Она служила, я полагаю, чем-то вроде награды, к созерцанию которой допускались лишь избранные.
Уортон проявила к находке чисто деловой интерес – татуировка могла помочь в установлении личности убитой.
– Как она выглядит?
– Красный скорпион. Возможно, он должен был предупреждать непрошеных претендентов, что это место находится под защитой.
Уортон проигнорировала поэтические измышления судебного медика – она лишь записала в блокнот сведения о татуировке. Сайденхем вновь повернулся к трупу, Уортон – к Айзенменгеру:
– Вы знаете ее?
Где-то на задворках сознания директора музея уже давно шевелились смутные воспоминания – он явно где-то видел эту девушку раньше, – но они никак не желали оформляться во что-либо конкретное. Айзенменгер покачал головой:
– Я видел ее, но не могу вспомнить где и не знаю, кто она такая.
– То есть на этот счет у вас нет никаких мыслей? Не можете хотя бы сказать, студентка это или медсестра?
Айзенменгер снова помотал головой. Уортон постаралась скрыть раздражение.
– Однако, судя по всему, она была как-то связана с музеем или больницей. Это как-нибудь можно проверить?
– Как-нибудь можно, – произнес Айзенменгер вслух, а про себя добавил: «Но это уже не мое дело».
От проницательной Уортон не укрылось нежелание Айзенменгера вести более откровенный разговор, но она не стала заострять на этом внимание.
– У вас, вероятно, есть ключ от музея?
Айзенменгер без лишних слов продемонстрировал ключ и нисколько не удивился, когда Уортон выхватила его прямо у него из рук.
– Когда вы вернулись в музей от декана, то застали одного Либмана?
Айзенменгер кивнул.
– Кроме него в музее работает еще один куратор, Тим Боумен?
– Да, но они оба – всего лишь помощники куратора.
– Стало быть, есть еще и сам куратор?
– Артур Гудпастчер, – кивнул Айзенменгер.
Инспектор несколько секунд помолчала, обдумывая услышанное.
– Так где же он в таком случае? И где второй помощник куратора?
Ее собеседник пожал плечами:
– В музее их нет, это все, что я знаю.
– Но разве они не должны в учебное время находиться здесь?
Айзенменгеру не хотелось подставлять своих сотрудников, однако он понимал, что должен говорить правду, иначе тяжелая полицейская машина просто раздавит его.
– Боумен частенько опаздывает. Гудпастчер – никогда.
– У вас есть их адреса?
Он покачал головой, и Уортон спросила:
– Но кто-то же должен знать их?
И на этот вопрос у Айзенменгера не было ответа. Ему никогда не приходило в голову выяснять, где живут его подчиненные, но Уортон расценила молчание директора как нежелание сотрудничать со следствием. Бросив на Айзенменгера суровый взгляд, она с досадой повернулась к стоявшему рядом Уилсону, который записывал весь их разговор:
– По всей вероятности, вы найдете их адреса в отделе по работе с персоналом. Затем отправляйтесь к ним домой и выясните, там ли они. Возьмите у обоих показания. Да, и захватите с собой диктофон.
Она хотела задать очередной вопрос Айзенменгеру, но в это время к ним подошел Касл.
– Доктор Айзенменгер? Мое имя Касл. Старший инспектор Касл.
На губах старшего инспектора играла улыбка, в то время как лицо Уортон выражало лишь подозрительность и неудовольствие в связи с бесцеремонным вмешательством ее начальника в процесс допроса. Она просто негодовала. С тех пор как полиция прибыла сюда, Касл и пальцем не пошевелил и вот теперь решил встрять, причем в самый неподходящий момент.
– Не могли бы вы вкратце рассказать нам, что представляет собой музей?
Айзенменгер обрадовался вопросу, на который наконец мог ответить.
– Это Музей анатомии и патологии при Медицинской школе святого Бенджамина, – пустился он в объяснения, сознавая, что говорит как экскурсовод, но не придавая значения своему менторскому тону. – Музей содержит более десяти тысяч экспонатов, в число которых входят различные анатомические препараты, образцы органов с патологическими отклонениями, муляжи и отдельные уникальные артефакты вроде полных венечных и сагиттальных сечений мужского и женского тела. – Директор указал на четыре асимметричные фигуры, которые гордо возвышались по углам зала. – Все эти экспонаты в совокупности с двадцатью пятью тысячами книг по анатомии, патологии и прочим родственным им дисциплинам говорят о том, что наш музей…
Уортон, похоже, сочла эту информацию излишней.
– Все это очень увлекательно, доктор, но меня больше интересует последний экспонат, появившийся здесь сегодня ночью.
Впервые за все это время Касл ревниво отнесся к тому, что его помощница перехватила у него инициативу.
– Все это фон, инспектор, обстановка. Нам надо вникнуть в обстановку.
Замечание само по себе было мягким, но, поскольку оно исходило от Касла, Уортон восприняла его как грубость. Однако ей не оставалось ничего иного, как сделать вид, будто ее это нисколько не задело. Она лишь позволила себе едва заметно поморщиться и произнесла вежливо, но намеренно отчетливо:
– Разумеется, сэр.
Касл тем временем продолжил расспросы:
– Вы могли бы сказать, сколько человек в среднем ежедневно бывает в музее?
Учет посетителей в музее не велся, и Айзенменгер мог лишь навскидку оценить это количество.
– Я думаю, где-то около сотни.
– Вы не записываете посетителей?
Айзенменгер покачал головой.
– Жаль, – произнес Касл, но никакого упрека в его голосе не было. – Среди посетителей бывают посторонние? – продолжил он. – Я имею в виду тех, кто не работает или не учится в медицинской школе.
– Нет, вход разрешен только студентам и сотрудникам школы или больницы по индивидуальным пропускам. Мы очень строго следим за этим.
С Каслом Айзенменгер беседовал с удовольствием и старался отвечать на его вопросы как можно более полно.
– А в чем заключаются ваши обязанности, доктор? У вас ведь есть куратор с двумя помощниками. Чем занимаетесь лично вы?
Айзенменгер всегда был честен перед самим собой и всякий раз терялся, пытаясь определить собственную роль в музее.
– Осуществляю общее руководство, – повторил он расхожую фразу, которую обычно употреблял в таких случаях. – Отвечаю за все, в том числе и за нарушения, которые порой случаются.
Айзенменгеру невольно вспомнилась его недавняя беседа с деканом.
– Но не получаете поощрений, когда все идет как надо? – понимающе усмехнулся Касл.
Слушая их разговор, Уортон все больше недоумевала. Неужели этот старый осел не понимает, что Айзенменгер – один из подозреваемых?
Однако осел, по-видимому, это понимал, потому что его следующий вопрос оказался совершенно иным:
– А где были вы этой ночью?
До сего момента беседа текла весьма мило и приятно, и тем острее Айзенменгер ощутил, что его нога внезапно угодила в мастерски расставленный капкан.
– Дома, – не задумываясь, ответил он и удивился тому, как виновато может прозвучать этот, казалось бы, вполне естественный ответ.
– С кем?
– С моей… знакомой, – произнес Айзенменгер таким тоном, будто признавался в преступлении, рядом с которым меркло даже нынешнее убийство в музее.
Касл хищно улыбнулся и выжидательно приподнял брови.
– Ее зовут Мари Якобсен. Она работает медсестрой в больнице.
Касл повернулся к Уортон, чтобы убедиться, что она записала это имя. Затем он, похоже, снова потерял всякий интерес к происходящему. Его улыбка, как и огонек в глазах, погасла. Коротко взглянув на Уортон, он кивнул ей и в последний раз обратился к Айзенменгеру:
– Благодарю вас, доктор.
С этими словами он их оставил. Уортон несколько секунд глядела ему вслед со смешанным чувством уважения, удовлетворения и досады. Она подумала, что если бы Касл всегда держался так, как минуту назад, то был бы очень неплохим офицером; когда-то, по всей вероятности, он им и был. А теперь он снова превратился в посетителя, с необыкновенным интересом разглядывавшего что-то в стеклянной витрине.
– В котором часу вы вчера вернулись домой? – продолжила она допрос.
– Наверное, где-то около семи.
– И после этого ни вы, ни мисс Якобсен не покидали квартиры?
– Нет.
– А когда вы утром ушли на работу?
– Как обычно, в половине восьмого.
– Мисс Якобсен, разумеется, подтвердит ваши показания, – произнесла Уортон, глядя директору музея прямо в глаза.
Конечно подтвердит.
Вопрос с его алиби был, по-видимому, решен, и Уортон вновь вернулась к теме музея.
– Итак, вы работаете в музее вчетвером?
– Некоторое участие в делах принимает еще и профессор Гамильтон-Бейли. Он заведует отделением анатомии и занимается вопросами, связанными с его специальностью, но общее руководство возложено на меня.
Итак, Гамильтон-Бейли тоже был взят на карандаш помощницей инспектора.
– А он? – указала Уортон на большое окно наверху, за стеклом которого маячила фигура Рассела, даже с такого расстояния пытавшегося испепелить ее взглядом. – Какое отношение к делам музея имеет профессор Рассел?
– Обычно никакого. Формально, как заведующий отделением гистопатологии, он является моим начальником, но сам музей не находится в его подчинении.
– Однако ключ у него все-таки, как я полагаю, имеется.
– Да, это так.
– У кого-нибудь еще, кроме него и других упомянутых сотрудников, есть ключи?
Айзенменгер полагал, что ключей от музея больше нет ни у кого, разве что у охраны.
Уортон указала на веревку, свисавшую из центра купола:
– Так как же, по-вашему, убийца мог закрепить веревку? Там есть что-то вроде крюка?
– Когда-то там висела большая люстра. Очевидно, она была прикреплена к какому-то крюку.
– И как туда можно добраться?
На этот вопрос Айзенменгер не мог ответить и сразу почувствовал, что тем самым вновь вызвал у помощницы старшего инспектора подозрения. Чем меньше он знает, тем подозрительнее выглядит.
– А кто может это знать?
– Гудпастчер, по-видимому.
В этот момент по залу разнесся настоятельный призыв Сайденхема:
– Инспектор! Обратите, пожалуйста, внимание вот на это!
Рядом с залитым кровью, вывороченным наизнанку трупом Сайденхем выглядел до неприличия щегольски – лишь резиновые перчатки и бахилы были несколько не кстати. Уортон бросила на доктора вопросительный взгляд.
Сайденхем поманил ее красным пальцем, к которому прилипли кусочки чего-то желтого. Уортон нахмурилась, но подошла. Айзенменгер последовал за ней.
– Чертовски трудная работенка, столько крови! – посетовал Сайденхем.
– Да что вы говорите?! – с преувеличенным сочувствием откликнулась Уортон.
Он метнул в ее сторону гневный взгляд, но никак иначе на эту колкость не отреагировал и продолжил многозначительным тоном:
– Вокруг наружных половых органов имеются следы…
Его замечание прозвучало вовсе не удрученно или смущенно, как можно было бы ожидать, а скорее с радостным возбуждением.
– Ее изнасиловали?
Доктор кивнул:
– Все ее влагалище залито кровью, но сперму, я думаю, мы тоже найдем.
В Беверли Уортон это известие не пробудило никаких эмоций. По крайней мере, вслух она никак не отреагировала на слова доктора. Всего-навсего еще одно осквернение тела. Выпотрошенный труп уже был явлением столь жутким и странным, само его существование настолько не поддавалось объяснению, что изнасилование по сравнению с ним выглядело делом обыденным и понятным.
– Изнасилована и убита, – пробормотала она. – Очень хорошо.
Айзенменгер никак не отреагировал на ее замечание, только еще раз взглянул на тело девушки, а затем поднял голову, обратив взор к стеклянному куполу. Он знал, слишком хорошо знал, что изнасилование с последующим убийством – вещь вполне обычная, в отличие от всего остального, проделанного с трупом в данном случае. Переведя взгляд на Уортон, он увидел, что вновь вскрывшееся обстоятельство целиком и полностью завладело ее мыслями.
– Инспектор!
Подошел один из судебных медиков, держа в руках корзину для мусора, набитую каким-то тряпьем. Сверху красовался шикарный дорогой бюстгальтер.
– Где вы это нашли?
Медик указал в дальний угол.
– Вон там, под одним из столов.
Уортон поворошила одежду. Кровавых пятен видно не было.
– Переложите все это в мешок и подпишите каждую вещь, – распорядилась она и добавила уже безо всякой необходимости: – И поаккуратнее, пожалуйста. – Внезапно инспектор преобразилась, и теперь ее лицо буквально светилось от удовольствия.
Айзенменгер, чувствуя, что интерес к нему угас, и сам не испытывая интереса к происходящему, спросил:
– Я вам больше не нужен, инспектор?
Уортон, пребывая все в том же блаженном состоянии, разрешила ему вернуться к работе, но предупредила, что позже его допросят официально.
– А как насчет декана? Его надо поставить в известность.
Ну с этим-то как раз никаких проблем не возникало. На это сгодится Касл – кстати, не будет путаться под ногами.
– Об этом мы позаботимся сами. Вам же лучше ничего не предпринимать, пока мы не дадим соответствующие указания.
Айзенменгер направился к двери, которая вела в гистологическое отделение, и в этот момент его окликнул инспектор Касл:
– Вы не могли бы объяснить мне кое-что, доктор?
Экспонатом, вызвавшим у него интерес, оказалась матка в венечном сечении. Полость ее была заполнена серой массой геморрагической ткани, вытекшей через шейку и свисавшей наподобие луковицы с нижней части органа.
– Это так называемая злокачественная опухоль Мюллера. Она встречается по большей части у пожилых женщин и обычно зарождается в матке, но иногда в яичнике. – Айзенменгер говорил в привычной для него лекторской манере. Таким же тоном он давал объяснения будущим врачам и медсестрам, а теперь вот пришлось и полицейским. – Когда такую опухоль удается диагностировать, она, как правило, уже распространяется очень далеко, чаще всего…
– …в легкие, – закончил за него Касл.
– Совершенно верно, – с удивлением подтвердил Айзенменгер. Он не ожидал, что старший инспектор окажется таким подготовленным учеником.
Внезапно Касла охватила дрожь. И хотя он быстро справился с ней, улыбка, которой он одарил Айзенменгера, вышла у него не слишком радостной.
– Благодарю вас, доктор. Я так и думал, что это оно.
Айзенменгер продолжил свой путь. Он был настолько озадачен, что, открывая дверь в гистопатологическое отделение, не обратил внимания на запертого наверху Рассела, пронзившего его взглядом, полным бессильной ярости.
Уже было позднее утро, когда Джейми решил поделиться своими опасениями с полицией или кем-нибудь еще из представителей власти. На занятия он махнул рукой и первым делом совершил несколько попыток дозвониться до Никки, но у нее никто не снимал трубку, и тогда Джейми поехал к ней сам. Никки жила в небольшой уютной квартирке на первом этаже дома, стоявшего на широком проспекте в двух милях от медицинской школы. Большинство студентов первого и второго курсов предпочитали жить в общежитии, откуда было рукой подать до учебных аудиторий: во-первых, не нужно было тратиться на квартиру, а во-вторых, они получали неограниченные возможности для общения с друзьями. Однако Никки, не прожив здесь и полугода, перебралась в отдельные апартаменты. Ее ничуть не прельщали маленькая квадратная комнатушка, совместное приготовление еды на коммунальной кухне и стирка в местной прачечной.
Джейми позвонил у входа, однако ему никто не открыл. Собственно, ни на какой другой результат он и не рассчитывал. Несколько секунд он простоял, уткнувшись лбом в красную дверь, раздумывая, что делать дальше. Дыхание его вдруг стало громким, в желудке ощущалась какая-то смесь кислоты и толченого стекла, а сам он весь покрылся потом, хотя на улице было прохладно. Выбора не было. Джейми понимал, что запросто может увязнуть в дерьме по уши, но все равно ему не оставалось ничего другого, как идти в музей и сдаваться на милость полиции.
Локвуд чувствовал себя отвратительно. Он уже давно убедился, что расследование убийства – сплошное мучение для рядового полицейского. Хмыри из уголовки помыкали им как хотели. Ему сплошь да рядом приходилось стоять в оцеплении и выглядеть в глазах любопытных (а их всегда набиралась целая толпа) полным идиотом. Кое-кто из этой толпы непременно пытался вмешаться, а то и запустить чем-нибудь в полицейского. Локвуд уже несколько часов подряд находился на ногах, и с семи утра у него во рту маковой росинки не было. Мочевой пузырь его был переполнен, в заднице свербело – правила гигиены он соблюдал кое-как и являлся отнюдь не счастливым обладателем огромной россыпи анальных прыщей. Вследствие всех этих причин Локвуд пребывал далеко не в самом лучшем расположении духа.
Поэтому прибытие Джейми Фурнье не доставило ему ни малейшей радости. Все, чего оказался удостоен Джейми со стороны полицейского, – это произнесенной с нескрываемым раздражением фразы: «Вали отсюда, парень».
Однако Джейми был слишком сильно встревожен, чтобы так запросто отвалить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Уортон проявила к находке чисто деловой интерес – татуировка могла помочь в установлении личности убитой.
– Как она выглядит?
– Красный скорпион. Возможно, он должен был предупреждать непрошеных претендентов, что это место находится под защитой.
Уортон проигнорировала поэтические измышления судебного медика – она лишь записала в блокнот сведения о татуировке. Сайденхем вновь повернулся к трупу, Уортон – к Айзенменгеру:
– Вы знаете ее?
Где-то на задворках сознания директора музея уже давно шевелились смутные воспоминания – он явно где-то видел эту девушку раньше, – но они никак не желали оформляться во что-либо конкретное. Айзенменгер покачал головой:
– Я видел ее, но не могу вспомнить где и не знаю, кто она такая.
– То есть на этот счет у вас нет никаких мыслей? Не можете хотя бы сказать, студентка это или медсестра?
Айзенменгер снова помотал головой. Уортон постаралась скрыть раздражение.
– Однако, судя по всему, она была как-то связана с музеем или больницей. Это как-нибудь можно проверить?
– Как-нибудь можно, – произнес Айзенменгер вслух, а про себя добавил: «Но это уже не мое дело».
От проницательной Уортон не укрылось нежелание Айзенменгера вести более откровенный разговор, но она не стала заострять на этом внимание.
– У вас, вероятно, есть ключ от музея?
Айзенменгер без лишних слов продемонстрировал ключ и нисколько не удивился, когда Уортон выхватила его прямо у него из рук.
– Когда вы вернулись в музей от декана, то застали одного Либмана?
Айзенменгер кивнул.
– Кроме него в музее работает еще один куратор, Тим Боумен?
– Да, но они оба – всего лишь помощники куратора.
– Стало быть, есть еще и сам куратор?
– Артур Гудпастчер, – кивнул Айзенменгер.
Инспектор несколько секунд помолчала, обдумывая услышанное.
– Так где же он в таком случае? И где второй помощник куратора?
Ее собеседник пожал плечами:
– В музее их нет, это все, что я знаю.
– Но разве они не должны в учебное время находиться здесь?
Айзенменгеру не хотелось подставлять своих сотрудников, однако он понимал, что должен говорить правду, иначе тяжелая полицейская машина просто раздавит его.
– Боумен частенько опаздывает. Гудпастчер – никогда.
– У вас есть их адреса?
Он покачал головой, и Уортон спросила:
– Но кто-то же должен знать их?
И на этот вопрос у Айзенменгера не было ответа. Ему никогда не приходило в голову выяснять, где живут его подчиненные, но Уортон расценила молчание директора как нежелание сотрудничать со следствием. Бросив на Айзенменгера суровый взгляд, она с досадой повернулась к стоявшему рядом Уилсону, который записывал весь их разговор:
– По всей вероятности, вы найдете их адреса в отделе по работе с персоналом. Затем отправляйтесь к ним домой и выясните, там ли они. Возьмите у обоих показания. Да, и захватите с собой диктофон.
Она хотела задать очередной вопрос Айзенменгеру, но в это время к ним подошел Касл.
– Доктор Айзенменгер? Мое имя Касл. Старший инспектор Касл.
На губах старшего инспектора играла улыбка, в то время как лицо Уортон выражало лишь подозрительность и неудовольствие в связи с бесцеремонным вмешательством ее начальника в процесс допроса. Она просто негодовала. С тех пор как полиция прибыла сюда, Касл и пальцем не пошевелил и вот теперь решил встрять, причем в самый неподходящий момент.
– Не могли бы вы вкратце рассказать нам, что представляет собой музей?
Айзенменгер обрадовался вопросу, на который наконец мог ответить.
– Это Музей анатомии и патологии при Медицинской школе святого Бенджамина, – пустился он в объяснения, сознавая, что говорит как экскурсовод, но не придавая значения своему менторскому тону. – Музей содержит более десяти тысяч экспонатов, в число которых входят различные анатомические препараты, образцы органов с патологическими отклонениями, муляжи и отдельные уникальные артефакты вроде полных венечных и сагиттальных сечений мужского и женского тела. – Директор указал на четыре асимметричные фигуры, которые гордо возвышались по углам зала. – Все эти экспонаты в совокупности с двадцатью пятью тысячами книг по анатомии, патологии и прочим родственным им дисциплинам говорят о том, что наш музей…
Уортон, похоже, сочла эту информацию излишней.
– Все это очень увлекательно, доктор, но меня больше интересует последний экспонат, появившийся здесь сегодня ночью.
Впервые за все это время Касл ревниво отнесся к тому, что его помощница перехватила у него инициативу.
– Все это фон, инспектор, обстановка. Нам надо вникнуть в обстановку.
Замечание само по себе было мягким, но, поскольку оно исходило от Касла, Уортон восприняла его как грубость. Однако ей не оставалось ничего иного, как сделать вид, будто ее это нисколько не задело. Она лишь позволила себе едва заметно поморщиться и произнесла вежливо, но намеренно отчетливо:
– Разумеется, сэр.
Касл тем временем продолжил расспросы:
– Вы могли бы сказать, сколько человек в среднем ежедневно бывает в музее?
Учет посетителей в музее не велся, и Айзенменгер мог лишь навскидку оценить это количество.
– Я думаю, где-то около сотни.
– Вы не записываете посетителей?
Айзенменгер покачал головой.
– Жаль, – произнес Касл, но никакого упрека в его голосе не было. – Среди посетителей бывают посторонние? – продолжил он. – Я имею в виду тех, кто не работает или не учится в медицинской школе.
– Нет, вход разрешен только студентам и сотрудникам школы или больницы по индивидуальным пропускам. Мы очень строго следим за этим.
С Каслом Айзенменгер беседовал с удовольствием и старался отвечать на его вопросы как можно более полно.
– А в чем заключаются ваши обязанности, доктор? У вас ведь есть куратор с двумя помощниками. Чем занимаетесь лично вы?
Айзенменгер всегда был честен перед самим собой и всякий раз терялся, пытаясь определить собственную роль в музее.
– Осуществляю общее руководство, – повторил он расхожую фразу, которую обычно употреблял в таких случаях. – Отвечаю за все, в том числе и за нарушения, которые порой случаются.
Айзенменгеру невольно вспомнилась его недавняя беседа с деканом.
– Но не получаете поощрений, когда все идет как надо? – понимающе усмехнулся Касл.
Слушая их разговор, Уортон все больше недоумевала. Неужели этот старый осел не понимает, что Айзенменгер – один из подозреваемых?
Однако осел, по-видимому, это понимал, потому что его следующий вопрос оказался совершенно иным:
– А где были вы этой ночью?
До сего момента беседа текла весьма мило и приятно, и тем острее Айзенменгер ощутил, что его нога внезапно угодила в мастерски расставленный капкан.
– Дома, – не задумываясь, ответил он и удивился тому, как виновато может прозвучать этот, казалось бы, вполне естественный ответ.
– С кем?
– С моей… знакомой, – произнес Айзенменгер таким тоном, будто признавался в преступлении, рядом с которым меркло даже нынешнее убийство в музее.
Касл хищно улыбнулся и выжидательно приподнял брови.
– Ее зовут Мари Якобсен. Она работает медсестрой в больнице.
Касл повернулся к Уортон, чтобы убедиться, что она записала это имя. Затем он, похоже, снова потерял всякий интерес к происходящему. Его улыбка, как и огонек в глазах, погасла. Коротко взглянув на Уортон, он кивнул ей и в последний раз обратился к Айзенменгеру:
– Благодарю вас, доктор.
С этими словами он их оставил. Уортон несколько секунд глядела ему вслед со смешанным чувством уважения, удовлетворения и досады. Она подумала, что если бы Касл всегда держался так, как минуту назад, то был бы очень неплохим офицером; когда-то, по всей вероятности, он им и был. А теперь он снова превратился в посетителя, с необыкновенным интересом разглядывавшего что-то в стеклянной витрине.
– В котором часу вы вчера вернулись домой? – продолжила она допрос.
– Наверное, где-то около семи.
– И после этого ни вы, ни мисс Якобсен не покидали квартиры?
– Нет.
– А когда вы утром ушли на работу?
– Как обычно, в половине восьмого.
– Мисс Якобсен, разумеется, подтвердит ваши показания, – произнесла Уортон, глядя директору музея прямо в глаза.
Конечно подтвердит.
Вопрос с его алиби был, по-видимому, решен, и Уортон вновь вернулась к теме музея.
– Итак, вы работаете в музее вчетвером?
– Некоторое участие в делах принимает еще и профессор Гамильтон-Бейли. Он заведует отделением анатомии и занимается вопросами, связанными с его специальностью, но общее руководство возложено на меня.
Итак, Гамильтон-Бейли тоже был взят на карандаш помощницей инспектора.
– А он? – указала Уортон на большое окно наверху, за стеклом которого маячила фигура Рассела, даже с такого расстояния пытавшегося испепелить ее взглядом. – Какое отношение к делам музея имеет профессор Рассел?
– Обычно никакого. Формально, как заведующий отделением гистопатологии, он является моим начальником, но сам музей не находится в его подчинении.
– Однако ключ у него все-таки, как я полагаю, имеется.
– Да, это так.
– У кого-нибудь еще, кроме него и других упомянутых сотрудников, есть ключи?
Айзенменгер полагал, что ключей от музея больше нет ни у кого, разве что у охраны.
Уортон указала на веревку, свисавшую из центра купола:
– Так как же, по-вашему, убийца мог закрепить веревку? Там есть что-то вроде крюка?
– Когда-то там висела большая люстра. Очевидно, она была прикреплена к какому-то крюку.
– И как туда можно добраться?
На этот вопрос Айзенменгер не мог ответить и сразу почувствовал, что тем самым вновь вызвал у помощницы старшего инспектора подозрения. Чем меньше он знает, тем подозрительнее выглядит.
– А кто может это знать?
– Гудпастчер, по-видимому.
В этот момент по залу разнесся настоятельный призыв Сайденхема:
– Инспектор! Обратите, пожалуйста, внимание вот на это!
Рядом с залитым кровью, вывороченным наизнанку трупом Сайденхем выглядел до неприличия щегольски – лишь резиновые перчатки и бахилы были несколько не кстати. Уортон бросила на доктора вопросительный взгляд.
Сайденхем поманил ее красным пальцем, к которому прилипли кусочки чего-то желтого. Уортон нахмурилась, но подошла. Айзенменгер последовал за ней.
– Чертовски трудная работенка, столько крови! – посетовал Сайденхем.
– Да что вы говорите?! – с преувеличенным сочувствием откликнулась Уортон.
Он метнул в ее сторону гневный взгляд, но никак иначе на эту колкость не отреагировал и продолжил многозначительным тоном:
– Вокруг наружных половых органов имеются следы…
Его замечание прозвучало вовсе не удрученно или смущенно, как можно было бы ожидать, а скорее с радостным возбуждением.
– Ее изнасиловали?
Доктор кивнул:
– Все ее влагалище залито кровью, но сперму, я думаю, мы тоже найдем.
В Беверли Уортон это известие не пробудило никаких эмоций. По крайней мере, вслух она никак не отреагировала на слова доктора. Всего-навсего еще одно осквернение тела. Выпотрошенный труп уже был явлением столь жутким и странным, само его существование настолько не поддавалось объяснению, что изнасилование по сравнению с ним выглядело делом обыденным и понятным.
– Изнасилована и убита, – пробормотала она. – Очень хорошо.
Айзенменгер никак не отреагировал на ее замечание, только еще раз взглянул на тело девушки, а затем поднял голову, обратив взор к стеклянному куполу. Он знал, слишком хорошо знал, что изнасилование с последующим убийством – вещь вполне обычная, в отличие от всего остального, проделанного с трупом в данном случае. Переведя взгляд на Уортон, он увидел, что вновь вскрывшееся обстоятельство целиком и полностью завладело ее мыслями.
– Инспектор!
Подошел один из судебных медиков, держа в руках корзину для мусора, набитую каким-то тряпьем. Сверху красовался шикарный дорогой бюстгальтер.
– Где вы это нашли?
Медик указал в дальний угол.
– Вон там, под одним из столов.
Уортон поворошила одежду. Кровавых пятен видно не было.
– Переложите все это в мешок и подпишите каждую вещь, – распорядилась она и добавила уже безо всякой необходимости: – И поаккуратнее, пожалуйста. – Внезапно инспектор преобразилась, и теперь ее лицо буквально светилось от удовольствия.
Айзенменгер, чувствуя, что интерес к нему угас, и сам не испытывая интереса к происходящему, спросил:
– Я вам больше не нужен, инспектор?
Уортон, пребывая все в том же блаженном состоянии, разрешила ему вернуться к работе, но предупредила, что позже его допросят официально.
– А как насчет декана? Его надо поставить в известность.
Ну с этим-то как раз никаких проблем не возникало. На это сгодится Касл – кстати, не будет путаться под ногами.
– Об этом мы позаботимся сами. Вам же лучше ничего не предпринимать, пока мы не дадим соответствующие указания.
Айзенменгер направился к двери, которая вела в гистологическое отделение, и в этот момент его окликнул инспектор Касл:
– Вы не могли бы объяснить мне кое-что, доктор?
Экспонатом, вызвавшим у него интерес, оказалась матка в венечном сечении. Полость ее была заполнена серой массой геморрагической ткани, вытекшей через шейку и свисавшей наподобие луковицы с нижней части органа.
– Это так называемая злокачественная опухоль Мюллера. Она встречается по большей части у пожилых женщин и обычно зарождается в матке, но иногда в яичнике. – Айзенменгер говорил в привычной для него лекторской манере. Таким же тоном он давал объяснения будущим врачам и медсестрам, а теперь вот пришлось и полицейским. – Когда такую опухоль удается диагностировать, она, как правило, уже распространяется очень далеко, чаще всего…
– …в легкие, – закончил за него Касл.
– Совершенно верно, – с удивлением подтвердил Айзенменгер. Он не ожидал, что старший инспектор окажется таким подготовленным учеником.
Внезапно Касла охватила дрожь. И хотя он быстро справился с ней, улыбка, которой он одарил Айзенменгера, вышла у него не слишком радостной.
– Благодарю вас, доктор. Я так и думал, что это оно.
Айзенменгер продолжил свой путь. Он был настолько озадачен, что, открывая дверь в гистопатологическое отделение, не обратил внимания на запертого наверху Рассела, пронзившего его взглядом, полным бессильной ярости.
Уже было позднее утро, когда Джейми решил поделиться своими опасениями с полицией или кем-нибудь еще из представителей власти. На занятия он махнул рукой и первым делом совершил несколько попыток дозвониться до Никки, но у нее никто не снимал трубку, и тогда Джейми поехал к ней сам. Никки жила в небольшой уютной квартирке на первом этаже дома, стоявшего на широком проспекте в двух милях от медицинской школы. Большинство студентов первого и второго курсов предпочитали жить в общежитии, откуда было рукой подать до учебных аудиторий: во-первых, не нужно было тратиться на квартиру, а во-вторых, они получали неограниченные возможности для общения с друзьями. Однако Никки, не прожив здесь и полугода, перебралась в отдельные апартаменты. Ее ничуть не прельщали маленькая квадратная комнатушка, совместное приготовление еды на коммунальной кухне и стирка в местной прачечной.
Джейми позвонил у входа, однако ему никто не открыл. Собственно, ни на какой другой результат он и не рассчитывал. Несколько секунд он простоял, уткнувшись лбом в красную дверь, раздумывая, что делать дальше. Дыхание его вдруг стало громким, в желудке ощущалась какая-то смесь кислоты и толченого стекла, а сам он весь покрылся потом, хотя на улице было прохладно. Выбора не было. Джейми понимал, что запросто может увязнуть в дерьме по уши, но все равно ему не оставалось ничего другого, как идти в музей и сдаваться на милость полиции.
Локвуд чувствовал себя отвратительно. Он уже давно убедился, что расследование убийства – сплошное мучение для рядового полицейского. Хмыри из уголовки помыкали им как хотели. Ему сплошь да рядом приходилось стоять в оцеплении и выглядеть в глазах любопытных (а их всегда набиралась целая толпа) полным идиотом. Кое-кто из этой толпы непременно пытался вмешаться, а то и запустить чем-нибудь в полицейского. Локвуд уже несколько часов подряд находился на ногах, и с семи утра у него во рту маковой росинки не было. Мочевой пузырь его был переполнен, в заднице свербело – правила гигиены он соблюдал кое-как и являлся отнюдь не счастливым обладателем огромной россыпи анальных прыщей. Вследствие всех этих причин Локвуд пребывал далеко не в самом лучшем расположении духа.
Поэтому прибытие Джейми Фурнье не доставило ему ни малейшей радости. Все, чего оказался удостоен Джейми со стороны полицейского, – это произнесенной с нескрываемым раздражением фразы: «Вали отсюда, парень».
Однако Джейми был слишком сильно встревожен, чтобы так запросто отвалить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47