Правда, ни один из его дней нельзя было назвать блистательным, но этот оказался просто какой-то вонючей мерзостью. Утром он беседовал с тремя женщинами, к которым в последнее время стал являться незнакомец, чтобы продемонстрировать у них на пороге свои мужские достоинства. Записывая показания жертв неизвестного эксгибициониста, Уилсон измучился и, при всей своей неопытности по литературной части, подозревал, что его проба пера не приведет в восторг инспектора Уортон. Его подозрения оправдались.
– Господи, Уилсон, это же полная чушь! Вы не извлекли ни грамма полезной информации из этих свидетельниц. Не выяснили, какого он возраста и роста, лысый и бородатый или безбородый и курчавый. Неизвестно даже, сколько у него глаз – один, два или, может, целых три.
Уилсон счел нападки инспектора несправедливыми. Он задавал свидетельницам вопросы относительно внешности этого извращенца, но они, понятно, не запомнили его лица, так как внимание их в тот момент было приковано к иной части тела незнакомца. Неудивительно, что показания всех трех женщин оказались неточными и противоречили друг другу.
– На его лицо они не смотрели, – объяснил Уилсон.
Они разговаривали в кабинете Уортон – точнее, в кабинете Касла, который она временно заняла. Помещение было голым, казенным и неуютным, но обладало тем неоспоримым достоинством, что являлось кабинетом старшего инспектора. Уортон уже дали понять, что ее детективные способности не остались без должного внимания.
Так что теперь перед ней открывались самые широкие перспективы, хотя в данный момент перспектива, открывавшаяся из окна кабинета, ограничивалась ночлежкой и закусочной.
Уортон безнадежно покачала головой:
– Интересно, кто вам по утрам завязывает шнурки на ботинках, Уилсон? Матушка или, может быть, няня?
Он не ответил, но по какой причине, было неясно: то ли забыл, то ли все-таки сообразил, что вопрос риторический.
– Вы даже не выяснили, не негр ли он или, может быть, метис и не отличается ли его член своим цветом от остального тела.
Он опять промолчал, но по виноватому выражению его лица было ясно, что этот вопрос ему не пришло в голову задать.
Бросив Уилсону составленный им протокол, она приказала:
– Идите к этим свидетельницам опять и не возвращайтесь без сколько-нибудь полезной информации.
Когда он ушел, Уортон хищно улыбнулась. Было что-то невыразимо приятное в том, чтобы понукать всякими ослами и время от времени устраивать им разнос. Это помогало скоротать день.
А еще это радостное известие, которое она получила утром.
Джонсон подал заявление об увольнении. Взял да и подал. Как безропотный ягненок.
Не стал рыпаться и делать глупости. Смирился с неизбежным.
Все оказалось на самом деле очень просто.
Поднявшись, Беверли Уортон выглянула в окно. Возле ночлежки сторож струей из шланга смывал блевотину, оставленную кем-то на ступенях заведения. Ему, похоже, было глубоко наплевать, что брызги попадают на окна и даже залетают в открытую дверь соседней закусочной.
Джонсон был последней проблемой, которую требовалось решить в связи с этим делом, и вот его, вернее, ее, проблемы, нет. Уортон надавила на кое-какие рычаги, чтобы Джонсон не смог опротестовать выдвинутые против него обвинения, и добилась своего: он без помех и с чистым послужным списком уходит в отставку и не будет досаждать ей своей несносной страстью к добродетельности.
Телефон на ее столе зазвонил.
– Беверли?
Это был суперинтендант Блум – она узнала его по легкому ланкаширскому акценту, который, как она могла убедиться, в минуты сильного возбуждения переходил в неразборчивое мычание.
– Да, сэр?
– Я решил, что вас надо поставить в известность. Нам только что пришло извещение от коронера, что они собираются провести повторное вскрытие Никки Экснер.
Неожиданно она почувствовала беспокойство, хотя сама не понимала его причину.
– С какой стати? Дело ведь закрыто.
– Кажется, ее родители не удовлетворены результатами расследования. Вскрытие назначено на пятницу, на семь вечера. Я хочу, чтобы вы присутствовали.
Она согласилась или, точнее, подчинилась приказу и положила трубку.
Что-то назревало, и она чувствовала это. Какие-то подводные течения, колебание зыбучих песков, неясные тени. Что-то зашевелилось у нее под ногами, и Беверли Уортон стало не но себе.
Она была уверена, что убийство – дело рук Билрота. Все улики, пусть и косвенные, указывали на это, равно как и все предыдущие подвиги Тима. И если она предприняла кое-какие меры, чтобы понапрасну не затягивать расследование, в этом не было особого криминала.
Токсикологический анализ тоже подтвердил ее выводы, как и анализ спермы.
Билрот убил ее.
Так в чем же дело?
– Черт, – прошептала она.
В годовщину свадьбы Джонсон всегда водил жену в ресторан. Обычно они ходили в маленькую итальянскую тратторию, но в этом году они отмечали серебряную свадьбу, и он, будучи в душе романтиком, решил, что нужно придумать что-то особенное. Поэтому он заказал столик в фешенебельном и даже несколько подавлявшем своей роскошью ресторане в Вест-Энде, после которого планировал провести с женой ночь в одном из отелей на берегу Темзы.
Вечер с самого начала не заладился. Они застряли в пробке и опоздали в ресторан. В официанты им достался какой-то иностранец, который с трудом говорил по-английски и считал учтивость слишком ценным товаром, чтобы растрачивать его на таких, как Джонсоны.
А главное – Салли пребывала в подавленном настроении.
Разумеется, она болтала, смеялась и была благодарна мужу за то, что он устроил ей этот праздник, но сам Джонсон чувствовал, что показное веселье жены скрывает что-то иное. Работа в полиции научила его угадывать за ширмой слов истинные мотивы и настроения людей, что нередко мешало ему держаться раскованно в обществе, но зато позволяло лучше понимать душевное состояние собственной жены.
Наконец, когда с десертом было покончено и они размышляли над выбором ликера к кофе, он спросил:
– Что с тобой?
Он задал этот вопрос мягко, как если бы речь шла о простом выборе блюд. Жена посмотрела на него большими слегка подведенными глазами поверх меню, которое читала.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты чем-то расстроена.
Салли слишком хорошо знала мужа, чтобы отпираться. Отложив меню в сторону, она вздохнула:
– Ты уволился.
Он нахмурился, словно слова жены удивили его. Он хотел было спросить: «Ну и что?» – но вместо этого спокойно ответил:
– Да.
– Вот это меня и расстраивает, – раздраженно откликнулась Салли. – То, что, кроме «да», ты ничего не можешь сказать.
– А что еще я должен сказать, по-твоему?
Она перегнулась через стол, как будто нацелив на мужа пистолет.
– Боб, тебя практически вышвырнули на улицу из-за тех денег, которые нашли у нас в доме!
– Но их же подкинули.
– Вот-вот. А ты даже не попытался оправдаться, хоть как-то защититься! Ты просто взял и покорно ушел.
– Мы с тобой уже обсуждали это, – прервал он ее. – Не имело смысла делать что-либо. Это ни к чему бы не привело.
– А теперь? Ты даже не думаешь искать какую-то новую работу.
– Я же сказал тебе, чем сейчас занимаюсь. Расследую дело Никки Экснер.
– За что тебе не платят ни пенса.
– Нет, – признал он. – Но как раз это и позволит мне дать отпор. Если я докажу, что Билрот был невиновен, я испорчу карьеру Беверли Уортон.
– А нам-то что толку от ее испорченной карьеры? Денег у нас от этого не прибавится.
Когда Салли вышла замуж, ей было непросто свыкнуться с жизнью жены полицейского, оказавшись тем самым в замкнутом мире, отделенном от остального общества непреодолимым барьером. Джонсон знал, что Салли пошла на это только из любви к нему, и чувствовал себя в долгу перед ней.
– Но я же буду получать пенсию.
Салли фыркнула:
– Тебе прямо не терпится стать пенсионером.
Подошел официант, но Джонсон отослал его обратно.
– Я говорил тебе о своих планах. То, чем я сейчас занимаюсь, – только начало. А потом я открою частное детективное агентство.
Она покачала головой:
– Это всего лишь пустые мечты.
Джонсон и сам, в общем-то, знал это, но не мог же он сразу отказаться от своих планов, тем более публично.
– Ты подсчитал, сколько понадобится денег, чтобы наладить такое дело? – спросила она. – Сколько уйдет на помещение, оборудование и прочее?
Он промолчал, и она совершенно справедливо расценила это молчание как знак того, что ответить ему нечего.
– Тебе, скорее всего, придется потратить наши сбережения, не так ли?
Он посмотрел на нее и медленно произнес:
– Не знаю. Может быть, и нет.
Оба понимали, что это ложь. Салли опять фыркнула и ничего не сказала. Они вернулись к карте вин, но вскоре Джонсон нарушил молчание:
– Дай мне разобраться с делом Экснер, а там поговорим, хорошо?
Жена посмотрела ему в глаза долгим взглядом, потом чуть заметно кивнула. Движение было каким-то судорожным, и в душе Джонсона вдруг ожили неприятные воспоминания.
– Ты хорошо себя чувствуешь, а, Салли?
Она набрала в грудь воздуха, словно превозмогая боль, затем улыбнулась и заверила его:
– Ну разумеется! – Она опять улыбнулась, на этот раз более естественно, и Джонсон ответил ей улыбкой. – Ну, так что мы будем пить? – спросила она.
Остаток вечера вроде бы прошел нормально, но беспокойство все равно не покидало Джонсона.
Рассел издал такой глубокий, мощный и продолжительный вздох, что его живот заколыхался.
– О боже! – выдохнул он. – О боже!
Он прислонился к стене с ворсистыми обоями, украшенными орнаментом, и ворсинки заскрипели под его широкой веснушчатой спиной. Рот Рассела был приоткрыт, и из его уголка по подбородку тонкой струйкой стекала слюна.
– Мм, – издал Рассел очередной нечленораздельный звук. – Мм.
У его ног на коленях стояла Линда и с ловкостью виртуоза-гобоиста работала языком и губами, обхватившими профессорский член.
В это время она думала о том, почему это неизменно происходит в гостиной и все время в одном и том же углу напротив окна, под этим жутким женским портретом, по-видимому его матери. Да, сыну такой матери не позавидуешь. Бедняга.
Рассел постанывал от удовольствия. Все шло обычным порядком. Линда, не прекращая работу, украдкой бросила взгляд на часы. Десять минут прошло, осталось еще десять, затем второй акт. Она будет извиваться на полу, изображая высшую степень наслаждения от прикосновений его левой руки, в то время как правой он будет ублажать себя самым дурацким образом. На семь у нее был назначен следующий сеанс, но она вполне успевает. Рассел всегда строго придерживался расписания.
Будучи мастером своего дела, Линда решила, что настало время ускорить процесс. Убрав одну руку с члена, она сжала ею мошонку. Стоны профессора стали громче. Чем бы дитя ни тешилось. Она слишком давно работала с Расселом, чтобы задавать какие-либо вопросы, хотя в ее отнюдь не пустой голове они не могли не возникать. Почему он всегда заставлял ее раздеваться, хотя практически весь секс у них сводился к оральному? Зачем надо было сдавливать его мошонку? И почему он настаивал, чтобы она в заключение обязательно выпивала бокал мадеры?
Но профессор Рассел служил источником постоянного дохода, и это было главное. Всегда один и тот же день, одно и то же время, одно и то же место, и так неделя за неделей. Даже Рождество не являлось исключением – только в этом случае они дарили друг другу соответствующие подарки: шапка Санта-Клауса для нее и колечко с блестками для него.
Он положил свои короткие толстые ручки ей на голову – это был знак того, что приближается кульминация. Линда с удвоенной энергией сосредоточилась на своем занятии.
Единственное нарушение заведенного порядка случилось несколько недель назад, когда профессор вдруг позвонил и отменил очередной сеанс. Впервые за несколько лет. Голос у него при этом был странный, будто он вот-вот потеряет сознание, и она не стала выяснять причину отмены – это было бы непрофессионально.
В дальнейшем сеансы продолжались с обычной регулярностью, хотя при следующих встречах ей казалось, что клиент несколько не в себе. Но теперь Рассел вроде бы пришел в норму. Какая-то напряженность в нем все еще ощущалась, но Линде это не мешало.
Рассел еще крепче ухватился за голову девушки, угрожая выпотрошить все шпильки из ее волос. Он принялся двигать тазом взад и вперед, она перестала работать языком и вытянула губы трубочкой. Скорость и амплитуда телодвижений Рассела все возрастали, так что ее голова тоже дергалась вслед за его бедрами. Неожиданно член остановился где-то глубоко в ее глотке, так что Линда едва не задохнулась. За этим, как она знала, последуют короткая пауза, стон и очередная увесистая порция спермы.
От нечего делать она стала прикидывать, каков был общий объем проглоченного ею за все это время.
В восемь часов утра следующего дня Джонсон был уже возле конторы Вулфа, Паркинсона и Уайта, удивляясь, чего ради понадобилось назначать встречу в такую рань. Было холодно; слабый утренний свет лишь подчеркивал унылость окрестностей. Джонсон постучал и сквозь стекло входной двери заглянул в пустое темное помещение, чувствуя себя при этом довольно глупо. Может быть, ее еще нет?
Однако Елена Флеминг, хотя и не сразу, появилась и впустила Джонсона внутрь.
– Спасибо, что пришли.
Она провела его в свой кабинет и предложила кофе. Пока закипал чайник, он спросил:
– Почему именно в восемь?
Елена разлила кофе по кружкам и добавила молока.
– По утрам работается лучше, – ответила она более или менее правдоподобно.
Он взял кружку – больше для того, чтобы согреть руки.
– Вы уверены в Айзенменгере? – спросила Елена. – Он согласился не очень-то охотно.
– Джон был хорошим специалистом. Лучшего вы вряд ли найдете – по крайней мере, такого, который работал бы бесплатно. И потом, это нужно и ему самому.
– Был. Надеюсь, что и остался хорошим.
– Да-да, конечно, – уверил он ее. – Вопрос в том, насколько хорошим окажусь я. Тем более что мы взялись за это дело не ради денег.
Елена с беспокойством поглядела на него:
– Надеюсь, вы не собираетесь идти на попятный? Вы говорили, что согласны заняться этим безо всякой оплаты.
Он поставил кружку.
– А еще я говорил, что это, возможно, даже к лучшему. Если мы накопаем что-нибудь против Беверли Уортон, то я хочу, чтобы мои руки были абсолютно чисты.
– Да, это понятно.
– Но я должен сразу предупредить вас: мы вряд ли сумеем доказать, что улики фабриковала именно она.
Елена, рывшаяся в ящике стола, подняла голову:
– Вы так думаете? Но это надо сделать обязательно!
– Такой результат стал бы слишком большой удачей. Беверли очень хитра. Если на ее совести что и есть, то проворачивала она свои дела наверняка без свидетелей, не посвящая в них никого. Один раз со мной она уже обожглась на этом.
– И больше свою ошибку не повторит.
– Вот именно. – Он сделал новую попытку глотнуть кофе – на этот раз более удачную, поскольку тот немного остыл. – Нет, я думаю, самое большее, что мы сможем, – это доказать невиновность Тима Билрота и, возможно, найти настоящего убийцу.
– Но разве этого достаточно? – спросила Елена разочарованно. – В таком случае она, скорее всего, снова выйдет сухой из воды.
Джонсону и прежде удавалось уловить нотку разочарования в словах Елены. Она хотела не просто снять обвинение с Билрота и Джереми, она жаждала отмщения.
– Может, и выйдет. Но ей все равно придется несладко. Ей будут задавать неприятные вопросы, пострадает ее репутация. В случае со мной предпочли, чтобы я ушел без шума, не пытаясь публично оправдаться; Беверли окажется перед тем же выбором. А уж чего полицейские боссы действительно терпеть не могут – так это скандалов в своем ведомстве.
– Они готовы мириться с некомпетентностью и коррупцией, лишь бы это не стало достоянием гласности?
Джонсон допил кофе и поставил кружку на папку с надписью: «Миллер против Миллера».
– Разве не так происходит везде и всегда?
Елена расстроилась – это было видно хотя бы по тому, как она уставилась на свои руки, сжатые в кулаки на крышке стола.
– Я хочу, чтобы она ответила за свои проделки. Чтобы все узнали, что в действительности представляет собой Беверли Уортон.
– Я тоже хотел бы этого. Но я, наверное, слишком стар, чтобы рассчитывать на полное торжество справедливости. Меня устроит и меньшее – все лучше, чем ничего.
Кофе в кружке Елены остывал, но она даже не притронулась к нему.
– С чего мне, по-вашему, следует начать?
– Это как раз вы должны мне сказать. Вы ведь детектив.
На другой папке было написано: «Мартиус против Мартиуса». Похоже, бракоразводные дела.
– Первым делом я хочу поговорить с Либманом. Мне все-таки кажется, что он в тот день вел себя неестественно. Затем надо побольше разузнать о самой Никки Экснер. Почти всегда доискаться правды удается, лишь собрав полную информацию о жертве, особенно в таких случаях, как наш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47