помещения. Чучело паука с угрожающим видом взирало на посетителя сверху, в то время как скелет, открыв рот, изумленно следил за всем происходящим из своего угла.
Профессор Гамильтон-Бейли тоже напоминал набитое соломой чучело, но поскольку он трясся и распространял вокруг себя почти физически ощутимое возбуждение, то, по-видимому, процесс набивки был завершен совсем недавно.
Гамильтон-Бейли, при всем своем апломбе, выглядел до странности неухоженным. Красная «бабочка» сидела на его шее криво, рубашка была мятой, – похоже, она уже много дней не знала ни стиральной машины, ни утюга. А кроме всего прочего, профессор интенсивно потел. Возможно, виной тому была высокая температура в кабинете.
– Я сейчас ужасно занят, констебль. Это не может подождать? – Гамильтон-Бейли компенсировал свой низкий рост высокопарными манерами. Но его попытка отделаться от незваного посетителя таким образом, увы, не удалась.
Джонсон умел настоять на своем, и понижение в звании его тоже не смутило. Он заметил, что письменный стол профессора в полном порядке и практически пуст.
– Сожалею, сэр, но боюсь, что дело не терпит отлагательств.
Если бы Джонсон обладал познаниями в области медицины, то, услышав вздох, с которым профессор анатомии воспринял его сообщение, он заподозрил бы, что нечто застряло между надгортанником и язычком Гамильтона-Бейли и грозит заблокировать его трахею.
– Ну хорошо. Я вас слушаю, – сдался профессор.
– Насколько мне известно, вы принимаете участие в руководстве Музеем анатомии и патологии.
– Не совсем так. Музеем заведует Айзенменгер. Обратитесь к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Джонсон насчитал три секунды, в течение которых взгляд Билрота метался от одного полицейского к другому.
– Я никого не убивал! – прокричал он. – Что вы еще придумали?
«Он не врет», – подумал Джонсон. Однако если Уортон думала так же, то хорошо скрывала свои мысли.
– Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь?
Взгляд парня по-прежнему перебегал с одного лица на другое, будто его глаза дергали в разные стороны за ниточки.
– Что случилось? – спросил он.
Уортон, словно учительница, диктующая домашнее задание, произнесла:
– Была убита студентка, Тим. В музее. А перед тем как ее убить… угадай, что с ней сделали?
Хотя вид у Билрота был испуганный и вел он себя как загнанный в угол маленький зверек, Джонсон понимал: парень догадывается о том, что произошло. Он открыл рот и спросил голосом, в котором даже глухой уловил бы боязнь услышать подтверждение своим догадкам:
– Что?
Улыбка Уортон теперь походила на улыбку убийцы, готового нанести удар.
– Ее изнасиловали, Тим, – прошептала она.
– Это он убил, Джонсон.
Джонсон ничего не ответил. Она, конечно, имела право считать Билрота убийцей – масса косвенных улик была против него. Но Джонсон не любил скоропалительных выводов.
– Так что? – спросила она так, будто его согласие имело решающее значение.
– Похоже на то, что он мог это сделать, – признал он.
– Готова поспорить, это его рук дело!
«Кого, интересно, она пытается убедить? – подумал Джонсон.
– Где старший инспектор?
– Полагаю, все еще у декана.
Уортон состроила недовольную мину. Тот факт, что она сама спровадила его туда, не был в ее глазах извинительной причиной.
– Ну что ж, придется опять взять инициативу в свои руки.
Можно подумать, что это для нее непредвиденное затруднение.
– И что вы собираетесь предпринять?
– Мистер Билрот отвезет меня к себе домой, чтобы я могла познакомиться с его квартирой.
– Он уже успел выразить свой восторг по этому поводу?
– Еще нет.
Инспектор даже не улыбнулась. Джонсон всеми силами старался скрыть, что не одобряет ее методов, но, видимо, это плохо ему удалось, потому что она довольно резко бросила:
– Я хочу, чтобы вы допросили профессора анатомии Гамильтона-Бейли. После этого отыщите машину девушки, а также разузнайте все, что возможно, о Джейми.
Джонсон молча кивнул. Его лицо при этом осталось полностью бесстрастным.
– А затем, – продолжила Уортон после небольшой паузы, которую сделала то ли набирая в легкие воздух, то ли борясь с раздражением, – сходите в канцелярию школы и найдите все, что там имеется о Никки Экснер. После чего осмотрите ее квартиру. Поговорите с соседями.
А после ланча? Джонсон открыл было рот, чтобы задать этот вопрос, но передумал и лишь молча кивнул.
– А как насчет заключения патологоанатома?
Инспектор взглянула на часы:
– Оно будет готово не раньше пяти. Времени вполне достаточно, чтобы найти кое-какие вещественные доказательства, после чего Билроту будет уже не отвертеться.
Найти доказательства? Или подкинуть?
– Вы хотите, чтобы я при этом присутствовал?
Уортон неопределенно пожала плечами:
– Если вы к тому моменту уже покончите со всем остальным…
Между сотрудниками медицинской школы существовало негласное правило: перед ежедневной встречей профессорско-преподавательского состава за ланчем заскочить минут на пятнадцать в буфет и поболтать.
Именно там декан Шлемм и подловил профессора Рассела. Он взял профессора под локоть и с выражением величественной озабоченности отвел его в сторону. Волнистая линия нахмуренных бровей декана с регулярным чередованием пиков и впадин пришлась бы впору олимпийцу. Казалось, весь облик Шлемма излучает спокойствие.
– Что происходит в музее?
По тону декана Рассел понял, что лучше всего будет изобразить высокомерное неведение.
– Одному Богу известно, декан.
В разговоре со Шлеммом считалось очень важным почти в каждую фразу вставлять слово «декан» – это тоже было одним из неписаных правил школы.
Шлемм понимающе кивнул:
– Надеюсь, это не слишком мешает вашей работе? Рассел фыркнул:
– Почти все утро меня продержали в плену, как заложника! Придется перенести всю текущую работу на вечер. Какое право они имеют лишать меня свободы передвижения? Как будто я как-то связан с этой кровавой историей!
– Да, да!
– И как вы, конечно, понимаете, декан, подобные события отвлекают персонал от работы. Я с большим трудом заставил их вернуться к своим обязанностям.
– Ох да, представляю, – произнес декан таким тоном, каким два представителя высшей расы могли бы обсуждать недостойные выходки более низких существ.
Мимо них прошел Гамильтон-Бейли. Он ничего не ел со вчерашнего дня, и по его виду можно было подумать, что он вообще решил никогда больше не есть. Даже в этой академической обстановке, которую и в обычные-то дни нельзя было назвать оживленной, он выделялся своей замкнутостью. Шлемм, окликнувший его, не удостоился никакого ответа.
– Александр! – Декан не столько повысил голос, сколько придал ему суровости.
Профессор резко поднял голову. Глаза его расширились, и он изобразил на лице некое подобие улыбки.
– Декан?
– Мы как раз говорили об этом досадном происшествии в музее. Бэзил жалуется, что оно мешает работе его отделения.
Гамильтон-Бейли открыл рот, очевидно, чтобы выпустить на свободу какие-то слова, но те, похоже, не желали покидать своего убежища, а когда наконец застенчиво выглянули наружу, то прозвучали с неестественной взволнованностью:
– О каком происшествии?
– Не могли же вы не слышать об этом!
Но оказалось, что он мог. Даже декан вежливо, насколько позволяли правила приличия, выразил свое недоумение:
– Вы, похоже, единственный, кого не затронул этот инцидент.
Никто из присутствующих не решился как-либо прокомментировать слово «инцидент».
Гамильтон-Бейли озадаченно нахмурился, и без того тонкие черты его лица, казалось, стали еще тоньше.
– Так что все-таки случилось?
И опять эта фраза прозвучала как-то неестественно.
В этот момент декан увидел, что кто-то в другом углу буфета пытается привлечь его внимание, и, извинившись и кинув «Бэзил объяснит», оставил Гамильтона-Бейли в обществе Рассела, тут же утратив все свое олимпийское благолепие. Странно, но Рассел, глянув в том же направлении, почему-то не увидел никого, кто претендовал бы на внимание декана.
Оставшись наедине, оба профессора смотрели друг на друга в некотором замешательстве. Бэзил коротко рассказал коллеге, что утром в музее был найден труп, и Александр изобразил на лице потрясение.
– Кошмар! – произнес он магическое слово, способное не хуже нервно-паралитического газа пресечь в зародыше всякое конструктивное обсуждение какой-либо проблемы.
– Жуткое кровавое месиво.
– Кровавое месиво?!
– Ну да. Подвешена к потолку, как туша в мясной лавке, а внутренности вывалены наружу. Всюду сплошные кишки и кровь. Все равно что…
Но тут Рассел обнаружил, что Гамильтон-Бейли его просто не слышит – Александра объял самый настоящий ужас.
– О боже! – выдохнул он, борясь с подступающей тошнотой. Казалось, профессор вот-вот потеряет сознание.
Рассел посмотрел на коллегу с нескрываемым изумлением:
– Вам плохо, Александр?
Гамильтон-Бейли, чье лицо серело буквально на глазах, спустя некоторое время все же нашел в себе силы ответить, что чувствует себя прекрасно.
– Я думаю, в скором времени вам нанесет визит полиция, – не преминул «обнадежить» его Рассел.
В глазах Гамильтона-Бейли заметался испуг.
– Мне?! Зачем?
– У вас есть ключ от музея. Они считают это важной уликой.
Это сообщение, похоже, окончательно подкосило профессора анатомии, вогнав его в предобморочное состояние.
В этот момент декан, прервав беседу Гамильтона-Бейли и Рассела, пригласил всех присутствующих в зал заседаний. Рассел еще долго не сводил глаз с профессора анатомии, и в голове у него роился целый сонм вопросов.
В целом Уортон была довольна тем, как все складывалось. Конечно, Сайденхем далеко не тот патологоанатом, которого она пригласила бы сама, но даже он на начальной стадии расследования дал ей кое-какую ценную инфррмацию. Оказалось, что Экснер умерла уже после полуночи – возможно, часа в три ночи. Причиной смерти, по всей вероятности, послужила потеря крови, так что вскрывали ее еще живую. А вот к тому моменту, когда ее повесили, она (опять же по утверждению Сайденхема) была уже мертва. Ну или почти мертва.
Никаких следов взлома в музее обнаружено не было, и это тоже весьма обрадовало Уортон, поскольку существенно сужало круг подозреваемых. Конечно, любой из сотни посетителей, побывавших в музее накануне, мог спрятаться где-нибудь в кладовке, но даже в этом случае выявить его было несравненно проще, чем разыскивать убийцу среди нескольких миллионов лондонцев.
Впрочем, теперь это, возможно, уже не имело значения.
У нее был Боумен, или Билрот, или как там еще он себя называл.
Насильник, работавший в заведении, где было совершено изнасилование!
От переполнявших ее чувств ей хотелось броситься самой себе на шею.
Джорджина Бадд, секретарша Гамильтона-Бейли, занималась письменными работами, которые ей передали четверо старших преподавателей, состоявших в штате отделения анатомии. Профессорских работ она не получала уже несколько дней. Похоже, он забросил даже свое самое, как он считал, главное дело, с которым еще недавно носился как с писаной торбой, – «Анатомию» Грея. В последние месяцы Джорджина посвящала ему значительную часть своего рабочего времени. Довольно хорошо зная перипетии семейной жизни профессора, она могла с большой долей уверенности предположить причину этого охлаждения.
Ирена Гамильтон-Бейли.
Судя по тому, каким несчастным и расстроенным выглядел профессор сегодня утром, его семейная драма достигла апогея.
На телефоне, стоявшем перед ней, зажглась лампочка.
Джорджина, как и большинство женщин, была особой любопытной и еще в самом начале своей академической карьеры обнаружила, что звукоизоляция в кабинете ее шефа далека от совершенства, так что если выключить лазерный принтер и плотно закрыть дверь и окна, то вполне можно услышать, что происходит за стеной. Для этого достаточно, сделав вид, будто созерцаешь заброшенное кладбище за окном, встать вплотную к этой самой стене.
– Ирена?
Уже по первому слову Джорджина поняла, что сегодня совершила этот маневр не зря. Гамильтон-Бейли сам никогда не звонил жене.
– Мне надо с тобой поговорить.
(– Это что, не может подождать до вечера?)
Джорджина живо представляла, будто читает мысли миссис Гамильтон-Бейли. Та, несомненно, должна была сказать нечто подобное.
– Это срочно. Очень срочно.
(– В самом деле?)
– Это насчет прошлой ночи.
Было слышно, как где-то на улице плачет ребенок.
– Ирена, ради бога, я не вижу причин, чтобы реагировать так.
Последовала очень длинная пауза. Наверное, говорила Ирена. Когда она наконец закончила свою речь, снова заговорил Гамильтон-Бейли. Он заговорил тем твердым тоном, который появлялся у него только в разговоре со студентами, не проявившими должных знаний относительно пролегания какой-либо артерии или взаимоотношений того или иного органа со своими соседями.
– Я не знаю, с кем ты была…
Джорджина едва не поперхнулась. Это была сногсшибательная информация, и, судя по тону профессора, поднимавшемуся все выше, его фраза вызвала бурную реакцию со стороны супруги.
– …и не желаю знать! – почти прокричал он, очевидно пробиваясь сквозь заградительный огонь ее ответных тирад. – У нас тут кое-что произошло. Нечто ужасное…
За три года, которые Джорджина проработала с Гамильтоном-Бейли, ей довелось подслушать немало сальных разговоров и злопыхательских академических сплетен о ее шефе, но это было ни на что не похоже. Поистине из ряда вон.
– Возможно, полиция…
Дверь в приемную отворилась, и вошли два старших преподавателя. Они, по своему обыкновению, громко спорили, а потому не обратили на Джорджину ни малейшего внимания. Она же моментально обернулась к вошедшим, поставив кофейную чашку за корпус монитора, чтобы те не увидели, что она пуста.
– Просим прощения, Джорджина, – сказал один из них. – Мы не знали, что вы решили устроить перерыв.
Справившись с раздражением, она улыбнулась.
– Все в порядке. Чем могу служить?
Они опять принялись спорить по поводу того, чьей работой ей следует заняться в первую очередь. К тому времени, когда преподавателям наконец удалось достичь компромисса, разговор за стеной уже закончился. Незваные гости объяснили Джорджине, что им от нее нужно, и ушли, оставив ее в тиши и одиночестве.
Джонсону потребовалось немало времени, чтобы найти людей, способных хоть что-нибудь сообщить о Никки Экснер. Он уже начал подозревать, что в школе существует заговор молчания относительно всего, что связано с убитой, пока Берри, казначей, не разъяснил ему, в чем дело.
– В большом учебном заведении такого типа практически невозможно знать кого-либо из студентов более или менее близко. Ежегодно к нам поступают две сотни человек; учатся они на пятнадцати разных отделениях, в каждом из которых занятия ведут четыре или пять преподавателей. Студенты не знакомятся с преподавателями лично, а уж преподаватели тем более не знают никого из них.
Такое положение вещей не сулило Джонсону ничего хорошего.
– Так к кому же мне обратиться? Кто может дать мне сведения о Никки Экснер?
– Возможно, ее руководитель и знает что-нибудь, – предположил Берри с сомнением в голосе. Он явно давал понять инспектору, что тому не стоит ставить все на эту карту.
– Возможно?
– За каждым студентом при его поступлении в школу закрепляется руководитель, – вздохнул казначей. – Некоторые из них относятся к своим обязанностям ответственно и усердно опекают своих воспитанников, другие не проявляют в этом излишнего рвения.
– А кто был руководителем Никки Экснер?
Покопавшись несколько минут в одной из папок на своем столе, Берри нашел его имя:
– Профессор Гамильтон-Бейли. Это заведующий анатомическим отделением.
Джонсон и без него знал, кто такой профессор Александр Гамильтон-Бейли. Однако он старательно записал имя в свой блокнот.
– Благодарю вас, – произнес он, вставая. – Как мне пройти в отделение анатомии?
В приемной Гамильтона-Бейли Джонсон натолкнулся на препятствия, которые ему удалось преодолеть, лишь проявив несгибаемую твердость. Он, придав своему лицу чрезвычайно строгий вид, долго размахивал служебным удостоверением, в результате чего наконец достиг кабинета профессора. Но и в самом кабинете, где Джорджина за его спиной оправдывалась перед своим шефом в собственном бессилии, Джонсону опять было оказано сопротивление, и Гамильтон-Бейли сдался лишь после того, как убедился, что полицейский не уйдет, пока ему не будет уделено хотя бы несколько минут. В конце концов профессор со. вздохом указал Джонсону на кресло напротив своего стола.
Кроме профессора в кабинете присутствовали: скелет – он стоял на подставке рядом со столом – и паук-птицеед, взгромоздившийся на полку прямо над головой хозяина помещения. Чучело паука с угрожающим видом взирало на посетителя сверху, в то время как скелет, открыв рот, изумленно следил за всем происходящим из своего угла.
Профессор Гамильтон-Бейли тоже напоминал набитое соломой чучело, но поскольку он трясся и распространял вокруг себя почти физически ощутимое возбуждение, то, по-видимому, процесс набивки был завершен совсем недавно.
Гамильтон-Бейли, при всем своем апломбе, выглядел до странности неухоженным. Красная «бабочка» сидела на его шее криво, рубашка была мятой, – похоже, она уже много дней не знала ни стиральной машины, ни утюга. А кроме всего прочего, профессор интенсивно потел. Возможно, виной тому была высокая температура в кабинете.
– Я сейчас ужасно занят, констебль. Это не может подождать? – Гамильтон-Бейли компенсировал свой низкий рост высокопарными манерами. Но его попытка отделаться от незваного посетителя таким образом, увы, не удалась.
Джонсон умел настоять на своем, и понижение в звании его тоже не смутило. Он заметил, что письменный стол профессора в полном порядке и практически пуст.
– Сожалею, сэр, но боюсь, что дело не терпит отлагательств.
Если бы Джонсон обладал познаниями в области медицины, то, услышав вздох, с которым профессор анатомии воспринял его сообщение, он заподозрил бы, что нечто застряло между надгортанником и язычком Гамильтона-Бейли и грозит заблокировать его трахею.
– Ну хорошо. Я вас слушаю, – сдался профессор.
– Насколько мне известно, вы принимаете участие в руководстве Музеем анатомии и патологии.
– Не совсем так. Музеем заведует Айзенменгер. Обратитесь к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47