В больнице он проверил, чем занимался Джеймс Пейнет в ту ночь. Он действительно работал.
Айзенменгер никогда не бывал здесь раньше и сам удивлялся почему. Может, боялся? Но чего? Привидений? Самого себя? Неизвестно, что было страшнее.
Однако он знал, где она похоронена, и жил, думая об этом, уже несколько лет. Некий иллюзорный контакт с прошлым.
Контакт с умершим, который для него все еще был жив.
Маленькое кладбище к западу от города с трех сторон было окружено сплошными рядами одноэтажных домов, с четвертой замыкала квадрат больница. В центре кладбища возвышалась крохотная, наполовину каменная, наполовину кирпичная часовня, на ее стенах колыхались, словно неприкаянные души умерших, клочья паутины.
Большинство могил было ухоженными, на некоторых даже лежали свежие или увядшие цветы. Доктор проплутал среди могил три четверти часа, прежде чем нашел ту, которую искал.
На одной из скамеек, стоявших вдоль усыпанной гравием дорожки, сидел старик, по-видимому умалишенный. Лацканы его пиджака и борода были щедро усыпаны крошками еды, манжеты рубашки протерты до белой подкладки. Старик мелко дрожал и пускал слюни, но что действительно поразило Айзенменгера, так это его абсолютно счастливый вид. Сумасшедший радостно бормотал что-то себе под нос, с удовольствием трясся и был счастлив жить в своем мире – совсем не в том, где жил Айзенменгер. Старик непрерывно посмеивался в бороду мягким, довольным смехом.
Вид умалишенного произвел на Айзенменгера такое впечатление, что, пройдя мимо старика, он остановился и обернулся. Сумерки уже сгустились, серое небо медленно опускалось на землю, и, глядя на сумасшедшего, Айзенменгер чувствовал, как его охватывают скорбь и отчаяние. Доктору захотелось плакать.
Он резко отвернулся от старика, не обратившего на него никакого внимания, и продолжил поиски могилы. И лишь найдя ее в одном из глухих, заросших уголков кладбища, он снова вспомнил о старике.
Айзенменгер скорбел не по сумасшедшему старику, а по самому себе, брошенному в одиночестве в этом мире и давно не способному на счастливый смех.
За могилой Тамсин никто не следил, никто не вспоминал эту девочку – все равнодушно проходили мимо. Холмик был маленький, и Айзенменгер подумал, что таких крошечных могил в мире быть не должно. Трава вокруг нее была скошена, хотя и неровно; в изголовье торчал кусок камня, отколотый от плиты стандартного размера, словно его небрежно зашвырнули сюда. Никаких цветов, – скорее всего, их никогда и не было здесь. Мир не заметил эту страшную смерть.
Айзенменгер долго стоял в темноте, постепенно замерзая. Умом он понимал, что уже поздно, но все равно не спешил уходить. Издалека до него доносились негромкое бормотание и слабый смех старика. Доктор стоял в ногах могилы, плача без слез, сквозь время и пространство слыша голос Тамсин и спрашивая себя, правильно ли он поступает.
Он все еще не был уверен в этом, когда, возвращаясь, проходил мимо старика, сидевшего на том же месте и так же счастливо бормотавшего.
Салли просмотрела скопившиеся неоплаченные счета. Их было не больше, чем обычно, но всякий раз, глядя на них, она невольно думала, что скоро их число увеличится. После того вечера в ресторане она не заговаривала с Бобом о будущем, и из-за этого молчания ее страхи только возрастали. Отец прожил жизнь мелким клерком, нашедшим свое место в недрах какой-то транснациональной корпорации, – простейшим существом, влачившим существование в безопасной глубине других более высокоорганизованных организмов. Он был беспросветно беден, постоянно находился на грани полного разорения, и, может быть, поэтому в его дочери с ранних лет укоренилось стремление к материальной независимости.
Потребовалось очень много времени, чтобы скопить хоть что-то, хотя это «что-то» не составляло и половину суммы, которую можно было назвать приличной. Сбережения делались не только из зарплаты мужа; она в свое время устроилась в больницу медсестрой, зарабатывая на хлеб долгими и тяжелыми дежурствами.
Достаточно долгими и достаточно тяжелыми, чтобы они стали угрозой для ее здоровья.
А теперь нависла угроза, что Боб растратит это все на совершенно нелепую, бесперспективную авантюру.
У нее вдруг зачесалась ладонь.
– Где же он, черт побери?
Как будто Джонсон мог это знать. Но Айзенменгера рекомендовал именно он, и теперь Елена, предчувствуя провал всей их затеи, судя по всему, искала виноватого.
– Он придет, – поспешил заверить ее Джонсон, хотя сам не был полностью в этом уверен.
– Он опаздывает уже на полчаса!
Разговор между Джонсоном и Еленой Флеминг происходил в тесной конторке при морге. Деревянные стенные панели этого помещения были покрыты лаком; ночь за окном окрашивала матовое стекло в темно-синий цвет, и казалось, весь мир ограничен стенами этого здания.
– Он придет, – повторил Джонсон.
Елена ничего не ответила, но лицо ее выражало сомнение. Бывший полицейский опять почувствовал в ней что-то от загнанного зверя. Это «что-то» проявлялось в излишней настороженности и суетливости. Джонсон же, как мог, старался сохранять спокойствие, хотя тоже мысленно спрашивал себя, куда мог подеваться Айзенменгер.
В конторку вел необыкновенно длинный и узкий коридор с очень высоким потолком, освещенный тусклыми электрическими лампочками, запрятанными внутрь шарообразных молочно-белых плафонов. По левой стене коридора располагались двери раздевалок, справа находилась прозекторская. Именно там и собралась группа не похожих друг на друга людей, которые в ожидании Айзенменгера шепотом и не поднимая глаз обменивались ничего не значившими фразами.
Среди них был и Сайденхем в рубашке, белых сапожках и не по размеру большом зеленом пластиковом переднике. Он стоял, скрестив руки на груди, громко вздыхал и многозначительно поглядывал на стенные часы. Служитель морга Клайв тоже пребывал в раздражении. Он прислонился к стене и уголком глаза наблюдал за изящной фигурой Беверли Уортон. Старший инспектор, отвернувшись, казалось, была полностью поглощена беседой с Уилсоном и, возможно, замечала эти сладострастные взгляды, а возможно, и нет. Во всяком случае, она была знакома с Клайвом достаточно долго и знала, что у того на уме; не исключено, что ей это даже льстило. Единственной ее уступкой правилам гигиены были голубые бахилы, которые она натянула поверх туфель, заставив Уилсона сделать то же самое. И наконец, среди прочих собравшихся был пузатый коротышка, явившийся в свитере, белой рубашке, галстуке в полоску и широких брюках бледно-серого цвета. Столь нелепый франтовской наряд делал его похожим на туриста, вышедшего подышать свежим воздухом на палубу; сходство усиливалось благодаря фотоаппарату, висевшему на шее этого странного субъекта. Костюм коротышки выглядел еще более нелепо в сочетании с большой зеленой накидкой и бахилами, которые ему пришлось надеть, – хотя он, конечно, не мог предвидеть этого заранее.
– Что это за расфуфыренный раздолбай? – спросил Уилсон. Говорить тихо он не умел, и его свистящий шепот разнесся по прозекторской, эхом отражаясь от стен. Уортон, поморщившись, бросила на него раздраженный взгляд и едва слышно прошептала:
– Это фотограф, идиот. Нанят их адвокатом.
Последнее слово было произнесено особенно злобно. Уортон все еще не вполне пришла в себя после встречи с представителями защиты. Мало того что в роли адвоката выступала молодая привлекательная женщина (а это Беверли Уортон всегда воспринимала как личное оскорбление), так еще к тому же оказалась сводной сестрой Джереми Итон-Лэмберта и вряд ли питала к Беверли нежные чувства. И уж совсем невероятным было то, что вместе с ней заявился этот кретин Джонсон. Он, понятно, был несказанно рад замешательству бывшей коллеги и не постеснялся прилюдно сыпануть ей изрядную пригоршню соли на рану, бросив: «Больше никто из подозреваемых не умер, Беверли?» Такая фамильярность ясно показывала, что, по мнению выпертого в отставку сержанта, они теперь были на равных.
Но присутствие здесь этих двоих означало для Беверли и нечто гораздо более важное. Нетрудно было догадаться, что эксгумация Никки Экснер и доказательство невиновности Билрота для них лишь предлог. Дичью, на которую они охотились, была она, Беверли Уортон.
– Я не могу прохлаждаться здесь бесконечно, знаете ли, – сердито бросил Сайденхем. Его реплику все восприняли с красноречивым равнодушием: никто не знал, когда именно должен прибыть Айзенменгер, и ответить на гневное заявление патологоанатома было нечего.
Сайденхем, как и следовало ожидать, презрительно фыркнул. Фотограф нервно озирался, размышляя, стоит ли все это обещанных пятидесяти фунтов; служитель Клайв мысленно затачивал нож.
В дверях прозвучал звонок, и все оживились. Сайденхем громко провозгласил: «Ну наконец-то!»; Уортон выпрямилась и со вздохом посмотрела на часы; фотограф принялся настраивать объектив, словно фокусник, проверяющий реквизит перед выходом на сцену.
Клайв прошел по коридору мимо конторки и открыл маленькую боковую дверь. Вошедший Айзенменгер небрежным кивком ответил на его приветствие. Первое, что он услышал, войдя в прозекторскую, были слова Елены: «Ну слава богу». Произнесла она их со смешанным чувством облегчения и раздражения. Джонсон, по своему обыкновению, промолчал.
– Ну что ж, начнем, – вяло предложил Айзенменгер, всем своим видом показывая, что на самом деле он не испытывает никакого желания участвовать в этом процессе.
– И это все, что вы можете сказать? – ошеломленно спросила Елена. – Вы ничего не хотите объяснить?
– Объяснить что? – не понял доктор.
– Где вы были? Вы опоздали почти на сорок минут!
Айзенменгер, похоже, даже не подозревал об этом. Он наконец спустился с небес на землю и бросил взгляд на стенные часы (приобретенное в одном из отелей изысканное устройство с украшениями), но ответ его вряд ли можно было счесть удовлетворительным. Мари эта манера мужа была очень хорошо знакома.
– Мне надо было кое-куда зайти.
– Как прикажете это понимать? – возмутилась Елена, но Джонсон сталкивался с таким поведением Айзенменгера уже не впервые, поэтому он поднялся и произнес:
– Давайте приступим к делу.
Все проследовали друг за другом по коридору в прозекторскую. Их появление вызвало у присутствующих различную реакцию. Уортон явила вновь прибывшим маску равнодушия, Сайденхем раздраженно запыхтел, а фотограф с облегчением расплылся в улыбке, какая, по всей вероятности, некогда появилась на лице генерала Гордона под Мафекингом. Айзенменгер вышел, чтобы переодеться, а оставшиеся разделились на две обособленные группы, подобно враждующим племенам, встретившимся на месте поклонения общему божеству. Клайв вкатил тележку с телом, упакованным в мешок. Собравшиеся молча наблюдали, как он долго не мог закрепить ее у одного из шести операционных столов из нержавеющей стали.
Вошел Айзенменгер, облаченный в синюю форму и обутый в белые ботинки. Вместе все это более напоминало маскарадный костюм, нежели рабочую одежду патологоанатома. Айзенменгер неоднократно бывал в этом морге раньше и хорошо знал как его расположение, так и служителя. Подойдя к большому пластиковому шкафу с халатами, он достал один из них и натянул на себя; поверх халата доктор надел толстый передник, затем натянул на руки две пары перчаток.
Закончив подготовку, Айзенменгер расслабился и словно преобразился. Он задержался на минуту в углу, где хранились перчатки, и оглядел морг, словно оживляя память. Встретившись взглядом с Клайвом, он поманил его пальцем.
– Прошу прощения за задержку. Страх перед выходом на сцену.
– Порядок. – Словарный запас Клайва был весьма ограничен. Служитель морга избегал большинства общеупотребительных слов, очевидно презирая их.
– Пятьдесят будет нормально?
– Вполне.
Заручиться расположением Клайва было важно. Проводить аутопсию с помощником, не способным или не желавшим оказывать действенную помощь, было хуже, чем заниматься этим в гордом одиночестве, потому что тот мог подать тупые инструменты или отвлечься как раз тогда, когда, к примеру, требовалось приподнять удаляемый орган или придержать края разрезанной ткани.
– Вы участвовали в первом вскрытии?
– Этот скупердяй отвалил всего двадцать, – ответил Клайв с улыбкой.
Уже небольшое преимущество.
– Как прошла операция? Сколько она длилась?
На лице Клайва впервые появилось выражение заинтересованности.
– Часа полтора от силы.
Айзенменгер так и думал, но хотел получить официальное подтверждение своей уверенности. Рекогносцировка, таким образом, была произведена, и настало время приступить к действиям. Прежде всего Айзенменгер поздоровался с Сайденхемом.
– Приветствую, Джон, – отозвался Чарльз. – Надеюсь, это займет не слишком много времени?
Тон, которым патологоанатом произнес эту обычную, в общем-то, фразу, был двусмысленным – нечто среднее между просьбой и командой, а потому слова Сайденхема можно было не считать ни тем, ни другим.
– Ровно столько, сколько понадобится, Чарльз. Ровно столько, сколько понадобится, – пожал плечами Айзенменгер. – Боб, могу я попросить вас записывать все происходящее? – обратился он к Джонсону. Фотографу, который повсюду следовал за ним, как послушная собачонка, он сказал: – Спасибо, что пришли, Энтони. Сделайте, пожалуйста, все в двух экземплярах и, где надо, с измерительной линейкой.
На Уортон доктор даже не взглянул.
Айзенменгер кивнул Клайву, и тот расстегнул молнию на мешке, замешкавшись лишь один раз, когда ее заело. В мешке была Никки Экснер.
Аутопсия – это вскрытие мертвого тела. Такая процедура в большинстве случаев проводится для установления непосредственной причины смерти; реже, с согласия родных, для того, чтобы определить воздействие той или иной методики лечения, что может оказаться полезным для будущих пациентов. Однако повторное вскрытие – дело совершенно другое. Оно предпринимается, как правило, по требованию защиты в случае, если обстоятельства смерти были подозрительны, а первое вскрытие проводилось судебным медиком, действовавшим с одобрения министерства внутренних дел. Зачастую повторное вскрытие связано с привлечением к ответственности тех лиц, которые были в той или иной мере виновны в смерти. По сути дела, повторная аутопсия позволяет провести независимую проверку первого вскрытия и установить, все ли было сделано и истолковано правильно.
После первой аутопсии тело Никки Экснер было заморожено, и теперь, когда оно начало оттаивать, можно было наблюдать обычные в таких случаях синие пятна и полосы, медленно проступавшие на коже трупа. Однако ни это, ни сама насильственная смерть почти не повлияли на красоту девушки. Даже теперь, несмотря на восковую бледность ее кожи и огромные разрезы, грубо зашитые бежевыми нитками, бросались в глаза идеальное сложение и чрезвычайно привлекательные черты лица Никки. Полные красные губы девушки, ничуть не потерявшие своей соблазнительности, выглядели даже несколько кокетливо.
Айзенменгер для проформы проверил обе бирки с именем, привязанные к мизинцу на руке и большому пальцу ноги, и попросил Джонсона отметить это в протоколе. Клайв сообщил ее рост и вес, что Джонсон также послушно записал, после чего Айзенменгер начал производить тщательный внешний осмотр тела. Сайденхем при этом непрерывно вставлял свои критические замечания. Айзенменгер попросил Энтони сфотографировать тело в полный рост со всех сторон. Затем он взял по два образца волос и материала из-под ногтей, один из которых поместил в банку с формалином, а другой – в стерильный контейнер. Клайв, по указанию Айзенменгера, подписал и то, и другое.
Из нанесенных девушке ран прежде всего бросались в глаза грубые крестообразные разрезы, один из которых проходил от лобка до самого горла, другой – горизонтально под ребрами. Оба они были аккуратно зашиты, но тем заметнее сделалась их неровная, зигзагообразная форма. Айзенменгер обратил внимание присутствующих на то, что Сайденхем в свое время не произвел никаких дополнительных надрезов.
– Я не видел в этом никакой необходимости, старина, – отозвался Сайденхем. – Ее и так уже достаточно искромсали. К чему делать из нее схему метрополитена?
Айзенменгер не стал высказывать свое мнение на этот счет и лишь попросил Энтони сделать снимки разрезов, а Клайва – перевернуть тело на живот и хорошенько осветить спину.
– Ничего там нет, – заявил Сайденхем, как будто его мнение являлось истиной в последней инстанции. Айзенменгер пропустил эти слова мимо ушей и принялся внимательно разглядывать спину девушки. Вскоре он обнаружил три едва заметных кровоподтека, которые тоже были сфотографированы с приложением мерной линейки.
– И какой из этих синяков был, по-вашему, смертельным?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Айзенменгер никогда не бывал здесь раньше и сам удивлялся почему. Может, боялся? Но чего? Привидений? Самого себя? Неизвестно, что было страшнее.
Однако он знал, где она похоронена, и жил, думая об этом, уже несколько лет. Некий иллюзорный контакт с прошлым.
Контакт с умершим, который для него все еще был жив.
Маленькое кладбище к западу от города с трех сторон было окружено сплошными рядами одноэтажных домов, с четвертой замыкала квадрат больница. В центре кладбища возвышалась крохотная, наполовину каменная, наполовину кирпичная часовня, на ее стенах колыхались, словно неприкаянные души умерших, клочья паутины.
Большинство могил было ухоженными, на некоторых даже лежали свежие или увядшие цветы. Доктор проплутал среди могил три четверти часа, прежде чем нашел ту, которую искал.
На одной из скамеек, стоявших вдоль усыпанной гравием дорожки, сидел старик, по-видимому умалишенный. Лацканы его пиджака и борода были щедро усыпаны крошками еды, манжеты рубашки протерты до белой подкладки. Старик мелко дрожал и пускал слюни, но что действительно поразило Айзенменгера, так это его абсолютно счастливый вид. Сумасшедший радостно бормотал что-то себе под нос, с удовольствием трясся и был счастлив жить в своем мире – совсем не в том, где жил Айзенменгер. Старик непрерывно посмеивался в бороду мягким, довольным смехом.
Вид умалишенного произвел на Айзенменгера такое впечатление, что, пройдя мимо старика, он остановился и обернулся. Сумерки уже сгустились, серое небо медленно опускалось на землю, и, глядя на сумасшедшего, Айзенменгер чувствовал, как его охватывают скорбь и отчаяние. Доктору захотелось плакать.
Он резко отвернулся от старика, не обратившего на него никакого внимания, и продолжил поиски могилы. И лишь найдя ее в одном из глухих, заросших уголков кладбища, он снова вспомнил о старике.
Айзенменгер скорбел не по сумасшедшему старику, а по самому себе, брошенному в одиночестве в этом мире и давно не способному на счастливый смех.
За могилой Тамсин никто не следил, никто не вспоминал эту девочку – все равнодушно проходили мимо. Холмик был маленький, и Айзенменгер подумал, что таких крошечных могил в мире быть не должно. Трава вокруг нее была скошена, хотя и неровно; в изголовье торчал кусок камня, отколотый от плиты стандартного размера, словно его небрежно зашвырнули сюда. Никаких цветов, – скорее всего, их никогда и не было здесь. Мир не заметил эту страшную смерть.
Айзенменгер долго стоял в темноте, постепенно замерзая. Умом он понимал, что уже поздно, но все равно не спешил уходить. Издалека до него доносились негромкое бормотание и слабый смех старика. Доктор стоял в ногах могилы, плача без слез, сквозь время и пространство слыша голос Тамсин и спрашивая себя, правильно ли он поступает.
Он все еще не был уверен в этом, когда, возвращаясь, проходил мимо старика, сидевшего на том же месте и так же счастливо бормотавшего.
Салли просмотрела скопившиеся неоплаченные счета. Их было не больше, чем обычно, но всякий раз, глядя на них, она невольно думала, что скоро их число увеличится. После того вечера в ресторане она не заговаривала с Бобом о будущем, и из-за этого молчания ее страхи только возрастали. Отец прожил жизнь мелким клерком, нашедшим свое место в недрах какой-то транснациональной корпорации, – простейшим существом, влачившим существование в безопасной глубине других более высокоорганизованных организмов. Он был беспросветно беден, постоянно находился на грани полного разорения, и, может быть, поэтому в его дочери с ранних лет укоренилось стремление к материальной независимости.
Потребовалось очень много времени, чтобы скопить хоть что-то, хотя это «что-то» не составляло и половину суммы, которую можно было назвать приличной. Сбережения делались не только из зарплаты мужа; она в свое время устроилась в больницу медсестрой, зарабатывая на хлеб долгими и тяжелыми дежурствами.
Достаточно долгими и достаточно тяжелыми, чтобы они стали угрозой для ее здоровья.
А теперь нависла угроза, что Боб растратит это все на совершенно нелепую, бесперспективную авантюру.
У нее вдруг зачесалась ладонь.
– Где же он, черт побери?
Как будто Джонсон мог это знать. Но Айзенменгера рекомендовал именно он, и теперь Елена, предчувствуя провал всей их затеи, судя по всему, искала виноватого.
– Он придет, – поспешил заверить ее Джонсон, хотя сам не был полностью в этом уверен.
– Он опаздывает уже на полчаса!
Разговор между Джонсоном и Еленой Флеминг происходил в тесной конторке при морге. Деревянные стенные панели этого помещения были покрыты лаком; ночь за окном окрашивала матовое стекло в темно-синий цвет, и казалось, весь мир ограничен стенами этого здания.
– Он придет, – повторил Джонсон.
Елена ничего не ответила, но лицо ее выражало сомнение. Бывший полицейский опять почувствовал в ней что-то от загнанного зверя. Это «что-то» проявлялось в излишней настороженности и суетливости. Джонсон же, как мог, старался сохранять спокойствие, хотя тоже мысленно спрашивал себя, куда мог подеваться Айзенменгер.
В конторку вел необыкновенно длинный и узкий коридор с очень высоким потолком, освещенный тусклыми электрическими лампочками, запрятанными внутрь шарообразных молочно-белых плафонов. По левой стене коридора располагались двери раздевалок, справа находилась прозекторская. Именно там и собралась группа не похожих друг на друга людей, которые в ожидании Айзенменгера шепотом и не поднимая глаз обменивались ничего не значившими фразами.
Среди них был и Сайденхем в рубашке, белых сапожках и не по размеру большом зеленом пластиковом переднике. Он стоял, скрестив руки на груди, громко вздыхал и многозначительно поглядывал на стенные часы. Служитель морга Клайв тоже пребывал в раздражении. Он прислонился к стене и уголком глаза наблюдал за изящной фигурой Беверли Уортон. Старший инспектор, отвернувшись, казалось, была полностью поглощена беседой с Уилсоном и, возможно, замечала эти сладострастные взгляды, а возможно, и нет. Во всяком случае, она была знакома с Клайвом достаточно долго и знала, что у того на уме; не исключено, что ей это даже льстило. Единственной ее уступкой правилам гигиены были голубые бахилы, которые она натянула поверх туфель, заставив Уилсона сделать то же самое. И наконец, среди прочих собравшихся был пузатый коротышка, явившийся в свитере, белой рубашке, галстуке в полоску и широких брюках бледно-серого цвета. Столь нелепый франтовской наряд делал его похожим на туриста, вышедшего подышать свежим воздухом на палубу; сходство усиливалось благодаря фотоаппарату, висевшему на шее этого странного субъекта. Костюм коротышки выглядел еще более нелепо в сочетании с большой зеленой накидкой и бахилами, которые ему пришлось надеть, – хотя он, конечно, не мог предвидеть этого заранее.
– Что это за расфуфыренный раздолбай? – спросил Уилсон. Говорить тихо он не умел, и его свистящий шепот разнесся по прозекторской, эхом отражаясь от стен. Уортон, поморщившись, бросила на него раздраженный взгляд и едва слышно прошептала:
– Это фотограф, идиот. Нанят их адвокатом.
Последнее слово было произнесено особенно злобно. Уортон все еще не вполне пришла в себя после встречи с представителями защиты. Мало того что в роли адвоката выступала молодая привлекательная женщина (а это Беверли Уортон всегда воспринимала как личное оскорбление), так еще к тому же оказалась сводной сестрой Джереми Итон-Лэмберта и вряд ли питала к Беверли нежные чувства. И уж совсем невероятным было то, что вместе с ней заявился этот кретин Джонсон. Он, понятно, был несказанно рад замешательству бывшей коллеги и не постеснялся прилюдно сыпануть ей изрядную пригоршню соли на рану, бросив: «Больше никто из подозреваемых не умер, Беверли?» Такая фамильярность ясно показывала, что, по мнению выпертого в отставку сержанта, они теперь были на равных.
Но присутствие здесь этих двоих означало для Беверли и нечто гораздо более важное. Нетрудно было догадаться, что эксгумация Никки Экснер и доказательство невиновности Билрота для них лишь предлог. Дичью, на которую они охотились, была она, Беверли Уортон.
– Я не могу прохлаждаться здесь бесконечно, знаете ли, – сердито бросил Сайденхем. Его реплику все восприняли с красноречивым равнодушием: никто не знал, когда именно должен прибыть Айзенменгер, и ответить на гневное заявление патологоанатома было нечего.
Сайденхем, как и следовало ожидать, презрительно фыркнул. Фотограф нервно озирался, размышляя, стоит ли все это обещанных пятидесяти фунтов; служитель Клайв мысленно затачивал нож.
В дверях прозвучал звонок, и все оживились. Сайденхем громко провозгласил: «Ну наконец-то!»; Уортон выпрямилась и со вздохом посмотрела на часы; фотограф принялся настраивать объектив, словно фокусник, проверяющий реквизит перед выходом на сцену.
Клайв прошел по коридору мимо конторки и открыл маленькую боковую дверь. Вошедший Айзенменгер небрежным кивком ответил на его приветствие. Первое, что он услышал, войдя в прозекторскую, были слова Елены: «Ну слава богу». Произнесла она их со смешанным чувством облегчения и раздражения. Джонсон, по своему обыкновению, промолчал.
– Ну что ж, начнем, – вяло предложил Айзенменгер, всем своим видом показывая, что на самом деле он не испытывает никакого желания участвовать в этом процессе.
– И это все, что вы можете сказать? – ошеломленно спросила Елена. – Вы ничего не хотите объяснить?
– Объяснить что? – не понял доктор.
– Где вы были? Вы опоздали почти на сорок минут!
Айзенменгер, похоже, даже не подозревал об этом. Он наконец спустился с небес на землю и бросил взгляд на стенные часы (приобретенное в одном из отелей изысканное устройство с украшениями), но ответ его вряд ли можно было счесть удовлетворительным. Мари эта манера мужа была очень хорошо знакома.
– Мне надо было кое-куда зайти.
– Как прикажете это понимать? – возмутилась Елена, но Джонсон сталкивался с таким поведением Айзенменгера уже не впервые, поэтому он поднялся и произнес:
– Давайте приступим к делу.
Все проследовали друг за другом по коридору в прозекторскую. Их появление вызвало у присутствующих различную реакцию. Уортон явила вновь прибывшим маску равнодушия, Сайденхем раздраженно запыхтел, а фотограф с облегчением расплылся в улыбке, какая, по всей вероятности, некогда появилась на лице генерала Гордона под Мафекингом. Айзенменгер вышел, чтобы переодеться, а оставшиеся разделились на две обособленные группы, подобно враждующим племенам, встретившимся на месте поклонения общему божеству. Клайв вкатил тележку с телом, упакованным в мешок. Собравшиеся молча наблюдали, как он долго не мог закрепить ее у одного из шести операционных столов из нержавеющей стали.
Вошел Айзенменгер, облаченный в синюю форму и обутый в белые ботинки. Вместе все это более напоминало маскарадный костюм, нежели рабочую одежду патологоанатома. Айзенменгер неоднократно бывал в этом морге раньше и хорошо знал как его расположение, так и служителя. Подойдя к большому пластиковому шкафу с халатами, он достал один из них и натянул на себя; поверх халата доктор надел толстый передник, затем натянул на руки две пары перчаток.
Закончив подготовку, Айзенменгер расслабился и словно преобразился. Он задержался на минуту в углу, где хранились перчатки, и оглядел морг, словно оживляя память. Встретившись взглядом с Клайвом, он поманил его пальцем.
– Прошу прощения за задержку. Страх перед выходом на сцену.
– Порядок. – Словарный запас Клайва был весьма ограничен. Служитель морга избегал большинства общеупотребительных слов, очевидно презирая их.
– Пятьдесят будет нормально?
– Вполне.
Заручиться расположением Клайва было важно. Проводить аутопсию с помощником, не способным или не желавшим оказывать действенную помощь, было хуже, чем заниматься этим в гордом одиночестве, потому что тот мог подать тупые инструменты или отвлечься как раз тогда, когда, к примеру, требовалось приподнять удаляемый орган или придержать края разрезанной ткани.
– Вы участвовали в первом вскрытии?
– Этот скупердяй отвалил всего двадцать, – ответил Клайв с улыбкой.
Уже небольшое преимущество.
– Как прошла операция? Сколько она длилась?
На лице Клайва впервые появилось выражение заинтересованности.
– Часа полтора от силы.
Айзенменгер так и думал, но хотел получить официальное подтверждение своей уверенности. Рекогносцировка, таким образом, была произведена, и настало время приступить к действиям. Прежде всего Айзенменгер поздоровался с Сайденхемом.
– Приветствую, Джон, – отозвался Чарльз. – Надеюсь, это займет не слишком много времени?
Тон, которым патологоанатом произнес эту обычную, в общем-то, фразу, был двусмысленным – нечто среднее между просьбой и командой, а потому слова Сайденхема можно было не считать ни тем, ни другим.
– Ровно столько, сколько понадобится, Чарльз. Ровно столько, сколько понадобится, – пожал плечами Айзенменгер. – Боб, могу я попросить вас записывать все происходящее? – обратился он к Джонсону. Фотографу, который повсюду следовал за ним, как послушная собачонка, он сказал: – Спасибо, что пришли, Энтони. Сделайте, пожалуйста, все в двух экземплярах и, где надо, с измерительной линейкой.
На Уортон доктор даже не взглянул.
Айзенменгер кивнул Клайву, и тот расстегнул молнию на мешке, замешкавшись лишь один раз, когда ее заело. В мешке была Никки Экснер.
Аутопсия – это вскрытие мертвого тела. Такая процедура в большинстве случаев проводится для установления непосредственной причины смерти; реже, с согласия родных, для того, чтобы определить воздействие той или иной методики лечения, что может оказаться полезным для будущих пациентов. Однако повторное вскрытие – дело совершенно другое. Оно предпринимается, как правило, по требованию защиты в случае, если обстоятельства смерти были подозрительны, а первое вскрытие проводилось судебным медиком, действовавшим с одобрения министерства внутренних дел. Зачастую повторное вскрытие связано с привлечением к ответственности тех лиц, которые были в той или иной мере виновны в смерти. По сути дела, повторная аутопсия позволяет провести независимую проверку первого вскрытия и установить, все ли было сделано и истолковано правильно.
После первой аутопсии тело Никки Экснер было заморожено, и теперь, когда оно начало оттаивать, можно было наблюдать обычные в таких случаях синие пятна и полосы, медленно проступавшие на коже трупа. Однако ни это, ни сама насильственная смерть почти не повлияли на красоту девушки. Даже теперь, несмотря на восковую бледность ее кожи и огромные разрезы, грубо зашитые бежевыми нитками, бросались в глаза идеальное сложение и чрезвычайно привлекательные черты лица Никки. Полные красные губы девушки, ничуть не потерявшие своей соблазнительности, выглядели даже несколько кокетливо.
Айзенменгер для проформы проверил обе бирки с именем, привязанные к мизинцу на руке и большому пальцу ноги, и попросил Джонсона отметить это в протоколе. Клайв сообщил ее рост и вес, что Джонсон также послушно записал, после чего Айзенменгер начал производить тщательный внешний осмотр тела. Сайденхем при этом непрерывно вставлял свои критические замечания. Айзенменгер попросил Энтони сфотографировать тело в полный рост со всех сторон. Затем он взял по два образца волос и материала из-под ногтей, один из которых поместил в банку с формалином, а другой – в стерильный контейнер. Клайв, по указанию Айзенменгера, подписал и то, и другое.
Из нанесенных девушке ран прежде всего бросались в глаза грубые крестообразные разрезы, один из которых проходил от лобка до самого горла, другой – горизонтально под ребрами. Оба они были аккуратно зашиты, но тем заметнее сделалась их неровная, зигзагообразная форма. Айзенменгер обратил внимание присутствующих на то, что Сайденхем в свое время не произвел никаких дополнительных надрезов.
– Я не видел в этом никакой необходимости, старина, – отозвался Сайденхем. – Ее и так уже достаточно искромсали. К чему делать из нее схему метрополитена?
Айзенменгер не стал высказывать свое мнение на этот счет и лишь попросил Энтони сделать снимки разрезов, а Клайва – перевернуть тело на живот и хорошенько осветить спину.
– Ничего там нет, – заявил Сайденхем, как будто его мнение являлось истиной в последней инстанции. Айзенменгер пропустил эти слова мимо ушей и принялся внимательно разглядывать спину девушки. Вскоре он обнаружил три едва заметных кровоподтека, которые тоже были сфотографированы с приложением мерной линейки.
– И какой из этих синяков был, по-вашему, смертельным?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47