Но Наташу тоже леденит испуг, превышающий в ней все остальное, и она задавленно молчит, ее плач, крик – нем, безмолвен, только выражен в ее личике, округленных, ставших как бы вдвое больше глазах.
Соединив девочку и женщину, солдат не медлит, у него, как и у всех находящихся здесь немцев, есть опыт, и он знает, теперь медлить нельзя, человеческая психика сейчас в высшей точке ошеломления и подавленности, воля парализована, и надо пользоваться отрезком времени, пока это длится. Он подталкивает сзади, в спины, выстроенных им людей, кивает, чтобы они шли туда, где на песке, у противоположной стены яра, плоско и бесплотно, как не могут лежать живые, а только трупы, лежат неподвижные тела убитых, и негромко, спокойным, обыденным голосом произносит:
– Геен зи… геен зи…
Безмолвно, покорно, точно это лунатический сон, а не явь, старая женщина и девушка в тенниске начинают ступать ногами, и так же безмолвно, в лунатическом оцепенении смотрят на это со своих мест Александра Алексеевна, старик с чемоданами и плетеными кошелками, оставленными его женой, девушка в белой тенниске, как две капли воды похожая на свою сестру…
А Наташа оборачивается на каждом шагу, сбивчиво перебирает ножонками, спотыкаясь, загребая сандаликами рыхлый песок…
– Хальт! – вдруг кричит лейтенант, останавливая идущих. – Снять! Снять!
Он произносит, это по-немецки, но это почему-то понятно. Он указывает на сандалики на ногах Наташи и делает рукой жест, объясняющий его приказ.
– Снять, снять! Немт аб! – повторяет солдат со шрамом, что выстраивал женщину, девушку и Наташу, подталкивал в спины и пошел за ними вслед, но медленнее, постепенно отставая. – Снять! – приказывает он женщине, жене старика, повторяя жест лейтенанта.
Женщина наклоняется, ее рука дрожит, даже трясется, она никак не может расстегнуть пряжки, и она стаскивает сандалики, не расстегивая, сначала с правой Наташиной ноги, потом с левой.
И они остаются на песке – один прямо, ровно, а второй – в чьем-то широком следу, какого-то мужчины, всего десять минут назад отпечатавшего этот свой след. Левый сандалик чуть наклонен набок, слегка повернут носком в сторону правого…
– Тебе что, плохо? – дошел до меня, как сквозь стену или сквозь толстое ватное одеяло, чей-то голос.
Передо мной было скрещение каких-то улиц. Я давно уже поднялся снизу, от Вогрэсовского моста. Улицы расходились прямые, лежали на ровном месте. Две черные полосы убегали вдаль по одной из них, – трамвайные рельсы. Снег, где я находился, был плотно притоптан, темным силуэтом стоял человек. Это была трамвайная остановка, а человек ждал трамвая.
«Почему плохо? – хотел ответить я. – Ничего не плохо, с чего ты взял…»
Но не ответил, не получилось. Горло мое было туго стиснуто, и что-то рвалось из него, какие-то странные, хрипящие, ни на что не похожие звуки…
Медленно возвращаясь в самого себя, я постоял на утоптанном снегу, возле рельсов, как будто мне тоже нужен был трамвай.
Человек походил взад-вперед, потоптался на месте, стукая друг о друга валенками.
– Полчаса жду… – сказал он. – На одиннадцатом номере уже бы дома был…
Он решительно надвинул треушку глубже на голову, поднял воротник, сунул руки в карманы ватного армейского бушлата и заскрипел валенками по снегу, быстро уходя в темь.
А я пошел в другую сторону, своей дорогой, срезая расстояние переулками или вообще напрямик, по пустырям снесенных кварталов…
…Зачем, зачем были нужны им эти маленькие сандалики трехлетней девочки, давно уже не новые, исцарапанные в играх и беготне, полные песка и дорожной пыли, со сбитыми об асфальт и камни носочками и каблучками? Почему немецкий лейтенант приказал сдернуть их с ее ног? А потом приказал разуться пожилой женщине с лицом и внешностью школьной учительницы и девушке в тенниске тоже оставить свою обувь на песке, идти дальше босыми…
Ах, какая оплошность, они едва не забыли совершить эту важную операцию! Это рыжий Вилли, шалун Вилли, из которого анекдоты сыплются, как картошка из дырявого мешка, отвлек их и сделал рассеянными! Полагается всех разувать, снимать хорошую одежду, это предписание свыше, в стороне уже целая горка разнообразной обуви, а те, что лежат у обрыва, лежат босые…
Неужели кто-нибудь из немецких женщин, девушек или детей там, в Германии, стал бы носить пропыленные, брезентовые, на грубой каучуковой подошве спортсменки, отнятые у девушки в самовязаном нитяном беретике и тенниске, или же искривленные, почти уже до самого конца сношенные, не раз побывавшие в починке, со стесанными вкось каблуками туфли, что были на ногах учительницы, жены сутуло сгорбленного старика в криво сидящем на его костлявом носу пенсне, или Наташины сандалики, на которые она, когда ее повели дальше, стала тоже беспрерывно оглядываться, на них и на бабушку, с новым немым недоумением, немым вопросом, обращенным к отдаляющейся бабушке, ко всем и всему вокруг: как же так, сандалики, ее сандалики… их сняли и уводят ее от них, ведь это ее сандалики, в которых она ходила, бегала, они покупали их вместе с мамой и еще советовались, какие взять, эти, коричневые, или зелененькие, или ярко-желтые, и взяли эти, в коробочке, которая тоже была хороша и радовала Наташу не меньше сандаликов, в ней потом лежали картинки от конфет, ее драгоценное богатство, и мама говорила: на тебе обувь прямо горит, береги эти сандалики, их должно хватить на все лето…
Или немцы собирались переделывать эти свои трофеи на что-то другое, как материал? На что же можно переделать такие сандалики, почти невесомые, в половину ладони взрослого? Или, может быть, предполагалось, что таких сандаликов будет добыто миллионы, десятки миллионов пар? Да, тогда, конечно, это материал, производственное сырье, в таком случае стоит возиться с каждой парой…
…Окончится война, и захваченные в разгромленных немецких штабах бумаги, архивы берлинских канцелярий заговорят голосами гитлеровских вождей и самого Гитлера и расскажут все, что тайно говорили они между собой, писали и рассылали в тайных своих приказах, с чем шли они на все – от Гитлера до последнего фашистского солдата, все их до зубов вооруженные полчища, что при этом несли они в своих головах и сердцах. Заговорят и живые сподвижники Гитлера – со скамьи подсудимых Нюрнбергского процесса, в залах других судов над фашистскими военными преступниками. И мы прочтем в десятках, сотнях, тысячах документов и услышим из уст десятков, сотен, тысяч гитлеровцев всех рангов, званий и мастей то, что знали мы и тогда, когда спасали от них свою Родину, но все-таки еще не знали во всех деталях, со всей исчерпывающей полнотой.
Мы прочтем:
Гитлер (девиз для членов нацистской партии): «Если ты не немец, я размозжу тебе голову!»
Гитлер: «Немецкое будущее целиком определяется решением вопроса о недостатке жизненного пространства. Решение немецкого вопроса можно найти только на пути насилия… Советский Союз – это последнее препятствие к мировому господству. Не следует останавливаться ни перед какими соображениями морального, этического порядка. Речь идет о борьбе на уничтожение. Война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом для будущего. Мы обязаны истреблять население. Нам придется развить технику истребления населения. Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости проливая драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви».
Гиммлер: «Мы хотим добиться того, чтобы на Востоке жили исключительно люди чистой немецкой крови… Лишь один принцип должен, безусловно, существовать для члена СС: честными, порядочными, верными мы должны быть по отношению к представителям нашей собственной расы и ни к кому другому. Меня ни в малейшей степени не интересует судьба русского или чеха. Если десять тысяч русских баб упадут от изнеможения во время рытья противотанковых рвов, то это будет интересовать меня лишь в той мере, в какой будет готов этот противотанковый ров для Германии. Другие народы нужны нам как рабы для нашей культуры. Это как раз то, что я хотел бы внушить СС и, как я полагаю, внушил в качестве одного из самых священных законов будущего».
Геббельс: «Это война – не за трон и не за алтарь, это война за зерно и хлеб, за обильный обеденный стол, за обильные завтраки и ужины… Война за сырье, за резину, за железо и руду…»
Гитлер. «Майн кампф»: «Весь национал-социализм не стоил бы гроша ломаного, если бы он ограничился одной только Германией и не увековечил по меньшей мере на две-три тысячи лет господство высшей расы над всем миром».
Борман: «Славяне должны на нас работать. Если они нам более не нужны, они могут умереть».
Рундштедт, фельдмаршал: «Одна из серьезных ошибок 1918 года состояла в том, что мы пощадили жизнь гражданского населения вражеских стран, ибо необходимо, чтобы немцы всегда, по крайней мере вдвое, превосходили по численности народы сопредельных стран. Поэтому мы обязаны уничтожить по меньшей мере треть их обитателей».
Геринг: «Убивайте каждого, кто против нас, убивайте, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте!»
Гитлер (16 июля 1941 года, совещание в ставке, присутствуют Геринг, Розенберг, Кейтель, Ламмерс, Борман): «Расстреливать каждого, кто косо посмотрит на немца, использовать борьбу против партизан в качестве предлога для массового уничтожения мирного населения».
Розенберг, министр оккупированных восточных территорий: «В необозримых восточных областях нужно быть твердым. Нужно быть твердым, так как время требует от нас позиции, которая не будет считаться с жизнями тысяч людей и их интересами. Если подчинить себе эти народы, то произвол и тирания будут чрезвычайно подходящей формой управления».
Рейхенау, фельдмаршал: «Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения».
«12 заповедей поведения немцев на Востоке и их обращения с русскими»: «Ввиду того, что вновь присоединенные территории должны быть надолго закреплены за Германией, много будет зависеть от того, как вы поставите себя там. Вы должны уяснить себе, что вы на целые столетия являетесь представителями великой Германии и знаменосцами национал-социалистской революции и новой Европы. Поэтому вы должны с сознанием своего достоинства проводить самые жестокие и самые беспощадные мероприятия, которые потребует от вас государство».
Кейтель: «Учитывая громадные пространства оккупированных территорий на Востоке, наличных вооруженных сил для поддержания безопасности на этих территориях будет достаточно лишь в случае создания системы террора со стороны вооруженных сил, чтобы искоренить у населения всякое намерение сопротивляться. Следует помнить, что человеческая жизнь в странах, где еще не установлен порядок, ничего не стоит, и устрашения можно добиться только чрезвычайной суровостью. Командиры должны изыскать средства для выполнения этого приказа путем применения драконовских мер… Войска правомочны и обязаны без всяких ограничений использовать в этой борьбе любые средства, в том числе и против женщин и детей, лишь бы это привело к успеху».
«Замечания и предложения к «Генеральному плану «ОСТ»: «Можно ли вообще и каким образом сохранить на длительное время немецкое господство перед лицом огромной биологической силы русского народа? Возможности решения проблемы: или полное уничтожение русского народа или онемечивание той его части, которая имеет явные признаки нордической расы. Речь идет не только о разгроме государства с центром в Москве. Достижение этой исторической цели никогда не означало бы окончательного решения проблемы. Дело заключается в том, чтобы разгромить русских как народ».
Директива из «Зеленой папки»: «Завоеванные восточные области являются германской хозяйственной территорией. Земля, весь живой и мертвый инвентарь являются собственностью германского государства».
Из «Памятки» гитлеровскому солдату: «У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сочувствие – убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, – убивай, этим ты обеспечишь будущее своей семье и прославишься навеки».
…Пройдет после войны порядочно лет, и я поеду по туристской путевке в города бывшей фашистской Германии и попаду в Бухенвальд, бывший нацистский концлагерь, превращенный в музей, демонстрирующий многие образцы зверств и способы массового умерщвления, изобретенные гитлеровцами и немецкими специалистами с высшим образованием – техниками, инженерами, учеными, врачами, – в годы, когда они послушно и усердно служили гитлеризму.
Мы, группа экскурсантов из Советского Союза, бывшие фронтовики и зеленая молодежь, не пережившая войны, увидим колючую проволоку, в несколько рядов оплетающую лагерь, по которой некогда бежал смертельный электрический ток, прочтем на железных воротах надпись: «Каждому – свое», которая встречала колонны привозимых со всех концов оккупированной Европы в Бухенвальдский лагерь, за эту проволоку, пленников, которую они прочитывали сначала по-немецки и переводили на свои родные языки: польский, белорусский, украинский, русский, сербский, хорватский, чешский, литовский, английский, датский, греческий, норвежский, французский, голландский, еврейский… Увидим страшные, своим множеством бараки, четкими рядами, по инженерному плану, инженерной рукой поставленные на голом булыжнике огромной лагерной территории, из-под которого не решалась пробиться, вытянуть свой тонкий зеленый волосок ни одна травинка, постоим у печей, лагерного крематория, оставшихся, как бросил их, убегая, лагерный персонал, – с железными тележками для вкатывания трупов, с человеческой золой, обгорелыми человеческими костями в жерлах широких топок…
Но ничто не поразит меня так и так надолго не остановит – как и всех посещающих Бухенвальдский лагерь, – как гигантская гора серой от пыли, уже полуистлевшей обуви, мужской, женской, детской, снятой с тех, кто стал в этом комбинате смерти золою, пеплом, в считанные минуты истаял в бешеном пламени непрерывно полыхавших печей. Поразит даже не своими размерами, не количеством людей, которые погибли, чтобы составилась такая гора, поразит наглядным воплощением той хладнокровной германской государственной мысли, что, планируя и готовя европейскую войну, покорение и уничтожение соседних народов, уже заранее, детально, со всею точностью и деловитостью, на арифмометрах и в математических формулах подсчитала предстоящую военную добычу, все прибыли и доходы, в том числе и от людских миллионов, которым предстоит в самом скором времени обратиться в трупы, от их костей, волос, кожи, золы, годной для полевых удобрений, предусмотрела утилизацию личного имущества каждого из будущих мертвецов, аккуратно внесла эти цифры в государственные реестры и аккуратно, заблаговременно числила уже как собственность «рейха», как будущее производственное сырье и те Наташины сандалики, что, убивая, сняли с нее зондер-солдаты…
…Как не умерла Александра Алексеевна там же, на месте, в ту же секунду, когда грохнули выстрелы, как не разорвалось ее сердце! Как она смогла потом держаться на ногах, идти, дышать… Она не помнила дальнейшего, это начисто стерлось, выпало из ее памяти, но она выбралась – или ее вывели – из оврага, снова попала в поток горожан, переходила с ними Дон, брела на Хохол, куда направляли всех выселенных из города и где обещали дать пищу, но не дали, и потом от Хохла дальше, на запад… Последующие суток десять представляли в ее памяти провал, ничем не заполненный, пустоту, в которой не брезжило ни одного воспоминания, ни одной вехи, – точно она и не жила эти десять суток, а была в состоянии глубокого обморока или летаргии. Одна, самостоятельно, без чьей-либо доброй помощи Александра Алексеевна не смогла бы, конечно, проделать такой многоверстный путь; вероятно, ей помогали ее сотоварищи по несчастью, старик учитель и девушка, сестра убитой, шли рядом, делились водой, укрывали на ночлегах в придорожных кустах и канавах от ночного холода и росы. Но Александра Алексеевна не помнила и этого.
Почему не убили их всех, почему немцы их отпустили – ее, старика, сестру убитой, – она не знала, не могла объяснить и не старалась в этом разобраться, ни тогда, когда очнулось ее находившееся как бы в долгом параличе сознание, ни после, в совхозе-экономии, где она работала и по ночам было много времени для всяких воспоминаний и размышлений, ни теперь, на расстоянии полутора лет. У меня осталось впечатление, что она старается даже не приближаться мыслью, памятью к тому августовскому дню сорок второго года, к событию в песчаном логу на придонской равнине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Соединив девочку и женщину, солдат не медлит, у него, как и у всех находящихся здесь немцев, есть опыт, и он знает, теперь медлить нельзя, человеческая психика сейчас в высшей точке ошеломления и подавленности, воля парализована, и надо пользоваться отрезком времени, пока это длится. Он подталкивает сзади, в спины, выстроенных им людей, кивает, чтобы они шли туда, где на песке, у противоположной стены яра, плоско и бесплотно, как не могут лежать живые, а только трупы, лежат неподвижные тела убитых, и негромко, спокойным, обыденным голосом произносит:
– Геен зи… геен зи…
Безмолвно, покорно, точно это лунатический сон, а не явь, старая женщина и девушка в тенниске начинают ступать ногами, и так же безмолвно, в лунатическом оцепенении смотрят на это со своих мест Александра Алексеевна, старик с чемоданами и плетеными кошелками, оставленными его женой, девушка в белой тенниске, как две капли воды похожая на свою сестру…
А Наташа оборачивается на каждом шагу, сбивчиво перебирает ножонками, спотыкаясь, загребая сандаликами рыхлый песок…
– Хальт! – вдруг кричит лейтенант, останавливая идущих. – Снять! Снять!
Он произносит, это по-немецки, но это почему-то понятно. Он указывает на сандалики на ногах Наташи и делает рукой жест, объясняющий его приказ.
– Снять, снять! Немт аб! – повторяет солдат со шрамом, что выстраивал женщину, девушку и Наташу, подталкивал в спины и пошел за ними вслед, но медленнее, постепенно отставая. – Снять! – приказывает он женщине, жене старика, повторяя жест лейтенанта.
Женщина наклоняется, ее рука дрожит, даже трясется, она никак не может расстегнуть пряжки, и она стаскивает сандалики, не расстегивая, сначала с правой Наташиной ноги, потом с левой.
И они остаются на песке – один прямо, ровно, а второй – в чьем-то широком следу, какого-то мужчины, всего десять минут назад отпечатавшего этот свой след. Левый сандалик чуть наклонен набок, слегка повернут носком в сторону правого…
– Тебе что, плохо? – дошел до меня, как сквозь стену или сквозь толстое ватное одеяло, чей-то голос.
Передо мной было скрещение каких-то улиц. Я давно уже поднялся снизу, от Вогрэсовского моста. Улицы расходились прямые, лежали на ровном месте. Две черные полосы убегали вдаль по одной из них, – трамвайные рельсы. Снег, где я находился, был плотно притоптан, темным силуэтом стоял человек. Это была трамвайная остановка, а человек ждал трамвая.
«Почему плохо? – хотел ответить я. – Ничего не плохо, с чего ты взял…»
Но не ответил, не получилось. Горло мое было туго стиснуто, и что-то рвалось из него, какие-то странные, хрипящие, ни на что не похожие звуки…
Медленно возвращаясь в самого себя, я постоял на утоптанном снегу, возле рельсов, как будто мне тоже нужен был трамвай.
Человек походил взад-вперед, потоптался на месте, стукая друг о друга валенками.
– Полчаса жду… – сказал он. – На одиннадцатом номере уже бы дома был…
Он решительно надвинул треушку глубже на голову, поднял воротник, сунул руки в карманы ватного армейского бушлата и заскрипел валенками по снегу, быстро уходя в темь.
А я пошел в другую сторону, своей дорогой, срезая расстояние переулками или вообще напрямик, по пустырям снесенных кварталов…
…Зачем, зачем были нужны им эти маленькие сандалики трехлетней девочки, давно уже не новые, исцарапанные в играх и беготне, полные песка и дорожной пыли, со сбитыми об асфальт и камни носочками и каблучками? Почему немецкий лейтенант приказал сдернуть их с ее ног? А потом приказал разуться пожилой женщине с лицом и внешностью школьной учительницы и девушке в тенниске тоже оставить свою обувь на песке, идти дальше босыми…
Ах, какая оплошность, они едва не забыли совершить эту важную операцию! Это рыжий Вилли, шалун Вилли, из которого анекдоты сыплются, как картошка из дырявого мешка, отвлек их и сделал рассеянными! Полагается всех разувать, снимать хорошую одежду, это предписание свыше, в стороне уже целая горка разнообразной обуви, а те, что лежат у обрыва, лежат босые…
Неужели кто-нибудь из немецких женщин, девушек или детей там, в Германии, стал бы носить пропыленные, брезентовые, на грубой каучуковой подошве спортсменки, отнятые у девушки в самовязаном нитяном беретике и тенниске, или же искривленные, почти уже до самого конца сношенные, не раз побывавшие в починке, со стесанными вкось каблуками туфли, что были на ногах учительницы, жены сутуло сгорбленного старика в криво сидящем на его костлявом носу пенсне, или Наташины сандалики, на которые она, когда ее повели дальше, стала тоже беспрерывно оглядываться, на них и на бабушку, с новым немым недоумением, немым вопросом, обращенным к отдаляющейся бабушке, ко всем и всему вокруг: как же так, сандалики, ее сандалики… их сняли и уводят ее от них, ведь это ее сандалики, в которых она ходила, бегала, они покупали их вместе с мамой и еще советовались, какие взять, эти, коричневые, или зелененькие, или ярко-желтые, и взяли эти, в коробочке, которая тоже была хороша и радовала Наташу не меньше сандаликов, в ней потом лежали картинки от конфет, ее драгоценное богатство, и мама говорила: на тебе обувь прямо горит, береги эти сандалики, их должно хватить на все лето…
Или немцы собирались переделывать эти свои трофеи на что-то другое, как материал? На что же можно переделать такие сандалики, почти невесомые, в половину ладони взрослого? Или, может быть, предполагалось, что таких сандаликов будет добыто миллионы, десятки миллионов пар? Да, тогда, конечно, это материал, производственное сырье, в таком случае стоит возиться с каждой парой…
…Окончится война, и захваченные в разгромленных немецких штабах бумаги, архивы берлинских канцелярий заговорят голосами гитлеровских вождей и самого Гитлера и расскажут все, что тайно говорили они между собой, писали и рассылали в тайных своих приказах, с чем шли они на все – от Гитлера до последнего фашистского солдата, все их до зубов вооруженные полчища, что при этом несли они в своих головах и сердцах. Заговорят и живые сподвижники Гитлера – со скамьи подсудимых Нюрнбергского процесса, в залах других судов над фашистскими военными преступниками. И мы прочтем в десятках, сотнях, тысячах документов и услышим из уст десятков, сотен, тысяч гитлеровцев всех рангов, званий и мастей то, что знали мы и тогда, когда спасали от них свою Родину, но все-таки еще не знали во всех деталях, со всей исчерпывающей полнотой.
Мы прочтем:
Гитлер (девиз для членов нацистской партии): «Если ты не немец, я размозжу тебе голову!»
Гитлер: «Немецкое будущее целиком определяется решением вопроса о недостатке жизненного пространства. Решение немецкого вопроса можно найти только на пути насилия… Советский Союз – это последнее препятствие к мировому господству. Не следует останавливаться ни перед какими соображениями морального, этического порядка. Речь идет о борьбе на уничтожение. Война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом для будущего. Мы обязаны истреблять население. Нам придется развить технику истребления населения. Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости проливая драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви».
Гиммлер: «Мы хотим добиться того, чтобы на Востоке жили исключительно люди чистой немецкой крови… Лишь один принцип должен, безусловно, существовать для члена СС: честными, порядочными, верными мы должны быть по отношению к представителям нашей собственной расы и ни к кому другому. Меня ни в малейшей степени не интересует судьба русского или чеха. Если десять тысяч русских баб упадут от изнеможения во время рытья противотанковых рвов, то это будет интересовать меня лишь в той мере, в какой будет готов этот противотанковый ров для Германии. Другие народы нужны нам как рабы для нашей культуры. Это как раз то, что я хотел бы внушить СС и, как я полагаю, внушил в качестве одного из самых священных законов будущего».
Геббельс: «Это война – не за трон и не за алтарь, это война за зерно и хлеб, за обильный обеденный стол, за обильные завтраки и ужины… Война за сырье, за резину, за железо и руду…»
Гитлер. «Майн кампф»: «Весь национал-социализм не стоил бы гроша ломаного, если бы он ограничился одной только Германией и не увековечил по меньшей мере на две-три тысячи лет господство высшей расы над всем миром».
Борман: «Славяне должны на нас работать. Если они нам более не нужны, они могут умереть».
Рундштедт, фельдмаршал: «Одна из серьезных ошибок 1918 года состояла в том, что мы пощадили жизнь гражданского населения вражеских стран, ибо необходимо, чтобы немцы всегда, по крайней мере вдвое, превосходили по численности народы сопредельных стран. Поэтому мы обязаны уничтожить по меньшей мере треть их обитателей».
Геринг: «Убивайте каждого, кто против нас, убивайте, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте!»
Гитлер (16 июля 1941 года, совещание в ставке, присутствуют Геринг, Розенберг, Кейтель, Ламмерс, Борман): «Расстреливать каждого, кто косо посмотрит на немца, использовать борьбу против партизан в качестве предлога для массового уничтожения мирного населения».
Розенберг, министр оккупированных восточных территорий: «В необозримых восточных областях нужно быть твердым. Нужно быть твердым, так как время требует от нас позиции, которая не будет считаться с жизнями тысяч людей и их интересами. Если подчинить себе эти народы, то произвол и тирания будут чрезвычайно подходящей формой управления».
Рейхенау, фельдмаршал: «Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения».
«12 заповедей поведения немцев на Востоке и их обращения с русскими»: «Ввиду того, что вновь присоединенные территории должны быть надолго закреплены за Германией, много будет зависеть от того, как вы поставите себя там. Вы должны уяснить себе, что вы на целые столетия являетесь представителями великой Германии и знаменосцами национал-социалистской революции и новой Европы. Поэтому вы должны с сознанием своего достоинства проводить самые жестокие и самые беспощадные мероприятия, которые потребует от вас государство».
Кейтель: «Учитывая громадные пространства оккупированных территорий на Востоке, наличных вооруженных сил для поддержания безопасности на этих территориях будет достаточно лишь в случае создания системы террора со стороны вооруженных сил, чтобы искоренить у населения всякое намерение сопротивляться. Следует помнить, что человеческая жизнь в странах, где еще не установлен порядок, ничего не стоит, и устрашения можно добиться только чрезвычайной суровостью. Командиры должны изыскать средства для выполнения этого приказа путем применения драконовских мер… Войска правомочны и обязаны без всяких ограничений использовать в этой борьбе любые средства, в том числе и против женщин и детей, лишь бы это привело к успеху».
«Замечания и предложения к «Генеральному плану «ОСТ»: «Можно ли вообще и каким образом сохранить на длительное время немецкое господство перед лицом огромной биологической силы русского народа? Возможности решения проблемы: или полное уничтожение русского народа или онемечивание той его части, которая имеет явные признаки нордической расы. Речь идет не только о разгроме государства с центром в Москве. Достижение этой исторической цели никогда не означало бы окончательного решения проблемы. Дело заключается в том, чтобы разгромить русских как народ».
Директива из «Зеленой папки»: «Завоеванные восточные области являются германской хозяйственной территорией. Земля, весь живой и мертвый инвентарь являются собственностью германского государства».
Из «Памятки» гитлеровскому солдату: «У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сочувствие – убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, – убивай, этим ты обеспечишь будущее своей семье и прославишься навеки».
…Пройдет после войны порядочно лет, и я поеду по туристской путевке в города бывшей фашистской Германии и попаду в Бухенвальд, бывший нацистский концлагерь, превращенный в музей, демонстрирующий многие образцы зверств и способы массового умерщвления, изобретенные гитлеровцами и немецкими специалистами с высшим образованием – техниками, инженерами, учеными, врачами, – в годы, когда они послушно и усердно служили гитлеризму.
Мы, группа экскурсантов из Советского Союза, бывшие фронтовики и зеленая молодежь, не пережившая войны, увидим колючую проволоку, в несколько рядов оплетающую лагерь, по которой некогда бежал смертельный электрический ток, прочтем на железных воротах надпись: «Каждому – свое», которая встречала колонны привозимых со всех концов оккупированной Европы в Бухенвальдский лагерь, за эту проволоку, пленников, которую они прочитывали сначала по-немецки и переводили на свои родные языки: польский, белорусский, украинский, русский, сербский, хорватский, чешский, литовский, английский, датский, греческий, норвежский, французский, голландский, еврейский… Увидим страшные, своим множеством бараки, четкими рядами, по инженерному плану, инженерной рукой поставленные на голом булыжнике огромной лагерной территории, из-под которого не решалась пробиться, вытянуть свой тонкий зеленый волосок ни одна травинка, постоим у печей, лагерного крематория, оставшихся, как бросил их, убегая, лагерный персонал, – с железными тележками для вкатывания трупов, с человеческой золой, обгорелыми человеческими костями в жерлах широких топок…
Но ничто не поразит меня так и так надолго не остановит – как и всех посещающих Бухенвальдский лагерь, – как гигантская гора серой от пыли, уже полуистлевшей обуви, мужской, женской, детской, снятой с тех, кто стал в этом комбинате смерти золою, пеплом, в считанные минуты истаял в бешеном пламени непрерывно полыхавших печей. Поразит даже не своими размерами, не количеством людей, которые погибли, чтобы составилась такая гора, поразит наглядным воплощением той хладнокровной германской государственной мысли, что, планируя и готовя европейскую войну, покорение и уничтожение соседних народов, уже заранее, детально, со всею точностью и деловитостью, на арифмометрах и в математических формулах подсчитала предстоящую военную добычу, все прибыли и доходы, в том числе и от людских миллионов, которым предстоит в самом скором времени обратиться в трупы, от их костей, волос, кожи, золы, годной для полевых удобрений, предусмотрела утилизацию личного имущества каждого из будущих мертвецов, аккуратно внесла эти цифры в государственные реестры и аккуратно, заблаговременно числила уже как собственность «рейха», как будущее производственное сырье и те Наташины сандалики, что, убивая, сняли с нее зондер-солдаты…
…Как не умерла Александра Алексеевна там же, на месте, в ту же секунду, когда грохнули выстрелы, как не разорвалось ее сердце! Как она смогла потом держаться на ногах, идти, дышать… Она не помнила дальнейшего, это начисто стерлось, выпало из ее памяти, но она выбралась – или ее вывели – из оврага, снова попала в поток горожан, переходила с ними Дон, брела на Хохол, куда направляли всех выселенных из города и где обещали дать пищу, но не дали, и потом от Хохла дальше, на запад… Последующие суток десять представляли в ее памяти провал, ничем не заполненный, пустоту, в которой не брезжило ни одного воспоминания, ни одной вехи, – точно она и не жила эти десять суток, а была в состоянии глубокого обморока или летаргии. Одна, самостоятельно, без чьей-либо доброй помощи Александра Алексеевна не смогла бы, конечно, проделать такой многоверстный путь; вероятно, ей помогали ее сотоварищи по несчастью, старик учитель и девушка, сестра убитой, шли рядом, делились водой, укрывали на ночлегах в придорожных кустах и канавах от ночного холода и росы. Но Александра Алексеевна не помнила и этого.
Почему не убили их всех, почему немцы их отпустили – ее, старика, сестру убитой, – она не знала, не могла объяснить и не старалась в этом разобраться, ни тогда, когда очнулось ее находившееся как бы в долгом параличе сознание, ни после, в совхозе-экономии, где она работала и по ночам было много времени для всяких воспоминаний и размышлений, ни теперь, на расстоянии полутора лет. У меня осталось впечатление, что она старается даже не приближаться мыслью, памятью к тому августовскому дню сорок второго года, к событию в песчаном логу на придонской равнине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31