Не получив ответа, он предложил: – Может быть, пусть сперва Боб расскажет, что ему удалось найти? – Сейчас Айзенменгер чувствовал себя так, словно председательствовал на врачебном консилиуме.
– Хорошо, – согласилась Елена.
Джонсон вытащил из нагрудного кармана свои записи. Поерзав на стуле, он расправил плечи и прокашлялся. Ему, несомненно, представлялось, что он находится в зале суда на свидетельской скамье. Бывший сержант полиции уже открыл было рот, но тут его прервал Айзенменгер:
– Нет необходимости читать все подряд, Боб. Лучше расскажите нам вкратце своими словами о том, что вы установили и к каким выводам пришли.
Джонсон, чуть удивленный, помедлил. Затем обратился к Елене:
– Вы встречались с родителями Никки. Наверное, у вас сложилось свое представление о том, что за девушкой она была.
Елена неуверенно кивнула.
– С вашего разрешения, я попробую отгадать. Она была способной – это видно хотя бы по тому, как она училась. И необыкновенно красивой, какой осталась даже после того, что с ней сделали. Она была полна жизни, общительна, весела, но вместе с тем рассудительна. Примерно так описали ее родители?
– Более или менее. Но чего еще можно было от них ожидать?
– Большинство студентов и сотрудников школы, с которыми я встречался, придерживаются того же мнения. Исключительно привлекательная, энергичная, умная и общительная. На первый взгляд она пользовалась популярностью в студенческих кругах…
– Вы говорите, «большинство» и «на первый взгляд»? – переспросил Айзенменгер, воспользовавшись паузой.
– Постепенно из бесед с разными студентами я убедился, что чем ближе они знали Никки, тем хуже отзываются о ней.
– Включая Джейми Фурнье? – поинтересовалась Елена.
Джонсон усмехнулся:
– Ну, Джейми был влюблен в нее.
– А любовь слепа?
– Точнее, терпима. Но до определенного предела. Даже он, по-видимому, понял, что красота Никки была чисто внешней.
– Вы хотите сказать, что в ней было что-то неприятное?
– Более того, – решительно покачал головой Джонсон. – Никки Экснер была самой настоящей хитрой и жадной дрянью.
Столь емкое определение удивило Елену.
– Объясните, что вы имеете в виду, – пробормотал Айзенменгер.
– Наверное, будет лучше, если вы последовательно расскажете нам, что вы узнали, – предложила Елена.
Джонсон вкратце поведал собравшимся все, что ему рассказали однокурсники Никки, в чем признались Фурнье и Джеймс Пейнет, как отзывались о ней остальные.
– Думаю, нет никаких сомнений, что она регулярно употребляла наркотики. А поставлял их – по крайней мере в большинстве случаев – Билрот.
– Вряд ли это поможет снять с него обвинение в убийстве, – заметил Айзенменгер.
– Как сказать, – отозвался Джонсон. – Вы побывали в доме ее родителей? – спросил он Елену.
– Один раз.
– И что он собой представляет? Дом, я имею в виду. Ее родители состоятельные люди?
Елена покачала головой:
– Да нет. У них половина дома, и та не слишком шикарная. Ее отец, кажется, инженер-строитель или что-то вроде этого.
– А между тем Никки снимала отдельную квартиру, разъезжала на «БМВ», вместо лекций болталась по магазинам и покупала столько наркотиков, сколько хотела.
– И где же она брала деньги? – спросил Айзенменгер, хотя вопрос был скорее риторическим. Один тот факт, что в ней была обнаружена сперма троих мужчин, говорил о многом.
– Зарабатывала своим телом. Я думаю, наркотики она получала у Билрота в награду за секс и часть их продавала.
– И это известно точно? – спросил Айзенменгер, записывавший все, что говорил Джонсон. – Кто-нибудь признался, что покупал у нее наркотики?
Джонсон ответил, что таковых, к сожалению, найти не удалось.
– Но как иначе она могла доставать деньги? – бросила Елена.
– Вообще-то есть еще один способ, – медленно произнес Джонсон. – Шантаж.
– И это подкреплено какими-либо свидетельствами? – поднял голову Айзенменгер.
– Есть показания одного из бывших студентов. – И Джонсон рассказал о Джеймсе Пейнете.
– Да-а, тогда понятно, почему вы назвали ее дрянью, – протянула Елена.
– А этому Пейнету можно верить? – спросил Айзенменгер. – Может, он все это выдумал?
Джонсон уверенно покачал головой:
– Ручаюсь, он сказал правду.
– И вы говорите, у него есть алиби?
Джонсон кивнул:
– Как, в общем-то, и у Фурнье. Он просидел с приятелями в пабе до одиннадцати часов и к тому времени, по их словам, практически не держался на ногах. Они под руки довели парня до дома. Нет, он не способен на убийство. По крайней мере, не был способен в тот вечер.
– И к тому же это не похоже на убийство из ревности или в состоянии аффекта, – заметила Елена.
– Не знаю… – пробормотал Айзенменгер настолько странным тоном, что она тут же спросила:
– Что у вас на уме?
Доктор ответил не сразу. Некоторое время он провел в задумчивости, после чего выдавил из себя чуть ли не вопреки собственной воле:
– Все это пока лишь предположения. Надо провести гистологическое исследование и анализ ДНК.
– ДНК?
Он все так же рассеянно кивнул.
– Главное в науке – не найти ответ или даже способ, каким его можно получить, а задать правильный вопрос. Только это позволяет добиться каких-то результатов. – Айзенменгер подался вперед. – Почему вообще кто-то проделал с ней все это? Вот вопрос, который ведет к разгадке.
– Вы имеете в виду, почему ее повесили, изрезали и четвертовали или почему ее изнасиловали?
– И то, и другое, и вместе с тем ни первое, ни второе. – Айзенменгер посмотрел на Елену. – Видите ли, я не уверен, что она была изнасилована – по крайней мере, в обычном смысле этого слова.
– Но ведь остались следы около влагалища! – возразил Джонсон. – И около ануса тоже. Вы сами их и нашли.
Вместо прямого ответа Айзенменгер сказал:
– Строго говоря, она не была ни повешена, ни зарезана, ни четвертована. Обычно при этом сначала вешают человека и, только когда он умрет, выпускают ему кишки и уже после этого разрубают на части.
Лицо Елены приняло страдальческое выражение, и даже Джонсон сделал пару глубоких вдохов.
– Прошу прощения, – извинился Айзенменгер то ли за живописные детали, то ли за свой менторский тон.
– Может быть, убийца просто сделал вид, что повесил, зарезал и четвертовал свою жертву? – спросил Джонсон. – Так сказать, символически изобразил казнь?
Айзенменгер посмотрел на него, думая об убийстве и о тех следах, которые ему удалось обнаружить.
– Возможно.
– Вы знаете, – продолжил Джонсон, – меня с первого взгляда поразила какая-то, я бы сказал, величественность этого зрелища, театральность. Именно поэтому я никак не мог поверить, что это сотворил Билрот. Тем более накачавшись наркотиками. Все это выглядело как некое жертвоприношение, чуть ли не религиозный обряд.
– А Тим Билрот вовсе не был религиозен, – заметила Елена, поднявшись и наливая себе кофе.
– И дело даже не в этом, – энергично затряс головой Айзенменгер, – все это только ширма. Это было сделано для того, чтобы отвлечь наше внимание, заставить задаваться неправильными вопросами.
– А каков же правильный вопрос? – спросила Елена растерянно.
– Этот вопрос неизбежно возникал у всех, кто там присутствовал, кто читал отчеты об этом деле и видел фотографии. Это первое, что должно было прийти в голову.
Джонсон нахмурился, вспоминая свои впечатления.
– Зачем, – сказал он задумчиво. – Я помню, что прежде всего я подумал: зачем это с ней проделали?
Айзенменгер стукнул кулаком по столу, заставив Елену подскочить на месте.
– Вот именно! Все это было проделано для того, чтобы всякий богобоязненный человек мысленно прокричал: «Зачем?!» – и чтобы этот вопрос вытеснил из его сознания все остальные.
– Какие же, например?
– Например, «что?»
– Я не понимаю… – жалобно отозвалась Елена.
– Вопрос «Что с ней сделали?» или даже, что еще важнее, «Чего с ней не сделали?»
– Ну знаете, – она помотала головой, – мы так не договаривались. – Елена посмотрела на Джонсона, но тот тоже недоуменно хмурился. – В конце концов, нам известно, что ее повесили, выпустили из нее кровь и четвертовали, а также, вероятно, изнасиловали – то ли обычным способом, то ли в извращенной форме. Не важно, в каком порядке. Чего же еще, по-вашему, с ней не сделали?
Неожиданно Айзенменгер начал тихонько смеяться. В контексте всего вышесказанного это выглядело несколько жутковато, – ни дать ни взять, человек внезапно рехнулся. Джонсон уставился на него с ошарашенным видом, да и у Елены глаза полезли на лоб.
Вдруг доктор резко прекратил смеяться и посмотрел на обоих с извиняющейся улыбкой.
– Прошу прощения, – произнес он. – Вы, наверное, решили, что доктор сошел с ума. – Никто не стал ему возражать. – Дело в том, что ни вы, ни все остальные не учли одну вещь.
– Ну и что же это за вещь такая? – спросила Елена усталым тоном.
Улыбаясь еще шире, доктор произнес всего одно слово:
– Некрофилия.
Елена вышла за водой, чтобы приготовить очередную порцию кофе.
– Вы, должно быть, шутите? – спросил Джонсон.
– Честно говоря, я и сам еще не до конца уверен, – вздохнул Айзенменгер. – Надо просмотреть взятые образцы тканей. Но я, разумеется, не шучу.
Елена вернулась, налила воды в кофеварку и обратилась к Айзенменгеру:
– Джон, расскажете толком, что вы обнаружили и к каким выводам пришли.
Вид у женщины был обеспокоенный и даже расстроенный, словно ей нездоровилось. Айзенменгер улыбнулся лене, но она не ответила на его улыбку и принялась сосредоточенно просматривать свои записи, словно ее ничто больше не интересовало. Айзенменгер чувствовал себя неловко оттого, что приходилось затрагивать все эти малоприятные подробности, но, в конце концов, такова была его работа. Ирония заключалась в том, что выполнял он ее добровольно и по ее же просьбе.
Только теперь Айзенменгер раскрыл принесенную с собой папку и извлек из нее три экземпляра составленного им накануне заключения об аутопсии. В каждом из этих экземпляров было по четыре страницы, скрепленные вместе.
– Это только предварительное заключение. Окончательное можно будет составить после микроскопического исследования и, как я уже сказал, анализа ДНК. Так что все, что я могу сказать сегодня, – это лишь догадки и предположения.
Доктор вручил обоим по экземпляру.
– Прочтете это потом, когда будет время. А сейчас я изложу самую суть дела. – Он положил свой экземпляр на стол и распластал на нем ладони. – Когда вы вскрываете тело, то прежде всего поражаетесь тому, как красиво и совершенно оно устроено. Легкие заполняют грудную клетку с обеих сторон, охватывая сердце и образуя снизу вогнутую поверхность, к которой прилегает купол диафрагмы. То же самое и в брюшной полости, но ее в основном занимают тонкий и толстый кишечник. Большая часть толстого кишечника располагается на периферии и в задней части полости, где его удерживает мембрана брюшины. В центральной части находится тонкий кишечник. В отличие от толстого, он не закреплен неподвижно, а подвешен на брыжейке, которая соединяет его с задней стенкой брюшной полости, но оставляет ему некоторую свободу перемещения.
– Нужны ли все эти анатомические детали? – спросил Джонсон. Он взглянул на Елену, но не нашел у нее поддержки.
Айзенменгер, не обращая на него внимания, продолжил:
– Чтобы проделать то, что проделали с Никки Экснер, то есть вытащить из тела весь тонкий кишечник и развесить его, как сосиски на веревочке, кому-то пришлось изрядно потрудиться. А для того чтобы это получилось так аккуратно, надо заранее набить на этом руку.
– Этот факт вряд ли может нам помочь, – заметил Джонсон. – Все наши подозреваемые имеют достаточный опыт по этой части.
– Включая вас, – добавила Елена, обращаясь к Айзенменгеру.
Доктор улыбнулся:
– Да, конечно. Нет сомнения, что тут потрудился мастер. Желудок, который представляет собой тонкостенный мешок, наполненный непереваренной пищей и нависающий над кишечником, был не тронут. Печень, также закрывающая часть кишечника, осталась цела.
– И на что это указывает? – спросила Елена. По ее тону трудно было определить, то ли она действительно пытается вникнуть в слова доктора, то ли все эти научные и, с ее точки зрения, бесполезные детали ей уже надоели.
– Я бы сказал, что это указывает на юг, – ответил Айзенменгер и, прежде чем Елена успела взорваться, добавил: – Вы знаете, что с самого начала удивило меня? Матка».
– Ее ведь вырезали? – рассеянно спросил Джонсон, просматривая заключение.
– Да, это и показалось мне самым странным. Природа упрятала этот орган в глубине таза, довольно далеко от тонкого кишечника. Когда вы заняты удалением тонкого кишечника, вы просто не можете случайно прихватить матку. А между тем она была единственным органом, кроме кишечника, который убийца удалил.
Елена вдруг оживилась – ее недомогание как рукой сняло.
– Ее удалили специально? Вы на это намекаете?
– Да, мне так кажется.
– Но зачем? – переспросила она, и тут же догадка осветила ее лицо. – Она была беременна?
– Да нет, не была, – вмешался Джонсон. – В вашем заключении говорится, что полость матки была пуста.
– Там говорится также, что в стенке матки были обнаружены фиброзные образования.
– И что это значит?
– Я думаю, что у нее уже в двадцатилетнем возрасте образовалась там опухоль, но весьма необычная.
– Я опять ничего не понимаю! – призналась Елена.
Айзенменгер вопросительно посмотрел на Джонсона, но тот тоже пожал плечами.
– Я считаю, что матка, найденная на месте преступления, принадлежала не Никки Экснер. Ее подменили. Весь этот спектакль с выпусканием кишок и четвертованием был поставлен лишь для того, чтобы скрыть, что у девушки вырезали матку и заменили ее другой.
Наступила тишина. Джонсон и Елена никак не могли переварить услышанное. Айзенменгер поднялся и подошел к окну. Во дворе накрапывал дождик, который даже не в силах был очистить от пыли кустарник, а просто превращал ее в грязь. В кустах в дальнем углу сада что-то шевельнулось. Вероятно, какая-нибудь птица.
Джонсон что-то произнес, но доктор не расслышал его слов.
– Что вы говорите?
– Как вы докажете, что это не ее матка?
– Возьму образец любой ткани тела Никки Экснер и сравню его с образцом из матки. Результат можно получить через несколько дней.
– А где ее матка? Если бы могли ее найти… – начала Елена, но Айзенменгер перебил ее:
– Наверняка ее больше не существует. Достаточно было сунуть ее в мешок с прочими клиническими отходами. Их уничтожают каждую неделю.
Лицо Елены омрачилось.
– По крайней мере, мы теперь знаем, зачем все это было проделано с телом девушки, – обронил Джонсон.
– Я думаю, мы знаем больше. Мы знаем мотив и можем предположить, кто это сделал.
– Ну-ка, ну-ка, объясните поподробнее! – заинтересованно произнесла Елена, подавшись вперед. Айзенменгер подивился тому, как быстро менялось ее настроение – от угрюмой замкнутости до живой заинтересованности.
– Непосредственной целью убийства и вообще всего этого спектакля была необходимость удалить матку и отвлечь от нее внимание. Следовательно, она была беременна, и кто-то очень хотел это скрыть. Если ограничить круг подозреваемых теми, кто мог легко проникнуть в музей после закрытия, то остаются Гамильтон-Бейли, Рассел, Билрот, Либман и я. Надо выяснить, кого из них настолько пугала беременность Никки, что он решил убить ее. Не думаю, чтобы это могло особенно беспокоить Тима Билрота. Вы согласны? Вполне вероятно, что у него масса незаконнорожденных детей – одним больше, одним меньше, только и всего.
Впервые с тех пор, как Айзенменгер познакомился с Еленой, он увидел на ее лице настоящую радость.
– Да, конечно!
– Мамашу Либмана кондрашка хватит, если ее ребеночек внезапно объявит, что стал отцом, но не думаю, что он стал бы мочить кого-нибудь из-за этого, – заметил Джонсон.
– И не забывайте, в какой шок его самого повергла вся эта картина.
Джонсон кивнул. Он действительно забыл, в каком состоянии пребывал тогда Либман.
– Значит, остаются Рассел и Гамильтон-Бейли, – подытожила Елена, но Айзенменгер тут же добавил с улыбкой:
– И я. Нельзя исключать никого.
– Но Рассел не женат, – сказал Джонсон. – Был ли у него достаточный мотив? Тот факт, что он заделал Никки Экснер ребенка, вряд ли вызвал бы в школе большой переполох.
– Не скажите, – отозвался Айзенменгер. – Медицинская школа не потерпела бы, если б выяснилось, что второкурсница забеременела от одного из профессоров – не важно, женатого или нет. К такому преподавателю были бы приняты строгие дисциплинарные меры – вплоть до увольнения. Поблажки не дали бы ни Расселу, ни Гамильтону-Бейли, ни кому другому. Все это, – добавил Айзенменгер, ревниво оберегая свое равенство с остальными преподавателями медицинской школы, – справедливо и в отношении более мелких фигур вроде меня.
– Минуточку, – оживился Джонсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Хорошо, – согласилась Елена.
Джонсон вытащил из нагрудного кармана свои записи. Поерзав на стуле, он расправил плечи и прокашлялся. Ему, несомненно, представлялось, что он находится в зале суда на свидетельской скамье. Бывший сержант полиции уже открыл было рот, но тут его прервал Айзенменгер:
– Нет необходимости читать все подряд, Боб. Лучше расскажите нам вкратце своими словами о том, что вы установили и к каким выводам пришли.
Джонсон, чуть удивленный, помедлил. Затем обратился к Елене:
– Вы встречались с родителями Никки. Наверное, у вас сложилось свое представление о том, что за девушкой она была.
Елена неуверенно кивнула.
– С вашего разрешения, я попробую отгадать. Она была способной – это видно хотя бы по тому, как она училась. И необыкновенно красивой, какой осталась даже после того, что с ней сделали. Она была полна жизни, общительна, весела, но вместе с тем рассудительна. Примерно так описали ее родители?
– Более или менее. Но чего еще можно было от них ожидать?
– Большинство студентов и сотрудников школы, с которыми я встречался, придерживаются того же мнения. Исключительно привлекательная, энергичная, умная и общительная. На первый взгляд она пользовалась популярностью в студенческих кругах…
– Вы говорите, «большинство» и «на первый взгляд»? – переспросил Айзенменгер, воспользовавшись паузой.
– Постепенно из бесед с разными студентами я убедился, что чем ближе они знали Никки, тем хуже отзываются о ней.
– Включая Джейми Фурнье? – поинтересовалась Елена.
Джонсон усмехнулся:
– Ну, Джейми был влюблен в нее.
– А любовь слепа?
– Точнее, терпима. Но до определенного предела. Даже он, по-видимому, понял, что красота Никки была чисто внешней.
– Вы хотите сказать, что в ней было что-то неприятное?
– Более того, – решительно покачал головой Джонсон. – Никки Экснер была самой настоящей хитрой и жадной дрянью.
Столь емкое определение удивило Елену.
– Объясните, что вы имеете в виду, – пробормотал Айзенменгер.
– Наверное, будет лучше, если вы последовательно расскажете нам, что вы узнали, – предложила Елена.
Джонсон вкратце поведал собравшимся все, что ему рассказали однокурсники Никки, в чем признались Фурнье и Джеймс Пейнет, как отзывались о ней остальные.
– Думаю, нет никаких сомнений, что она регулярно употребляла наркотики. А поставлял их – по крайней мере в большинстве случаев – Билрот.
– Вряд ли это поможет снять с него обвинение в убийстве, – заметил Айзенменгер.
– Как сказать, – отозвался Джонсон. – Вы побывали в доме ее родителей? – спросил он Елену.
– Один раз.
– И что он собой представляет? Дом, я имею в виду. Ее родители состоятельные люди?
Елена покачала головой:
– Да нет. У них половина дома, и та не слишком шикарная. Ее отец, кажется, инженер-строитель или что-то вроде этого.
– А между тем Никки снимала отдельную квартиру, разъезжала на «БМВ», вместо лекций болталась по магазинам и покупала столько наркотиков, сколько хотела.
– И где же она брала деньги? – спросил Айзенменгер, хотя вопрос был скорее риторическим. Один тот факт, что в ней была обнаружена сперма троих мужчин, говорил о многом.
– Зарабатывала своим телом. Я думаю, наркотики она получала у Билрота в награду за секс и часть их продавала.
– И это известно точно? – спросил Айзенменгер, записывавший все, что говорил Джонсон. – Кто-нибудь признался, что покупал у нее наркотики?
Джонсон ответил, что таковых, к сожалению, найти не удалось.
– Но как иначе она могла доставать деньги? – бросила Елена.
– Вообще-то есть еще один способ, – медленно произнес Джонсон. – Шантаж.
– И это подкреплено какими-либо свидетельствами? – поднял голову Айзенменгер.
– Есть показания одного из бывших студентов. – И Джонсон рассказал о Джеймсе Пейнете.
– Да-а, тогда понятно, почему вы назвали ее дрянью, – протянула Елена.
– А этому Пейнету можно верить? – спросил Айзенменгер. – Может, он все это выдумал?
Джонсон уверенно покачал головой:
– Ручаюсь, он сказал правду.
– И вы говорите, у него есть алиби?
Джонсон кивнул:
– Как, в общем-то, и у Фурнье. Он просидел с приятелями в пабе до одиннадцати часов и к тому времени, по их словам, практически не держался на ногах. Они под руки довели парня до дома. Нет, он не способен на убийство. По крайней мере, не был способен в тот вечер.
– И к тому же это не похоже на убийство из ревности или в состоянии аффекта, – заметила Елена.
– Не знаю… – пробормотал Айзенменгер настолько странным тоном, что она тут же спросила:
– Что у вас на уме?
Доктор ответил не сразу. Некоторое время он провел в задумчивости, после чего выдавил из себя чуть ли не вопреки собственной воле:
– Все это пока лишь предположения. Надо провести гистологическое исследование и анализ ДНК.
– ДНК?
Он все так же рассеянно кивнул.
– Главное в науке – не найти ответ или даже способ, каким его можно получить, а задать правильный вопрос. Только это позволяет добиться каких-то результатов. – Айзенменгер подался вперед. – Почему вообще кто-то проделал с ней все это? Вот вопрос, который ведет к разгадке.
– Вы имеете в виду, почему ее повесили, изрезали и четвертовали или почему ее изнасиловали?
– И то, и другое, и вместе с тем ни первое, ни второе. – Айзенменгер посмотрел на Елену. – Видите ли, я не уверен, что она была изнасилована – по крайней мере, в обычном смысле этого слова.
– Но ведь остались следы около влагалища! – возразил Джонсон. – И около ануса тоже. Вы сами их и нашли.
Вместо прямого ответа Айзенменгер сказал:
– Строго говоря, она не была ни повешена, ни зарезана, ни четвертована. Обычно при этом сначала вешают человека и, только когда он умрет, выпускают ему кишки и уже после этого разрубают на части.
Лицо Елены приняло страдальческое выражение, и даже Джонсон сделал пару глубоких вдохов.
– Прошу прощения, – извинился Айзенменгер то ли за живописные детали, то ли за свой менторский тон.
– Может быть, убийца просто сделал вид, что повесил, зарезал и четвертовал свою жертву? – спросил Джонсон. – Так сказать, символически изобразил казнь?
Айзенменгер посмотрел на него, думая об убийстве и о тех следах, которые ему удалось обнаружить.
– Возможно.
– Вы знаете, – продолжил Джонсон, – меня с первого взгляда поразила какая-то, я бы сказал, величественность этого зрелища, театральность. Именно поэтому я никак не мог поверить, что это сотворил Билрот. Тем более накачавшись наркотиками. Все это выглядело как некое жертвоприношение, чуть ли не религиозный обряд.
– А Тим Билрот вовсе не был религиозен, – заметила Елена, поднявшись и наливая себе кофе.
– И дело даже не в этом, – энергично затряс головой Айзенменгер, – все это только ширма. Это было сделано для того, чтобы отвлечь наше внимание, заставить задаваться неправильными вопросами.
– А каков же правильный вопрос? – спросила Елена растерянно.
– Этот вопрос неизбежно возникал у всех, кто там присутствовал, кто читал отчеты об этом деле и видел фотографии. Это первое, что должно было прийти в голову.
Джонсон нахмурился, вспоминая свои впечатления.
– Зачем, – сказал он задумчиво. – Я помню, что прежде всего я подумал: зачем это с ней проделали?
Айзенменгер стукнул кулаком по столу, заставив Елену подскочить на месте.
– Вот именно! Все это было проделано для того, чтобы всякий богобоязненный человек мысленно прокричал: «Зачем?!» – и чтобы этот вопрос вытеснил из его сознания все остальные.
– Какие же, например?
– Например, «что?»
– Я не понимаю… – жалобно отозвалась Елена.
– Вопрос «Что с ней сделали?» или даже, что еще важнее, «Чего с ней не сделали?»
– Ну знаете, – она помотала головой, – мы так не договаривались. – Елена посмотрела на Джонсона, но тот тоже недоуменно хмурился. – В конце концов, нам известно, что ее повесили, выпустили из нее кровь и четвертовали, а также, вероятно, изнасиловали – то ли обычным способом, то ли в извращенной форме. Не важно, в каком порядке. Чего же еще, по-вашему, с ней не сделали?
Неожиданно Айзенменгер начал тихонько смеяться. В контексте всего вышесказанного это выглядело несколько жутковато, – ни дать ни взять, человек внезапно рехнулся. Джонсон уставился на него с ошарашенным видом, да и у Елены глаза полезли на лоб.
Вдруг доктор резко прекратил смеяться и посмотрел на обоих с извиняющейся улыбкой.
– Прошу прощения, – произнес он. – Вы, наверное, решили, что доктор сошел с ума. – Никто не стал ему возражать. – Дело в том, что ни вы, ни все остальные не учли одну вещь.
– Ну и что же это за вещь такая? – спросила Елена усталым тоном.
Улыбаясь еще шире, доктор произнес всего одно слово:
– Некрофилия.
Елена вышла за водой, чтобы приготовить очередную порцию кофе.
– Вы, должно быть, шутите? – спросил Джонсон.
– Честно говоря, я и сам еще не до конца уверен, – вздохнул Айзенменгер. – Надо просмотреть взятые образцы тканей. Но я, разумеется, не шучу.
Елена вернулась, налила воды в кофеварку и обратилась к Айзенменгеру:
– Джон, расскажете толком, что вы обнаружили и к каким выводам пришли.
Вид у женщины был обеспокоенный и даже расстроенный, словно ей нездоровилось. Айзенменгер улыбнулся лене, но она не ответила на его улыбку и принялась сосредоточенно просматривать свои записи, словно ее ничто больше не интересовало. Айзенменгер чувствовал себя неловко оттого, что приходилось затрагивать все эти малоприятные подробности, но, в конце концов, такова была его работа. Ирония заключалась в том, что выполнял он ее добровольно и по ее же просьбе.
Только теперь Айзенменгер раскрыл принесенную с собой папку и извлек из нее три экземпляра составленного им накануне заключения об аутопсии. В каждом из этих экземпляров было по четыре страницы, скрепленные вместе.
– Это только предварительное заключение. Окончательное можно будет составить после микроскопического исследования и, как я уже сказал, анализа ДНК. Так что все, что я могу сказать сегодня, – это лишь догадки и предположения.
Доктор вручил обоим по экземпляру.
– Прочтете это потом, когда будет время. А сейчас я изложу самую суть дела. – Он положил свой экземпляр на стол и распластал на нем ладони. – Когда вы вскрываете тело, то прежде всего поражаетесь тому, как красиво и совершенно оно устроено. Легкие заполняют грудную клетку с обеих сторон, охватывая сердце и образуя снизу вогнутую поверхность, к которой прилегает купол диафрагмы. То же самое и в брюшной полости, но ее в основном занимают тонкий и толстый кишечник. Большая часть толстого кишечника располагается на периферии и в задней части полости, где его удерживает мембрана брюшины. В центральной части находится тонкий кишечник. В отличие от толстого, он не закреплен неподвижно, а подвешен на брыжейке, которая соединяет его с задней стенкой брюшной полости, но оставляет ему некоторую свободу перемещения.
– Нужны ли все эти анатомические детали? – спросил Джонсон. Он взглянул на Елену, но не нашел у нее поддержки.
Айзенменгер, не обращая на него внимания, продолжил:
– Чтобы проделать то, что проделали с Никки Экснер, то есть вытащить из тела весь тонкий кишечник и развесить его, как сосиски на веревочке, кому-то пришлось изрядно потрудиться. А для того чтобы это получилось так аккуратно, надо заранее набить на этом руку.
– Этот факт вряд ли может нам помочь, – заметил Джонсон. – Все наши подозреваемые имеют достаточный опыт по этой части.
– Включая вас, – добавила Елена, обращаясь к Айзенменгеру.
Доктор улыбнулся:
– Да, конечно. Нет сомнения, что тут потрудился мастер. Желудок, который представляет собой тонкостенный мешок, наполненный непереваренной пищей и нависающий над кишечником, был не тронут. Печень, также закрывающая часть кишечника, осталась цела.
– И на что это указывает? – спросила Елена. По ее тону трудно было определить, то ли она действительно пытается вникнуть в слова доктора, то ли все эти научные и, с ее точки зрения, бесполезные детали ей уже надоели.
– Я бы сказал, что это указывает на юг, – ответил Айзенменгер и, прежде чем Елена успела взорваться, добавил: – Вы знаете, что с самого начала удивило меня? Матка».
– Ее ведь вырезали? – рассеянно спросил Джонсон, просматривая заключение.
– Да, это и показалось мне самым странным. Природа упрятала этот орган в глубине таза, довольно далеко от тонкого кишечника. Когда вы заняты удалением тонкого кишечника, вы просто не можете случайно прихватить матку. А между тем она была единственным органом, кроме кишечника, который убийца удалил.
Елена вдруг оживилась – ее недомогание как рукой сняло.
– Ее удалили специально? Вы на это намекаете?
– Да, мне так кажется.
– Но зачем? – переспросила она, и тут же догадка осветила ее лицо. – Она была беременна?
– Да нет, не была, – вмешался Джонсон. – В вашем заключении говорится, что полость матки была пуста.
– Там говорится также, что в стенке матки были обнаружены фиброзные образования.
– И что это значит?
– Я думаю, что у нее уже в двадцатилетнем возрасте образовалась там опухоль, но весьма необычная.
– Я опять ничего не понимаю! – призналась Елена.
Айзенменгер вопросительно посмотрел на Джонсона, но тот тоже пожал плечами.
– Я считаю, что матка, найденная на месте преступления, принадлежала не Никки Экснер. Ее подменили. Весь этот спектакль с выпусканием кишок и четвертованием был поставлен лишь для того, чтобы скрыть, что у девушки вырезали матку и заменили ее другой.
Наступила тишина. Джонсон и Елена никак не могли переварить услышанное. Айзенменгер поднялся и подошел к окну. Во дворе накрапывал дождик, который даже не в силах был очистить от пыли кустарник, а просто превращал ее в грязь. В кустах в дальнем углу сада что-то шевельнулось. Вероятно, какая-нибудь птица.
Джонсон что-то произнес, но доктор не расслышал его слов.
– Что вы говорите?
– Как вы докажете, что это не ее матка?
– Возьму образец любой ткани тела Никки Экснер и сравню его с образцом из матки. Результат можно получить через несколько дней.
– А где ее матка? Если бы могли ее найти… – начала Елена, но Айзенменгер перебил ее:
– Наверняка ее больше не существует. Достаточно было сунуть ее в мешок с прочими клиническими отходами. Их уничтожают каждую неделю.
Лицо Елены омрачилось.
– По крайней мере, мы теперь знаем, зачем все это было проделано с телом девушки, – обронил Джонсон.
– Я думаю, мы знаем больше. Мы знаем мотив и можем предположить, кто это сделал.
– Ну-ка, ну-ка, объясните поподробнее! – заинтересованно произнесла Елена, подавшись вперед. Айзенменгер подивился тому, как быстро менялось ее настроение – от угрюмой замкнутости до живой заинтересованности.
– Непосредственной целью убийства и вообще всего этого спектакля была необходимость удалить матку и отвлечь от нее внимание. Следовательно, она была беременна, и кто-то очень хотел это скрыть. Если ограничить круг подозреваемых теми, кто мог легко проникнуть в музей после закрытия, то остаются Гамильтон-Бейли, Рассел, Билрот, Либман и я. Надо выяснить, кого из них настолько пугала беременность Никки, что он решил убить ее. Не думаю, чтобы это могло особенно беспокоить Тима Билрота. Вы согласны? Вполне вероятно, что у него масса незаконнорожденных детей – одним больше, одним меньше, только и всего.
Впервые с тех пор, как Айзенменгер познакомился с Еленой, он увидел на ее лице настоящую радость.
– Да, конечно!
– Мамашу Либмана кондрашка хватит, если ее ребеночек внезапно объявит, что стал отцом, но не думаю, что он стал бы мочить кого-нибудь из-за этого, – заметил Джонсон.
– И не забывайте, в какой шок его самого повергла вся эта картина.
Джонсон кивнул. Он действительно забыл, в каком состоянии пребывал тогда Либман.
– Значит, остаются Рассел и Гамильтон-Бейли, – подытожила Елена, но Айзенменгер тут же добавил с улыбкой:
– И я. Нельзя исключать никого.
– Но Рассел не женат, – сказал Джонсон. – Был ли у него достаточный мотив? Тот факт, что он заделал Никки Экснер ребенка, вряд ли вызвал бы в школе большой переполох.
– Не скажите, – отозвался Айзенменгер. – Медицинская школа не потерпела бы, если б выяснилось, что второкурсница забеременела от одного из профессоров – не важно, женатого или нет. К такому преподавателю были бы приняты строгие дисциплинарные меры – вплоть до увольнения. Поблажки не дали бы ни Расселу, ни Гамильтону-Бейли, ни кому другому. Все это, – добавил Айзенменгер, ревниво оберегая свое равенство с остальными преподавателями медицинской школы, – справедливо и в отношении более мелких фигур вроде меня.
– Минуточку, – оживился Джонсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47