Разве что в последнее время у нее случались короткие обмороки, на которые она просила не обращать внимания. Надя казалась лет на десять моложе, чем была. Он привык, что она подчинялась ему как старшему и более умному брату. В отъезде жены он видел ее спасение, а она накануне разлуки как-то вызывающе смеялась и вдруг вспомнила, что его дед, женившись вторично после шестидесяти лет, народил со своей молодой женой шестерых сыновей.
Когда впервые, в том домике у двух дубов, который они занимали в Милл-Хилле, он предложил ей покончить с собой, она оцепенела от изумления. Она была достаточно самоуверенна, чтобы не связать эту его идею с желанием избавиться от нее, порвать их брак, освободиться. Но про себя сразу же решила — ей действительно следует уехать. Ни отец, ни братья, даже
в минуту самой ужасной нищеты, никогда бы ей такое не предложили. Тогда она впервые ощутила по отношению к мужу нечто похожее на презрение.
В один из последних дней Репнину позвонил Беляев и на правах старого знакомого причитал и изливал перед ним душу. Говорил, что Крылов явно действовал под влиянием сумасбродных рассуждений Репнина о Москве. Среди прочего, рассказал, что влип в историю и новый секретарь Комитета, его приятель Сорокин. Разве ему не известно, что вытворил Сорокин? Узнав, что Репнин прогнал свою жену в Америку, Сорокин и свою выгнал, а сам сбежал с дочкой госпожи Петере в Ирландию. Собирается жениться на Пегги.
В Берлин его не отправили, но с английской летной формой пришлось распрощаться. Уехал в Ирландию, продолжает летать, но уже в гражданской авиации. Это все, что захотел сделать для него сэр Малькольм. И это тоже репнинские штучки, потому что Репнин — большевик.
Выругавшись, Беляев бросил трубку.
Теперь по вечерам, когда Репнин возвращался в свою новую маленькую квартирку, часто звонила графиня, чего прежде она никогда не делала, и всякий раз осведомлялась, был ли он в ее конюшнях в Доркинге? Видел ли лошадей? Звонила и госпожа Крылова из Корнуолла. А госпожа Фои как-то от имени Комитета предложила ему бесплатно отдохнуть этим летом на побережье. Он, говорит, остался один. Без жены.
Звонят Репнину и из Комитета неоднократно. Спрашивают, чему верить — уезжает ли он навсегда в Америку или, наоборот, остается в Лондоне? Предлагают помощь. Деньги или рекомендательное письмо в аналогичный Комитет в Нью-Йорке. Несправедливо, что дочь княжны Мирской вынуждена заниматься шитьем кукол. Только потому, что вышла за него замуж.
Как-то рано утром заявился к нему тренер графини Пановой и передал, что графини «джип» ждет у дверей. Выйдя, Репнин увидел этого рыжего мужчину в галифе и черном полуцилиндре. Он, говорит, должен отвезти Репнина в Ньюмаркет, показать тамошние конюшни графини, хозяйских лошадей. Репнин молча садится рядом с ним в машину, до самого Ньюмаркета они не произносят ни слова.
У конюшен леди Лавинии Джонса встретила толпа конюхов и жокеев. С Репниным все были любезны.
Однако начали улыбаться, когда он завел речь о скачках, и смущенно признались, что не могли бы выговорить его фамилию даже за пять фунтов.
В то утро Ньюмаркет был окутан туманом. Вдали скакали верхом несколько грумов, мальчиков, почти детей. Мистер Джонс показал Репнину кобыл, которых он готовил для скачек. Время до полудня прошло без каких-либо происшествий. Потом все обедали. По нескольким брошенным Джонсом словам, касающимся конюшен, лошадей и самой старой графини, Репнин догадался, что тренер в курсе всех ее дел. Вскользь Джонс упомянул и о русских рысаках, которых, мол, родственник графини, сэр Малькольм, вроде бы намеревается купить. После обеда Джонс отвез Репнина в Миклехем. Отсюда было рукой подать до виллы графини Пановой на склоне Бокс-Хилла. Окрестный пейзаж выглядел идиллически.
Дорога шла возле маленьких домиков, окруженных цветущими садами, так что встречные автобусы словно выскакивали из зелени и снова ныряли в нее, так же как и местный поезд в Доркинг. Перед гостиницей, по соседству с которой он жил, стояло несколько столиков, где подавали пиво, а сама гостиница была похожа на дом сельского священника. Напротив, через дорогу возвышался большой каменный крест, дальше — кладбище и церковь. А мимо нее, в сторону холма, к вилле графини, тянулась дивная каштановая аллея.
Из домов и по дворам не слышно ни звука, разве что перекликнутся петухи да почуют куры. Мертвая тишина. Часы на церковной колокольне стоят.
Эта маленькая гостиница по сути дела ничем не напоминала гостиницу и окружена была цветущим фруктовым садом, как и соседние дома, в одном из которых поселился Репнин. Его комната на втором этаже была чистой и уютной, ее маленькие окошки выходили на дорогу, ведущую в Доркинг. По стенам висели картины, изображающие скаковых лошадей и конные состязания.
На столе, в вазе,— огромный букет цветов.
На тумбочке у постели кто-то, вероятно, Мэри, забыв клубок шерстяных ниток с воткнутыми в него длинными спицами. Репнин сказал Джонсу, что местечко очаровательно и дом очень опрятен.
Он думает , что спать сможет спокойно.
У самых дверей дома — остановка автобуса в Кингстон и Лондон.
Проведя в своем новом жилище, в этой деревеньке под Лондоном неделю-две, Репнин пришел к выводу, что, наконец, спасен, что хорошо устроился и обрел покой. Окрестные перелески, цветущие каштаны, деревенская тишина по ночам, весна, звезды на чистом небе действовали на него усыпляющие. Он превратился в конюха, но при этом остался князем. Каждое утро он на автобусе, останавливающемся у самого входа, отправлялся в Доркинг, к мистеру Джонсу, а вечером возвращался обратно и ужинал на воздухе перед гостиницей, куда стекались жители ближайших домов посидеть за кружкой пива. Люди рассаживались на деревянных скамьях или прямо на траве. Постепенно у мужчин начинали блестеть глаза. Потом один за другим они уходили. Предварительно, под общий смех, завернув в сортир. А после и окончательно расходились, громко желая оставшимся «спокойной ночи». Затем по радио исполнялся английский гимн, и все замолкало. Вокруг, уже роняя цвет, белели цветущие яблони. Репнин получил свое первое жалованье в Доркинге и каждое утро ездил с Джонсоном в конюшни. Но по сути дела он еще и не работал. Как неприкаянный •по целым дням ходил за тренером, которому вообще нечего было ему поручить. Князь превратился в конюха, а сам себе казался человеком полностью пропащим — живым трупом. И в то же время униженным себя не чувствовал. Такая жизнь ему нравилась, он словно бы отдыхал летом в деревне, в своем Набережном.
Дело, которое ему определили, заключалось в том, чтобы следить за копытами кобыл, изучать повадки и характер лошадей. Джонс говорил ему о жокее, которому предназначается молодая, ирландская кобылка. И, рассказывая, каждый раз в конце повторял одно и то же, что, мол, старуха жадна на деньги и просто спятила: хочет выиграть заезд на такой молоденькой кобыле, причем с жокеем, получившим право на скачки лишь в минувшем апреле. Ежедневно все завершалось общим обедом в компании остальных конюхов игрой, которая была Репнину хорошо известна.
Около пяти вечера он мог уже быть дома. Для Джонса, казалось, важней всего было научить Репнина жаргону заправских лошадников. Он старался, чтобы Репнин говорил так, будто среди них вырос, и поэтому неустанно поправлял его. Отпускал он замечания и по поводу одежды и обуви Репнина, следил, чтобы и в одежде и поведении Репнин ничем не отличался от настоящего конюха. Зачем, неизвестно.
Об ирландской кобыле, которую готовили для скачек, он рассказал целую историю. Графиня упрямо решила попытать на ней счастья. Нравилась ей эта кобыла невероятно. У нее даже вошло в привычку целовать ее в лоб. Предсказывала ей блестящее будущее. В случае неудачи на скачках намеревалась ездить на ней верхом сама. Пока тренировали эту молодую лошадь, графиня приезжала посмотреть, как она галопирует. Ежедневно. Если шел дождь, шлепала в сапогах по грязи. А если дождя не было?
Джонс каждое утро хватался за голову. Она, говорит, просто тронулась. У ирландской кобылы, конечно, красивые ноги, и она хорошо берет старт. В начале заезда несется как угорелая, но выдержать до конца не сможет. В конце она сдаст. У нее слабоват круп, к тому же норовиста и, случается, сбрасывает наездника. У нее дурная привычка, когда почувствует кнут, повалится на спину и катается по траве. 4 Репнин слушал все это молча.
В первые дни в своем новом жилище он просыпался с чувством упоения от природы и пения птиц, которого не слышал уже давно. Он был очень предупредителен с Мэри и со всеми домочадцами, а прелестная молодая женщина, приносившая по утрам чай, и впрямь казалась ему очаровательной актрисой. Он безукоризненно вел себя с ее отцом и матерью. Служащие гостиницы и соседи в самых лестных словах отзывались о поселившемся у них иностранце.
Но недели через две все переменилось.
Теперь по утрам Репнин вставал не проспавшимся и хмурым и едва обменивался двумя-тремя фразами с приносившей ему чай Мэри. Как-то даже случилось, что он не поздоровался с ее отцом и прошел мимо, словно во сне, глядя неизвестно куда широко раскрытыми глазами. После ужина он уже не сидел, как прежде, за столиком, где подавали пиво. Словно разыскивая кого-то, он блуждал по кладбищу, что было через дорогу от дома, и каждый вечер подолгу ходил по каштановой аллее или молча сидел там. Среди соседей пошли разговоры.
Репнин был вроде бы при работе и в то же время без работы.
Графиня Панова тщетно зазывала его несколько раз к себе на чай.
Он дотошно и ревностно исполнял свои обязанности только в отношении ирландской кобылы, но на вопросы отвечал резко, а больше молчал, так что Джонс не мог понять, что с ним происходит?
Он впал в отчаянье после первого письма жены.
А второе письмо из Америки его совсем убило. Хотя Надя явно старалась не ныть и не сгущать краски, тем не менее несколько раз повторила, что, мол, не все то золото, что блестит, даже и в Нью-Йорке.
У Марии Петровны неожиданно возникли затруднения. В гостинице с ней все любезны. Однако ждут от нее чего-нибудь новенького. Русские украшения по- прежнему в цене, но покупают их редко. Женские шляпки идут лучше, но их недостаточно, и выручки едва хватает на выплату налога. Мария Петровна подозревает, что ее компаньонка, американка, хочет прибрать дело к рукам и от нее отделаться. Тетка много курит. Невероятно много. А отходит душой, лишь когда они вспоминают прошлое.
Что касается самой Нади, ее эскимосы сначала нравились, но мода на них быстро прошла. С ними пришлось покончить. Русские балерины, которых она шила, привлекли внимание одного киномагната, который за ней ухаживает.
Как бы то ни было, писала ему Надя, она чувствовала себя куда счастливее там, в их комнатке на восьмом этаже. Хоть, надеется, шить ей придется не так уж часто, она тем не менее снова купила швейную машинку. Звук ее действует усыпляющие. Ее крохотная лампочка так приятно светит во мраке. Она с наслаждением смотрит на нее, пробудившись среди ночи.
Под влиянием этого письма и еще более усилившегося отчаянья Репнин помрачнел. Запах конюшен преследует его теперь даже во сне, даже на берегу моря, которое совсем рядом и куда он ходит все чаще.
Чтобы как-то успокоиться, он взял за правило что-нибудь читать по вечерам. Однажды взгляд его упал на кучу книг* которые он привез с собой, но еще не расставил, потому что для них не оказалось места. Они лежали на столике возле умывальника, а на них, будто на холме, стоял старинный подсвечник. Как-то вечером,
разбирая книги, Репнин заметил томик,, оставленный для него у портье графом Андреем.
Какая-то книжка о Санкт-Петербурге.
То есть о Ленинграде.
Усевшись в кресло и набросив на ноги шотландский плед, которым днем покрывали постель, Репнин начал листать книгу, о которой совсем забыл и которую привез, так и не прочитав, вместе с другими. На ее первой странице Покровский оставил дружескую надпись. Несколько слов. Сунув босые ноги в тапочки, сонный, тепло укутанный пледом, Реннин перелистывал страницы. Ему стало грустно, он был растроган.
«Девятьсот дней блокады»,— слышал он шепот покойного Барлова. И они выдержали. Сущий ад. Может быть, там еще жива его старушка-мать? Он опустил голову, она словно сама падала на книгу. Петроград. «Из тьмы лесов, из топи блат родился...» — бормотал он строку Пушкина об этом городе.
Перелистывая книгу, подаренную ему Покровским, Репнин задержался на одной из первых страниц с фотографией Петропавловского собора. При первом взгляде высокая колокольня напомнила ему храмы, которые он видел и в других северных странах, куда в детстве ездил с отцом. Однако уже в следующее мгновение изумительная стройность колокольни, подобно стреле, пронзающей небо, породила в его сознании какую-то щемящие русскую картину, похожую на сон. Рядом с этой картиной из книги, где храм был цвета старого русского золота, а небо синело над ним, словно в Италии, возник образ той же самой церкви над рекой, но уже в освещении полуночного солнца, в прозрачной белой ночи его детства, его молодости, в Петербурге.
Петропавловская крепость на картинке превратилась в темный силуэт на фоне голубого неба, и это небо с той же самой стройной, темнеющей на нем колокольней, он видел перевернутым вверх дном в совсем голубой воде. Да, там были те же ночи, что и в его время. Светлые, розовые, с призрачными сумерками, которые сменялись новым днем. «Блеск безлунный»,— говорит Пушкин. На следующих страницах Репнин увидел страшные фотографии блокадного времени, ужасы войны. Невский проспект. Город под снегом, погруженный во мрак. Черные группы мужчин и женщин, в поисках пищи, хоть какой-нибудь пищи. Трупы, лежащие на мостовой под артиллерийским обстрелом.
Потрясенный, Репнин все быстрее перелистывал страницы и вдруг вздрогнул, словно получив удар в грудь. Перехватило дух. Он снова услышал смех покойного Барлова, увидев на фотографии Аничков мост, по которому когда-то, почти каждый день проезжал в экипаже или проходил легко. Роскошная, старая, железная ограда была на своем месте. Были реставрированы и известные всему миру скульптуры Клодта, эти вечные укротители вздыбившихся коней, а невдалеке он увидел и Аничков дворец.
Дыхание сперло.
Тут, напротив, за деревьями находился дом его деда, который, когда ему уже перевалило за шестьдесят, родил со своей молодой женой шестерых сыновей.
Он услышал внутри себя какой-то смех. Над ним смеялся его покойный товарищ Барлов. «Ваш дом, князь, — шептал он на ухо.— Ваш дом».
О книге, которую граф Андрей оставил ему перед своим отъездом в Париж, Репнин. при переселении совсем забыл. Сейчас, случайно обнаружив ее, он еще не предполагал, что эта книга станет его судьбой в Лондоне. Когда на фотографии он увидел Аничков дворец и дом своего деда, он схватил лупу, которой пользовался в своем первом подвале, разбирая подписи англичанок на квитанциях и чеках, в лавке Лахура.
Эти дамы расписывались так неразборчиво.
Да, тут- на картинке, был виден и их дом. Были те же самые окна, высокие окна, целая дюжина окон в бельэтаже. В круглую лупу он отлично их рассмотрел. Дом его деда был нечто вроде дома-близнеца. Собственно, это были два дома с двумя совсем одинаковыми подъездами. Роскошный дом, как будто бы сросшийся из двух.
Репнин подумал — который же вход вел в их половину? Они похожи как две капли воды, и он не был уверен, который же из двух вел к ним. Хотя тысячу раз подъезжал сюда в экипаже. Забыть это казалось невероятным. На лбу проступил пот. Ряд высоких зеленых деревьев вдоль реки заслонял вид. Он бесчисленное множество раз входил в детстве в этот дом, а сейчас смотрел на него с лупой в руке и не мог с уверенностью сказать, куда именно он входил. Одна дверь вела в их половину, но на этой фотографии, растерявшись, он не мог понять, которая именно? С помощью лупы Репнин как бы вернулся в Петроград и вот стоит перед домом
и теряется в догадках, в который подъезд некогда входил и откуда выходил. В первое мгновение, взглянув на свой дом через сорок лет, он был уверен, что к ним вела правая дверь и что он ее узнал. Однако в следующее мгновение ему показалось, что, наоборот, левая. Даже окажись он сейчас действительно в Петрограде, он бы и на месте не определил, которая из двух дверей его. Было такое ощущение, словно он сам себя разглядывает в лупу.
Двери были похожи одна на другую, как два близнеца, и он их забыл — во всяком случае так ему казалось. Изумленный, Репнин беспомощно оглядывался по сторонам, надеясь найти кого-то, кто бы в гостинице, напротив кладбища, у остановки автобуса мог ему это объяснить.
Совсем обессилев, точно получив удар в грудь, Репнин стоял у окна с книгой в руках, а затем, боясь упасть, потому что у него помутилось в голове, опустился в кресло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81