Да и некуда было деваться: она обогнала меня на два года.
Я посмотрел в плоский затылок маркиза д'Эклэр и пришел к выводу, что здесь маркиз выглядит куда наивнее простого лошадника Андреуччо ди Пьетро.
Только после этого я позволил себе ответить на взгляд короля, отчего Его Величество дернул правым уголком губ, как бы обрывая понимающую улыбку, и, по-видимому, пришел к собственному выводу насчет нашего с маркизой знакомства.
Зная, что король до конца не поймет моего знака, я указал ему глазами на латных стражников, возвышавшихся по сторонам от трона. Король приспустил веки, и, кажется, мы оба остались довольны друг другом. Во всяком случае у меня прибавилось уверенности в том, что Филипп от Капетингов не станет производить излишних и неосторожных перемещений по залу.
Теперь я сам мог временно сделать вид, что не замечаю холодную маркизу. Однако, как только заиграли лютни, флейты и арфы и настал час торжественного танца, я понял что опасность вовсе не миновала.
Взгляд короля был устремлен туда, куда избегал смотреть я.
Увы, что же еще оставалось королю, как не проявлять любопытство к самым загадочным гостям торжества!
Теперь вновь, подобно грозному ангелу с обращающимся мечом в руке, я должен был не допустить приближение одного к другому: не только убийцы к жертве, но — что было куда труднее — жертвы к убийце.
На миг, прямо по моему внутреннему велению, около меня оказалась темная, бесплотная фигура Вильяма Ногарэ.
— Его Величество спрашивает: знает ли она больше, чем говорит? — прошептал он.
— Многое ли она говорит? — полюбопытствовал я, в мыслях предвосхищая узор из мужских и женских фигур, сходящихся в церемониальном танце.
— По ее словам, Старый Жак говорит ложь, которую принимает за правду, — ответил Вильям Ногарэ.
— Кому же теперь верит король? — спросил я.
— Его Величество ждет, а не верит, — сухо усмехнулся «альбигойский лис».
— Тем не менее, Его Величество уже определил судьбу Ордена, насколько это может подтверждать его триумфальный вид, — опасно заметил я.
Вильям Ногарэ вперился в меня, и в его взгляде я словно бы увидел весы: на одну чашку он положил мою догадливость, а на другую — сведения, возможно полученные мною от шпионов Ордена.
— Передайте Его Величеству, мессир, — сказал я и отвернулся от Вильяма Ногарэ, не желая видеть результатов взвешивания, — я постараюсь немедля выведать у маркизы, что ей известно о тайном слове.
Как раз вовремя оторвался я от своего темного собеседника, поскольку король, поручив меня своему «лису», неотрывно смотрел на маркизу, словно стараясь притянуть ее к себе взглядом, а фигуры танца уже складывались, вторя его желанию: маркиза вот-вот должна была двинуться к трону в раскрывающемся надвое ряду — и только один король имел право вступить в танец в любое мгновение и на любое место. Теперь он явно ожидал, пока маркиза снова достигнет лепестка мраморной лилии.
За один шаг маркизы д'Эклэр до смертельной меты, я сделал то, что имел право делать только король Франции.
Я выступил вперед, повернулся лицом к разделявшемуся «ручейку», и поднял руку, принимая своим запястьем запястье Акисы Черной Молнии.
На одно мгновение танец замер, словно заледенев, струны вздрогнули, а все свечи как будто погасли.
Не замечая вокруг более ничего и наверняка зная только то, что король теперь хитро улыбается мне в спину, не обращая внимания на своих придворных, я сделал шаг вперед — и две самые опасные в мире руки скрестились.
В зрачках Акисы была заключена Ночь, которая могла бы поглотить все светлые дни, исчисляемые от моего рождения.
— Сударыня! — прошептал я. — Примите уверения в моем совершенном поклонении вашей красоте и вашему сердцу!
«Ручей» танца повлек нас прочь от трона — в сторону «львиных дверей».
Сколько голов норовили дерзко повернуться в нашу сторону! Но танец, священнодействие придворной жизни, теперь оберегал нас от чрезмерного любопытства тех, кто вовсе не ведал об истинно священном танце, вторгшемся в незатейливое королевское торжество.
— Сударь, я несказанно рада лицезреть вас, — журчащим голоском проговорила маркиза, — и всею душою принимаю ваши уверения.
На моей вытянутой руке невесомо лежала ее рука, холодная, но все же гораздо теплее настоящей Смерти, и потому сердце бедного рыцаря Черной Молнии громко колотилось от счастья.
— В таком случае, сударыня, — продолжал я куртуазную беседу, — смею ли надеяться на вполне осязаемые знаки внимания вашей милости?
— Разумеется, сударь, — получил я любезный ответ. — Видя вашу искреннюю ко мне привязанность, я буду счастлива одарить вас даже тем знаком внимания, который уготован гораздо более высокородному лицу, чем вы.
До полного поворота от «львиных дверей» обратно к трону оставался еще десяток шагов, и я решил, что наконец пора повернуть к существу дела.
— Прекрасная маркиза! — горячо зашептал я, чуть склонив голову в ее сторону и, совершенно позабыв про то, что ее «супругу», следовавшему за нами через одну или две пары, вероятно, уже не терпится вызвать меня на поединок. — Прекрасная маркиза! Вашему верному рыцарю привиделся дурной сон, будто бы тот знак внимания, о коем вы только что упомянули, не будет принят высокородным господином, также упомянутым вами. Напротив, последняя ваша встреча с ним будет иметь для вас роковые последствия.
Так я поведал красавице о том самом сне, что мучил меня на берегах Трапезунда.
До поворота оставался один шаг, и тогда я осмелился прямо заговорить на языке, на котором здесь, в сердце Парижа, и в этот час только и могла откровенно высказаться Истина.
— Черная Молния! — шепнул я ей на языке ассасинов. — Предзнаменования дурны. Твой замысел сорвется, даже если я покину дом короля. Здесь ты погубишь только одну жизнь — свою. Предоставь исполнение мне. Сама уходи.
Мы вновь повернулись лицом к яркому свету и — к глазам Филиппа от Капетингов. Теперь он с удовольствием наблюдал, как к нему торжественно приближается пара самых дерзких подданных его королевства.
— Собака! Убирайся прочь! — чарующе улыбаясь королю и почти не разжимая своих ослепительных зубок, прошипела Акиса. — Я успею приколоть обоих. Сам увидишь, деревенский пес!
Я хотел напоследок ответить маркизе самой изысканной любезностью, но промолчал, до конца уразумев, что судьба моя теперь решена, и вместо того, чтобы рассыпаться в любезностях, пора просто помолиться Богу и в мыслях попрощаться с той, которая никогда не назвала бы меня «деревенским псом» и которой безымянный граф де Ту был теперь достоин куда меньше, чем этой холодной и смертоносной красавицы.
Только на восьмом нашем шагу от «львиных дверей» к трону король перевел взгляд с маркизы д'Эклэр на графа де Ту: вероятно, на лице дерзкого графа произошла какая-то печальная перемена.
Мне хотелось теперь избежать взгляда короля, дабы еще спокойно поразмышлять о жизни и о бренности всего сущего. Однако по причине той же неслыханной дерзости, правом на которую я пользовался в этот роковой вечер, я вовсе не желал опускать перед королем своих глаз.
Тогда я невольно поднял глаза вверх — и обомлел!
На потолке, прямо над смертельной метой в виде мраморной лилии, был изображен «круг змеи», то есть змея, закусившая свой хвост.
«Сон! — ужаснулся я. — Сон в одном и том же Дворце Чудесного Миража!»
Тогда я опустил глаза и взглянул на белую лилию.
«Ищи там, где светлее! — успокоил я себя. — Ищи там, где светлее!»
Моя правая рука, как мне казалось ничуть не потеряла прежней силы и твердости, однако душевная дрожь передалась-таки через нее беспощадным пальчикам Акисы. Они вдруг крепко сжали мою кисть и до крови впились в нее коготками.
«Ищи там, где светлее!» — повелел я себе и за три шага до белой лилии скосил свои глаза вбок, а потом уже совершенно непристойно опустил голову, заглядывая даме прямо подмышку.
И вот перед самым освещенным местом зала мне почудилось, будто в другом, самом сокровенном месте, блеснула золотая искорка, вовсе не приметная среди роскошных золотых звезд, вышитых на кровавом сюрко красавицы.
Правая рука Акисы уже плавно двигалась к тайнику, несколько нарушая последовательность жестов, узаконенных танцем.
Черный ее башмачок уже поднялся над полом, стремясь окончательно попрать белый цветок.
Тогда и наступил мой час, легко вместившийся в одно мгновение, едва уловимое всеми живыми, надеявшимися жить еще долго и счастливо.
Я вырвал свою руку из самых острых в мире коготков, обхватил маркизу д'Эклэр за тонкую талию и, прижав к себе, вихрем закружился вместе с ней над белым, холодным цветком.
Я услышал ее растерянный вздох у самого уха и прижал к себе маркизу д'Эклэр, Черную Молнию, еще крепче, вовсе не из страстной любви к ней, а дабы вернее ощутить своим телом скрытое под ее одеждой смертоносное жало.
Оно оказалось там, где я и предполагал.
И вот я бесцеремонно оттолкнул от себя маркизу, оставшись на цветке Смерти в одиночку, а в моей руке засверкал золотой кинжал ассасинов.
Акиса приготовила Филиппу от Капетингов вовсе не Малый, как я думал, а главный, Большой Зуб Кобры.
Теперь я был уверен, что никто не успел заметить, откуда он взялся в моей руке.
Одной четвертой части мгновения хватило, чтобы Истина нанесла свой удар.
Я остался стоять на месте, нарочно повернувшись к королю правым боком — и так оказался прямо перед заморским стеклянным зеркалом, диковиной, подаренной королю китайским императором. Теперь оно, обрамленное бронзовой змеею, отражало Великого Мстителя в полный рост. Четверть мгновения я разглядывал лицо того, кому и был обязан вручить таинственный Удар Истины. Я вглядывался в его темные, горячечно блестевшие и окруженные палевой бледностью глаза, его ровный лоб, в острые черты его крупного носа и довольно слабого подбородка, в его плотно сжатые губы — и все же более приметные, чем тонкие ниточки его «братца»-двойника, Тибальдо Сентильи. Я хорошо запомнил и одеяние Великого Мстителя — его небесного цвета котарди, кольчатый серебряный пояс, алые шоссы, плотно облегавшие крепкие ноги, такие же алые башмаки, носы которых были заметно короче, чем у остальных гостей короля.
«Здравствуй! — не открывая рта, приветствовал я Великого Мстителя. — Я нашел тебя там, где было светлее».
Второй четверти мгновения, истекшей задолго до того, как пики стражников наклонились в мою сторону и целое воинство бросилось на меня сверху, с тронного возвышения и из потайной дверцы, открывавшейся позади него, мне вполне хватило на то, чтобы рассмотреть короля. Он восседал на троне, как безжизненная кукла.
Теперь, в эту четверть мгновения, я вновь оказался перед выбором.
Я мог убить короля и мог его не убивать.
Зуб Кобры был зажат в моей руке именно так, как было удобнее всего метнуть его, находясь правым боком к жертве. Теперь Великому Мстителю, если он уже успел избрать цель своей мести, ничего не стоило отвести руку вниз, левее, и затем бросить внахлест или ассасинский кинжал, или сам Удар Истины.
На шестом обороте Зуб Кобры пошел бы на излет, его острие чуть рассекло бы кожу на кадыке жертвы, но углубилось бы в плоть ниже этого выступа и уже под собственной тяжестью проникло бы дальше вниз, до самых позвонков и, если бы вошло с неслышным хрустом в мягкий промежуток между костяшками хребта, то выступило бы наружу, прорвав и запачкав кровью редкостное шитье пышного королевского воротника.
В третью четверть мгновения, что минула задолго до того, как все придворное празднество превратилось в суету переполошенных ос или, куда вернее, перепуганных кур, я поднял руку и метнул священный кинжал ассасинов в ту жертву, которую нашел достойной своей собственной гордыни.
На третьем обороте острие коснулось лба Великого Мстителя. Ломаные трещины, подобно бесчисленным молниям, разбежались во все стороны по хрупкому стеклу, и Великий Мститель, превратившись в рой сверкающих острых осколков, посыпался на мраморный пол королевского Дворца.
Как я и предполагал, прямо передо мной обнажился черный зев колодца, обрамленный «кругом змеи».
И тогда я вспомнил тайное слово — вовсе не то, которое могло бы теперь сохранить мою жизнь, а то слово, которым я мог сохранить жизнь Акисы: слово приказа, произносимое ассасином высших степеней.
Я повелел Акисе. Я выпустил это слово в щелочку между губами, даже не оборачивая к ней головы.
В последнюю четверть мгновения, истекшую задолго до того, как единым хором ахнули пораженные ламы, до моего уха донесся короткий и легкий хруст, и настоящая черная молния мелькнула, канув во мрак обрамленного змеею колодца, в который любой из королевских стражников сумел бы просунуть с трудом разве только свою крепкую голову.
Я скосил взгляд и приметил, как алое сюрко маркизы д'Эклэр медленно оседает на пол, разваливаясь, подобно смятому панцирю куколки, только что превратившейся в бабочку. Головное покрывало маркизы также неторопливо плыло по воздуху мне под ноги, прямо на белую мраморную лилию.
Все последующие мгновения того дня пронеслись быстро, поскольку я не собирался придавать им особого значения.
Стража окружила меня со всех сторон, уткнув в мою грудь и в мои лопатки целый веер пик.
Потом пики немного разошлись, пропуская в круг Вильяма Ногарэ.
— Граф, вы знали раньше, кто она есть на самом деле? — негромко спросил он.
— Мне легче ответить на вопрос, знал ли я, кем она не может быть, — честно признался я.
Пока конвой препровождал меня к дверям, Вильям Ногарэ шепнул мне на ухо:
— Его Величество несомненно учтет то обстоятельство, что вы постарались спасти жизнь Его Величества, хотя кинжал все видели только в вашей руке.
— Мессир, передайте Его Величеству, что я премного благодарен ему за его наблюдательность, — ответил я. — Более того, я несказанно рад всем сложившимся обстоятельствам. Раз уж в стенах Дворца и на таком великолепном празднестве могла случиться такая неприятность, то за его пределами и в обычный день с нами обоими, с Его Величеством и со мною, могло произойти вообще все, что угодно.
Вильям Ногарэ приподнял брови и взглянул на меня, как на умалишенного, а я так и не стал объяснять ему, что же имел в виду, поскольку для оставшейся жизни моя вменяемость уже совершенно не требовалась.
«Львиные двери» в последний раз раскрылись передо мной, а закрылись за моей спиной уже иные двери, отличавшиеся не роскошью отделки, а крепостью запоров.
В той самой клетке замка Шинон, где до недавнего времени содержался Старый Жак, Великий Магистр тамплиеров, безымянный граф де Ту так же, как он, грея руки над углями, провел последующие четыре года, не содержавшие никаких достойных запоминания событий.
Говоря по чести, его жизнь в застенке мало чем отличалась от жизни в потаенных комнатках королевского Дворца, наполненных пыльными пергаментами, книгами и крысами, пристрастившимися к бумажным трапезам.
По-видимому, Филипп от Капетингов все еще надеялся, что Старый Жак так успеет состариться, что проговорится уже по старческой забывчивости, если только вовсе не забудет того тайного слова. Поэтому и графа де Ту продолжали кормить, не как узника, а как знатного гостя, не жгли его каленым железом и не вешали на дыбу, дабы нечаянно не повредить хрупкий ларец, все еще хранивший какие-то неведомые сокровища.
Его так же усаживали на удобный стул свидетеля при допросах рыцарей Ордена, и не раз ему приходилось проводить часы, глядя в мутно блестевшие глаза Старого Жака.
Комиссар инквизиции считал, что мы оба сговорились играть в молчанку.
Я же не терял времени даром, мысленно сочиняя длинные письма моей очаровательной Фьямметте, и этих эфирных, призрачных писем за годы моего заключения набралось никак не меньше полутора тысяч.
В часы, свободные от писания на невидимых листках всяких нежных слов, безымянный граф де Ту вновь превращался в ассасина, который даже в заключении совершенствовал свои навыки, дабы не ослабели мышцы и не истончилась кость. Словно предчувствуя, что ему предстоят еще многие подвиги, он научился лазать по гладким каменным стенам без помощи кинжалов и крючьев, а только посредством собственных ногтей.
Еще он научился бы спать стоя, что особенно пригодилось бы в случае казни на медленном огне, но для полного освоения этого лошадиного искусства не хватило, по всей видимости как раз одной, последней ночи, ибо предпоследняя ночь завершалась удивительно ясным весенним рассветом марта восемнадцатого дня года одна тысяча триста четырнадцатого от Рождества Христова.
В то утро мне принесли очень дорогую одежду и роскошную меховую накидку, которая легко скрыла кандалы, повешенные мне на руки.
Меня провели по тюремному двору, придерживая, как слепца, поскольку белизна рассвета и небесная синева оказались нестерпимо прекрасны для моих глаз, а затем долго везли по оживающим полям и веселым улицам Франции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69