Приемом. Или как там еще говорят? Парта.Он встал и не спеша, помахивая своим пакетом и покуривая, двинулся в сторону порта. Те двое уже поравнялись с первым, прогулочным причалом, свернули на второй. Голубков спустился на пустой пляж, встал в густую тень солярия и вынул из пакета бинокль. Приставка для ночного видения только мешала. Он снял ее и навел бинокль на причал, освещенный яркими натриевыми лампами. Двое прошли в самый конец причала и перешли по трапу на палубу небольшого буксира. Буксир стоял без огней, лишь светились два иллюминатора кубрика. Потом дверь кубрика открылась, в освещенном проеме появилась фигура еще одного человека — как показалось Голубкову: высокого, крупного. Он обменялся с подошедшими несколькими словами, после чего один из них втащил на борт трапик, снял с кнехта причальный конец и вернулся на буксир, а второй поднялся в капитанскую рубку. Корма буксира окуталась сизым дымом, зажглись ходовые огни, буксир отвалил от пирса и повернул на восток, в другую сторону от набережной и «Трех олив». Высокий остался стоять на палубе, держась за металлические перильца. На повороте луч портового прожектора мазнул по борту буксира, Голубков успел прочитать на носу: Р-35. И ниже: Фамагуста. Порт приписки. Голубков помнил карту Кипра: это был небольшой портовый город километрах в шестидесяти к востоку от Ларнаки, соединенный хорошей дорогой и с Ларнакой, и с Никосией. Но все это Голубков отметил мимолетно, не вникая. До боли вжимая окуляры бинокля в надбровья, он всматривался в фигуру человека, стоявшего у перилец. И хотя расстояние было довольно приличное и в ярком пятне портового прожектора буксир находился не более полуминуты, Голубков мог поклясться, что этот, у перилец, не кто иной, как Назаров.Голубков бросил в пакет бесполезный уже бинокль. Задачка, едри ее в корень.Значит, в одном из ковров действительно был Назаров? Но как он оказался на буксире? Да очень просто, сообразил Голубков. Когда «строен» вкатился на паром, его освободили, выпустили из фургона, и вместе с провожающими он сошел на берег.А уж незамеченным добраться до буксира в портовой неразберихе — нет ничего проще.Так-так. Очень интересно. Значит, Пастухов и Назаров знали о готовящемся взрыве? Или догадывались. И предполагали, что угроза исходит от Управления.Поэтому Пастухов и запустил откровенную дезинформацию о дне начала операции.Что же, черт возьми, происходит?Голубков вернулся за свой столик в кафе и снова взглянул на часы.Двадцать три двадцать. Курков и Веригин уже внутри виллы. Ищут место, куда заложить заряды… Голубков невольно передернул плечами, словно бы от озноба, хотя с моря потягивал теплый бриз и люди на набережной разгуливали в шортах и распахнутых рубашках с короткими рукавами, а у многих девушек полы рубах и маечек были узлами завязаны на пупе. Он подозвал человека и велел принести большую рюмку «зивании». В туристском проспекте он вычитал, что это традиционная кипрская водка, очень крепкая.Двадцать три сорок. Место найдено, заряды уложены, еще минута — и фугасы будут активизированы.Голубков понюхал «зиванию». Похоже на грузинскую виноградную самогонку — чачу. Немало этой чачи было выпито в военном санатории под Гудаутой, когда удавалось достать туда путевку.Голубков одним махом выплеснул «зиванию» в рот и на мгновение даже ослеп от ярчайшей вспышки. Но не от семидесятиградусной кипрской самогонки, а от взрыва, бешеным огненным снопом рванувшегося вверх из темной зелени, окружавшей виллу Назарова. Как ракета, взорвавшаяся в момент старта. И тотчас же чудовищный грохот ударил по барабанным перепонкам, лишил слуха, и уже в полном безмолвии гнулись почти до земли и ломались десятиметровые финиковые пальмы, летели в море стулья, столы, брезентовые тенты, гофрированный пластик крыш и сами торговые палатки в окружении вывалившихся из них курток, костюмов и ярких платьев с раскинутыми в стороны, как крылья птиц, рукавами. Потом слух вернулся, но погас свет, и уже в кромешной темноте, которая казалась еще гуще от пламени пожара, что-то летело, валилось сверху, дребезжало, звенело, скрежетало и лопалось, заглушая крики людей, вопли детей, панические призывы о помощи.Курортная Ларнака превратилась в Грозный.Голубков вскочил и по слуху, на крик, кинулся к какой-то женщине, придавленной металлическим каркасом будки мороженщика, при свете пожара освободил пострадавшую, кинулся на другой крик. Уже летели десятки пожарных, полицейских и санитарных машин, светом фар, сиренами и мигалками расчищая себе дорогу среди мечущихся в беспамятстве людей.Вспыхнул свет аварийной подстанции, мощные водяные струи из полусотни брандспойтов обрушились на пылающую виллу, окутав ее клубами пара, как извергающийся вулкан.Вместе с врачами, санитарами и полицейскими Голубков разбирал завалы обрушившихся палаток, приводил в чувство перепуганных женщин, успокаивал детей, таскал носилки с ранеными, расцарапанными и пришибленными камнепадом, отдавал приказы и матерился, когда его понимали не сразу. Уверенность его в том, что нужно делать в первую очередь, невольно подчинила ему растерянных врачей и полицейских, они кидались по одному его знаку туда, куда он показывал, не понимая значения произносимых им слов, но понимая, что этот человек знает, что нужно делать. И он действительно знал. Это была работа, которую он исполнял не раз и не два в гораздо более страшных условиях. И он работал, усилием воли подавляя бушевавшие в душе чувства. Это были не чувства. А чувство. Только одно.И оно называлось: ярость.Лишь часа через полтора, когда удалось справиться с паникой и восстановить хоть какое-то подобие спокойствия и порядка, Голубков заметил, что и у него самого куртка разодрана и кровоточит задетое каким-то каменным осколком плечо.Один из врачей, с которым он на пару таскал носилки, усадил его на высокий круглый табурет бара, с которого взрывной волной снесло крышу, продезинфицировал и перевязал рану. Пока врач занимался своим нехитрым делом, Голубкова окружило с десяток греков — санитаров и полицейских, они уважительно пожимали ему руку, дружески похлопывали по спине. Откуда-то возник фоторепортер и засверкал вспышкой. Голубков попробовал закрыться от объектива, но греки дружно и возмущенно запротестовали, образовали вокруг него плотную группу и придали выражение мужественности своим потным и грязным эллинским лицам. Пришлось подчиниться. Репортер сделал несколько групповых снимков и исчез, чтобы в редакции успели дать их в утренний номер. Хоть фамилию в спешке не спросил — Голубкова это немного успокоило. Тем временем бармен выудил из стеклянного боя несколько уцелевших бутылок и стаканов, налил всем доверху и один из стаканов почтительно поднес Голубкову. Объяснил, прижимая руку к волосатой груди:— Платить нет! Русски дрюжба! «Зивания» — вери гуд!И был крайне удивлен, когда этот сухощавый русский турист с седыми, коротко подстриженными волосами сначала поднес стакан к губам, а потом вдруг отставил его на стойку бара и сказал:— Нет. Лучше просто водки. А то как бы еще чего не рвануло!..Голубков разрешил отвезти себя на полицейской машине в отель, смыл под душем с лица и рук остатки своей и чужой крови и переоделся в свой серый, слишком приличный для кипрско-русского курорта костюм. С полчаса посидел перед телевизором, глядя на экран и одновременно обдумывая сложившуюся ситуацию. По греческой программе шел оперативный репортаж с места события: пожарники пытались залить неукротимый огонь водой и пеной, санитарные машины увозили пострадавших, возбужденно рассказывали о своих впечатлениях очевидцы, несколько раз в комментарии репортера мелькнули фамилии Петров и Грибанов — под ними жили на Кипре Розовский и Назаров.Разрушенные кафе и бары на набережной.Две финиковые пальмы, сломанные взрывной волной.Снова бушующее пламя пожара, огромным факелом пылающий дуб, кипящая вода в овальном бассейне… Голубков выключил телевизор. Ярость, охватившая его на набережной, трансформировалась в холодную сосредоточенность. Он чувствовал себя так, словно бы вступил на минное поле, и нельзя было сделать ни одного неверного шага.День выдался не из легких, Голубков с большим удовольствием улегся бы сейчас в постель, но нужно было идти и звонить в Москву. Из уличного автомата.Правило есть правило. Он должен доложить о взрыве виллы Назарова. Касалось его это дело или не касалось, но он был свидетелем взрыва, и было бы странно, если бы в Москве не получили его рапорт. Это было бы не просто странно, а в высшей степени подозрительно, и Голубков не видел причин, по которым ему стоило навлекать на себя это подозрение. А вот что будет в его рапорте — это он уже хорошо представлял.Он машинально защелкнул на запястье браслет своих испытанных «командирских», взглянул на циферблат и чертыхнулся: стекло было разбито, часы стояли. Стрелки показывали двадцать три сорок.Стоп.Значит, взрыв произошел в двадцать три сорок минус те несколько секунд, за которые долетел до набережной осколок камня, разбивший его часы. А по расчетам Голубкова к этой минуте эти неведомые Курков и Веригин могли успеть только заложить заряды и поставить взрыватели на боевой взвод. Успели раньше? И намного? Исключено. В своей прикидке Голубков и так исходил из минимума. Перед форсированием стены пять минут осмотреться надо? Надо. Две минуты, чтобы перелезть, надо? Надо. Еще пять минут, если не больше, освоиться в саду виллы надо? Надо. И всего двадцать минут на поиск места и укладку зарядов. Двадцать три сорок. Все правильно.Выводы? Их было два. И от обоих хотелось заскрежетать зубами.Первый. Все, что говорил об этой операции Волков, ложь. «Ликвидировать угрозу безопасности объекта любыми средствами… Реакция Запада на новое покушение, кем бы оно ни было совершено… Чтобы все убедились, что президент и господин Назаров общаются, как уважающие друг друга политические деятели…»Пастух еще в Москве сказал: «Ни одному его слову не верю!» И был прав. По барабану им и реакция Запада, и как общаются президент и Назаров. «Им»: Волкову и тем, кто за ним стоит. И кто, если прав Нифонтов, очень сильно на него давит.Им только одно важно: завершить то, что не удалось при взрыве яхты «Анна».Что они и попытались сделать руками героев невидимого фронта по фамилиям Курков и Веригин. Для того и его, Голубкова, прислали: не форсировать операцию Пастухова, а узнать, не начата ли она, не увезен ли Назаров с виллы. Просто узнать. Поинтересоваться. Для этого и посылают полковника контрразведки с тридцатилетним стажем. Как вестового за сигаретами. Заодно пусть проветрится, позагорает, покупается в Средиземном море. Прямо Совет ветеранов!Но это был не Совет ветеранов. Им нужно было не просто узнать. Им нужно было узнать совершенно точно. Поэтому его и послали. И получили бы оперативную и полную информацию, если бы перед этим не объяснили в популярной форме, что Управление — это не армия и здесь приказы не обсуждают. «Виноват, товарищ генерал-лейтенант!» «Так точно, товарищ генерал-лейтенант!» «Будет исполнено, товарищ генерал-лейтенант!» Он получил приказ: узнать у Пастухова, когда он планирует начать операцию, и доложить об этом в Москву. И он исполнил этот приказ. А что еще он узнал, это уж, извините, генерал, мое личное дело. Даже проститутки не любят, когда с ними обращаются, как с проститутками. Вот и выбить бы эти слова, товарищ генерал-лейтенант, на фасаде вашей фирмы рядом с дельфийским «Ничего сверх меры».Ладно, все это эмоции. А если по делу: что в таком случае означала эта многоходовая комбинация по несанкционированному перемещению объекта внимания на польско-белорусскую границу, на которую было истрачено столько энергии и валюты?Значит, и здесь его держали за безгласную пешку? И не только его!Было от чего заскрежетать зубами.Вывод второй. Курков и Веригин. Совершенно ясно, что бомбы взорвались в их руках в тот момент, когда они пытались активизировать заряды. Нажали на пластины, когда фишки находились в режиме хранения, красным концом вверх. Не обратили внимания? Забыли об этом? Но даже обычный армейский сапер может забыть, как зовут его жену и сколько у него детей, но не такое. А эти двое были не обычными саперами. Изделия были новейшей конструкции. И боевые заряды не дали бы им даже просто подержать в руках, пока они не разобрались бы в конструкции самым доскональным образом и не провели с десяток-другой репетиций на макетах. И все-таки фишки не переставили. И причина этому могла быть единственная: они не знали об этом. Не знали, потому что им не сказали. Не забыли сказать, а не сказали специально с единственной, совершенно определенной целью. После взрыва виллы Назарова не должно было остаться ни одного свидетеля.Их и не осталось.Кроме него, Голубкова.В этом, видно, и заключался глубинный смысл специфики деятельности Управления: «Лучший свидетель — мертвый свидетель». Голубков подумал, что он не останется без работы, когда его выпрут на пенсию. Займется научной деятельностью, будет писать диссертацию на тему: «Роль этики в деятельности спецслужб на примере Управления по планированию специальных мероприятий».Хорошая будет диссертация. Емкая. Понятная последнему идиоту. И короткая, как все талантливые произведения. В ней будет всего три слова: «Этика — это х-ня».Можно добавить еще одно слово: «полная». Но оно, пожалуй, будет лишним.До диссертации, однако, еще нужно дожить. И было у Голубкова смутное ощущение, что в сложившейся ситуации проблема эта не решается одним естественным течением времени.Кроме того, из всех этих дел напрашивался еще один вывод. Но он требовал дополнительной проверки… Голубков накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Был уже второй час ночи.Как всегда, почти все кафе и бары были еще открыты, играла музыка, людей было довольно много, но они не сидели за столиками и не танцевали на тротуарах, а стояли, сбившись в кучки, и переговаривались, тревожно поглядывая в сторону пригорода, небо над которым багровело от бликов не усмиренного еще пожара.Голубков отыскал уличный телефон-автомат в пустынном переулке, зарядил его десятком монет и набрал код Москвы.Ответил диспетчер:— Вас слушают.— Это Константин Дмитриевич из Ларнаки. Тут у нас произошли кое-какие события… Диспетчер не дал ему договорить.— Не прерывайте связь, — приказал он. — Переключаю. Говорите.— Слушаю вас, Константин Дмитриевич, — раздался в трубке голос Волкова. — Откуда вы звоните?— Из автомата.— Из кафе? Из бара?— С улицы.— Докладывайте.— В двадцать три сорок по местному времени раздался очень сильный взрыв на вилле Назарова. Насколько я могу судить, килограмма три или даже четыре взрывчатки. Возник пожар, он до сих пор не потушен. В соседних домах взрывной волной выбило стекла. Все, кто находились на вилле, погибли. Люди, которые в это время были поблизости от виллы и на набережной, получили множественные ранения осколками камней и стекол. Двое убиты, трое или четверо увезены в госпиталь в тяжелом состоянии. Полиция оцепила район взрыва. Работают около сорока пожарных машин.— Откуда вы знаете точное время взрыва?— Камнем мне разбило часы. Они остановились ровно в двадцать три сорок.— Как вы оказались в районе взрыва?— Сидел в открытом кафе на набережной.— Что вы там делали?— Пил баночное пиво «Хайнекен».— Именно в этом месте?— Если вы взглянете на план Ларнаки, то увидите, что набережная — самая фешенебельная часть города. Здесь лучший пляж, самые красивые отели и виллы.Сюда приходят и купаться, и просто гулять. Это примерно то же, что набережная в Ялте от пассажирского порта до гостиницы «Ореанда».— Почему вы не позвонили сразу после взрыва?— Не имел возможности. Помогал санитарам, врачам. Была паника. Потом меня самого перевязали и отвезли в отель.— Вы ранены?— Небольшая царапина.— Вы не выбросили свои разбитые часы?— Нет.— Сохраните. Сколько, по-вашему, людей было на вилле во время взрыва?— Не имею представления. Могу лишь предположить, что на вилле происходило что-то вроде приема. Почти все окна были освещены, горели фонари в саду, играла музыка.— И все это вы видели из кафе?— Нет. Я заметил это, когда проходил по набережной.— На каком расстоянии от виллы находилось ваше кафе?— Метрах в трехстах.— Каким образом вас могло ранить?— Разброс осколков после взрыва покрывал площадь примерно в полкилометра.Из чего я и заключаю, что заряд был чрезвычайно мощный. По всей набережной были снесены в море киоски и мебель. Две финиковые пальмы на пляже сломало взрывной волной.Несколько секунд Волков молчал. Вероятно, объяснения Голубкова показались ему убедительными. А они и были убедительными. Голубков не сомневался, что разговор записывается, чисто эти же вопросы, хоть и в несколько измененной форме, будут ему заданы в Москве еще не один и не два раза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45