В газете же «Бостон виг» споры велись в том же стиле, как во времена Джона Адамса и его противников, и были рассчитаны на такой же, как тогда, образ мышления. И поэтому в плане воспитания в духе своего времени мальчик ни из сочинений прадеда, ни из газетных статей ничего не извлек, как ничего не извлек и из общения с самими джентльменами, целиком принадлежавшими прошлому.
Вплоть до 1850 года, и даже позже, в обществе Новой Англии большое значение имели профессиональные сообщества. Адвокаты, врачи, учителя, торговцы составляли отдельные группы и выступали не как самостоятельные личности, а членами клана, наподобие духовенства, и каждая профессия как бы представляла свою церковь. Это требовало надлежащего выражения в политике, и длинный ряд государственных мужей Новой Англии был порожден давней Цицероновой идеей о правлении лучших. Общество избирало своих представителей, а так как оно желало быть хорошо представленным, то избирало лучших из числа имевшихся. Поэтому Бостон избрал Дэниела Уэбстера, и Уэбстер — не как жалованье, а в качестве honorarium — получал через посредство Питера Харви чеки от Эплтонов, Перкинсов, Эймери, Сперсов, Бруксов, Лоренсов и других, просивших его быть их представителем. За Уэбстером следующее по рангу место занимал Эдуард Эверет. На следующее претендовал Роберт Ч. Уинтроп. Чарлз Самнер жаждал нарушить порядок следования, а вовсе не систему. Что касается Адамсов, то они никогда подолгу не задерживались ни на одном из мест в правительстве штата, они служили нации в целом, и их известность была завоевана деятельностью за пределами Новой Англии; тем не менее они так же нуждались в поддержке своего штата, и им в ней не отказывали. Четверо джентльменов, собиравшихся на Маунт-Вернон-стрит, были государственными деятелями, а не политиками; они оказывали влияние на общественное мнение, оно же на них большого влияния не имело.
Вырастая в подобной атмосфере, мальчик, естественно, усвоил лишь один урок. Для него было бесспорно, что он должен соответствовать требованиям именно этого мира — мира, который более или менее неизменно существовал в Бостоне и Массачусетском заливе. Будь он знаком с государственностью Европы, ничего бы не изменилось. Париж Луи-Филиппа, Гизо и де Токвилля, так же как и Лондон Роберта Пиля, Маколея и Джона Стюарта Милля являли собой лишь разновидность царства верхушки bourgeoisie и ощущали внутреннее родство с Бостоном Тикнора, Прескота и Мотли. Даже такой типичный брюзга, как Карлейль, который ставил под сомнение замечательные качества среднего класса, нет-нет да признавая себя человеком эксцентрических взглядов, нашел друзей и союзников в Бостоне, не говоря уже о Конкорде. Упомянутая система завоевала сердца: даже в Германии были не прочь ее опробовать, а в Италии лелеяли о ней мечту. Правление среднего класса, каким оно утвердилось в Англии, выступало идеалом человеческого прогресса.
Даже исступленная реакция, последовавшая за 1848 годом, и возвращение Европы в состояние войны не пошатнули веру в истинность этого положения. Никто, кроме Карла Маркса, не прозревал коренной перемены. Что говорило о ней? В мире добывалось шестьдесят, если не семьдесят миллионов тонн угля и потреблялось до миллиона лошадиных сил паровой энергии, и это уже давало себя знать. Тем не менее весь предшествующий опыт человечества со дня его возникновения, все божественные откровения — сиречь творимая человеком наука, словно сговорились ввести в обман и заблуждение двенадцатилетнего мальчика, полагавшего непреложным, что его представления о мире, считавшиеся единственно правильными, и впредь будут считаться единственно правильными.
С Маунт-Вернон-стрит проблема жизни выглядела столь же просто, как и традиционно. В политике не существовало никаких трудностей — здесь верным ориентиром был нравственный закон. Совершенствование общественного устройства тоже было делом верным, потому что сама человеческая природа содействовала добру и для его торжества нуждалась всего в трех орудиях: всеобщем избирательном праве, школах для всех и прессе. Благословенно воспитание! Дайте человеку истинное знание подлинных фактов, и он достигнет совершенства!
Когда бы бездны золота и силы
Не ужасам войны — разора и беды,
А воспитанью разума служили,
Нам в арсеналах не было б нужды.
И ничто так не рассеивало все сомнения, как душевное равновесие унитарианских пастырей. По неизменной безупречности образа жизни и репутации, нравственной и интеллектуальной, те два десятка священников-унитариев, которым были вверены бостонское общество и Гарвардский университет, не знали себе равных. Они во всеуслышание заявляли, причем ставили себе это в заслугу, что не требуют исповедания каких-либо догматов, а лишь учат, или пытаются учить, как жить добродетельной, полезной, бескорыстной жизнью, чего, по их мнению, было достаточно для спасения души. Трудности? Ими, считали они, можно пренебречь. Сомнения? Пустая трата мысли. Ничего не нужно решать. Бостон уже разрешил все проблемы миропорядка, а если еще что-то окончательно не решил, то предложил и осуществил лучшие из возможных решений. А посему никаких проблем более не существовало: они себя исчерпали.
Впоследствии, когда Генри Адамс стал взрослым, многие обстоятельства его юности вызывали у него недоумение, и более всех остальных — утрата религиозности. Мальчиком он посещал церковь дважды каждое воскресенье, читал Библию, учил наизусть духовные стихи, исповедовал своего рода деизм, произносил молитвы, исполнял положенные обряды, но ни у него, ни у его сестер и братьев не было подлинного религиозного чувства. Даже необременительные установления унитарианской церкви были им в тягость, и они при первой же возможности прекратили их выполнять, а потом перестали посещать и церковь. Религиозное чувство атрофировалось и не могло восстановиться, хотя позже предпринималось немало попыток обрести его вновь. В том, что он утратил одно из сильнейших человеческих чувств, уступающих разве только любви, возможно, был повинен он сам, но что интеллектуальнейшее общество, руководимое интеллектуальнейшим духовенством и отличавшееся самой высокой нравственностью, какую он только знал, пребывало в убеждении, будто уже разрешило все мировые проблемы и потому перестало обращаться к прошлому и задумываться о будущем, что оно внезапно внушило себе, будто проблемы, волновавшие человечество с начала исторических времен, не стоят споров и обсуждений, казалось ему любопытнейшим социальным явлением, над объяснением которого он бился всю свою долгую жизнь. Умение отводить глаза, когда приближаешься к бездне, отнюдь не редкое свойство, и Бостон под руководством мистера Уэбстера продемонстрировал, с каким успехом это можно делать в политике. Но в политике нашлось все же несколько человек, которые по крайней мере выразили протест. В религии и философии не нашлось никого. А если кто и протестовал, то в такой форме, что лучше бы они этого не делали, — как, например, Теодор Паркер с его деизмом или Октавиус Фротингем, кузен Генри Адамса, который, провозгласив себя скептиком, не разрешил ни одной старой проблемы, но воздвигнул тьму новых и только поверг в отчаяние своего отца и шокировал Бикон-стрит. Менее острая критика, исходившая от Ралфа Уолдо Эмерсона, носила, с точки зрения Старого Света, и менее серьезный характер. Она попросту была наивной.
Дети становились взрослыми, не зная религии, и были твердо убеждены, что догматы церкви, метафизика, философия — предметы, которые и не стоит знать. В любой другой стране, как и в любое другое время, такое одностороннее развитие вряд ли было бы возможно; зато их воспитание неизбежно дало сильный крен в сторону литературы и политики. По мере того как дети подрастали, их интерес к литературе и политике все больше увеличивался. С малых лет они участвовали в спорах, которые велись за обеденным столом, и мальчики привыкли почти каждодневно слышать столь удивительные застольные разговоры, какие им вряд ли доводилось слушать потом. Старшая дочь Адамсов, Луиза, была одной из самых блистательных среди длинного и многообразного ряда женщин яркого ума, с какими ее брату пришлось встретиться на жизненном пути. Старший сын, Джон, впоследствии считался одним из лучших собеседников в бостонских гостиных и, пожалуй, популярнейшим человеком в штате, хотя и склонялся на сторону непопулярных мнений. Полфри и Дана при желании умели развлечь общество как никто другой, и, хотя Чарлз Самнер вряд ли принадлежал к числу смешливых, он позволял себя забавлять и время от времени величественно улыбался, тогда как мистер Адамс, сам чаще помалкивавший, был превосходным слушателем и чуть не до колик смеялся каждой остроумной шутке.
В воспитательных и развлекательных целях мистер Адамс часто, к великому удовольствию своих детей, читал им вслух и, конечно, не упускал случая познакомить молодую поросль с политическими памфлетами, особенно сатирического толка — такими, как речи Хорейса Манна или «Записки Хоси Биглоу». Читал он им также стихи Лонгфелло и Теннисона по мере их появления, сами же дети зачитывались Диккенсом и Теккереем. Взрослым, чьи вкусы воспитывались на Попе и докторе Джонсоне, они оба казались чересчур современными. Вскоре мальчик Генри стал читать без разбору любые книги, какие его занимали: по большей части сочинения историков прошлого века, которыми была набита библиотека отца. Не имея практической жилки, он праздно качался на волнах истории. Он томами заглатывал поэзию восемнадцатого века, однако, когда отец предложил дать ему сборник стихотворений Вордсворта, поставив условием, чтобы сын прочел его от корки до корки, Генри от подарка отказался. Поп и Грей не требовали умственных усилий: они читались легко, и только когда Генри было уже за тридцать, он наконец дорос до Вордсворта.
Это книга о воспитании, и лицо или лица, которые упоминаются в ней, выступают лишь в одном значении — воспитателя или воспитуемого. Жизненные обстоятельства также включены в нее лишь постольку, поскольку воздействовали на процесс воспитания. Самнер, Дана, Полфри — люди, имевшие огромное значение сами по себе — как Юм, Поп и Вордсворт, — в чем каждый может убедиться, ознакомившись с их сочинениями, но здесь они фигурируют лишь в одном качестве — как люди, оказавшие воздействие на ум мальчика, скорее всего не более чем среднего в физическом и интеллектуальном отношении. И их воздействие сказалось исключительно на его политических и литературных интересах. Отец не стремился насиловать ум мальчика, предоставляя ему полную свободу, и это, пожалуй, было к лучшему. В одном все же отец оказал сыну бесценную услугу: он обучил его французскому, привив правильное французское произношение. Семья также не оказывала на Генри давления, а была скорее атмосферой, в которой он жил. Мальчик рос среди многочисленного и мощного клана сестер и братьев, которые все повторяли и воспроизводили один и тот же человеческий тип. Они получали одно и то же образование, сражались с теми же проблемами, одинаково решая их или не решая. Они, как и он, не имели жизненной цели и не знали, как ее искать, но каждый в душе знал, что хотел бы главенствовать на каком-нибудь жизненном поприще. (То же можно было бы сказать о муравье или о слоне!) Их поприщами были политика и литература. И все они являли собой как бы одну человеческую особь, наделенную полудюжиной сторон и граней; их темпераменты влияли друг на друга и делали друг на друга похожими. Это тоже был элемент воспитания — воспитания определенного человеческого типа, типа бостонца или жителя Новой Англии, который был достаточно известен. Неизвестно было другое — насколько такого рода человеческая особь, считавшая себя представительницей этого типа, была способна сладить с жизнью.
По всем внешним данным такая семья с оравой мятущихся детей, которых родители полностью предоставляли самим себе и вовсе не стремились держать в узде, должна была плохо кончить. У кого бы хватило сил ими управлять? Меньше всего у матери, на которую падало девять десятых семейной ноши, матки этого пчелиного роя, от чьей силы он зависел, но чьи дети, своевольные и самонадеянные, не следовали ни ее, ни чьим-либо иным указаниям, разве только их направляли на путь, по которому они сами рвались идти. Отец и мать оказались одинаково беспомощными. В то время в многодетной семье редко обходилось без урода, хотя бы одного, но молодое поколение Адамсов избежало общей участи: все дети выросли достойными гражданами. Однако, оглядываясь назад, Генри, подобно человеку, спасшемуся от неминуемой беды, считал это чудом. Факт этот говорил, пожалуй, о том, что дети Адамсов рождались, как птенцы, с природным чувством равновесия. В Новой Англии влияние семьи еще никого не спасало от гибели — напротив, не раз ей содействовало; влияния же извне калечили даже больше. Иногда вывозила школа, но исключительно потому, что оказывала обратное действие. Острая неприязнь детей к школе сказывалась положительно. Их страстная ненависть к школьной системе ценностей была сама по себе системой. Тем не менее тогдашняя школа пользовалась в обществе хорошей репутацией, Генри не на что было жаловаться. Да он и не жаловался. Он ненавидел школу, потому что там его, затерянного в толпе других мальчиков, принуждали зубрить тьму вещей, которые нисколько его не интересовали. Запоминал он медленно, с мучительными усилиями. К тому же сознание, что его память должна оспаривать школьные призы у более сильных запоминающих машин, угнетало его: ему беспрерывно доказывали не только, что у него слабая память, но и что ему недостает ума. Он же считал, что наделен исправным мыслительным механизмом, работающим как надо, когда его не ограничивают во времени, и плохо, когда его торопят. Учителя всегда ограничивали его во времени.
Мальчик испытывал отвращение к школе во всех ее проявлениях, с годами это чувство только усилилось. Время, проведенное в школе — от десяти до шестнадцати, — он считал потраченным впустую. Возможно, его потребности были исключительными, но вся его жизнь была исключительной. Жизнь каждого человека между 1850 и 1900 годами была исключительной. Для успеха в том, чем ему пришлось заниматься в дальнейшем, требовалось, как выяснилось много позже, свободно владеть четырьмя орудиями: математикой, французским, немецким и испанским. Пользуясь ими, он мог в кратчайший срок освоить любую специальную область знаний и чувствовать себя как дома в любом обществе. За шесть месяцев осмысленной работы он с помощью современных языков выучил латынь и греческий лучше, чем за шесть лет, потраченных на их изучение в школе. Четыре упомянутых орудия были необходимы для его успеха в жизни, но, вступая в нее, он не умел с ними управляться.
Таким образом, с первых шагов по жизни он был обречен на более или менее сокрушительный провал, как и его товарищи, которых ожидала такая же участь. По правде говоря, если бы отец оставил его дома и сам ежедневно обучал по полчаса, он сделал бы для сына несравненно больше, чем школа для всех своих учеников. Разумеется, те, кто заканчивал школу или учился в ней, смотрели сверху вниз на получивших домашнее образование и даже гордились своим невежеством. Но в шестьдесят лет человеку виднее, что ему требовалось в жизни, а по мнению Генри Адамса, школа ему не дала ничего.
Школа, как правило, мало чем радовала. Общение со своими сверстниками тоже особой пользы не приносило. По части здорового времяпрепровождения для мальчиков и мужчин тогдашний Бостон располагал скудными возможностями. Бары и биллиардные посещались куда чаще, чем об этом сообщалось родителям. Мальчики, как правило, катались на коньках, плавали в море, обучались танцам; они немного умели играть в бейсбол, футбол и хоккей; более или менее управлялись с парусом, ходили изредка стрелять куликов и залетных уток; кое-кто разбирался в естественной истории, да и то лишь те, кто был родом из Конкорда; никто не совершал прогулок верхом, а об охоте с собаками даже понятия не имели. Спортом никто не увлекался, о таком времяпрепровождении не было и речи. Состязания в гребле начали проводиться с 1850 года. Скачки ограничивались рысистыми испытаниями. Из развлечений самым веселым и популярным по-прежнему оставалось катание на салазках. Ни одно из этих занятий не могло научить ничему, что пригодилось бы Генри в дальнейшей жизни. Как и в восемнадцатом веке, источником знаний оставались книги, и по мере того как книги Теккерея, Диккенса, Бульвера, Теннисона, Маколея, Карлейля выходили в свет, они тотчас заглатывались жадными читателями. Но если говорить о счастливых часах, то счастливейшими были те, что выпадали летом, когда, лежа на отдававших плесенью кипах протоколов конгресса в старом доме Куинси, Генри зачитывался «Квентином Дорвардом», «Айвенго», «Талисманом» или когда в перерывах совершал набеги на фруктовые сады за персиками и грушами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70