Цыпленок, определенный на убой, должен был встретить свой последний день голодным. Без пищи. И без воды. Его привязывали за ноги вниз головой, и шнур особой машины, безостановочно скользя вперед, доставлял ежедневно сотни, тысячи и сотни тысяч цыплят на резак. Общества в защиту животных были бессильны. Они требовали сделать хотя бы так, чтобы птица не боялась смерти. Говорят, на таких фермах цыплят с перерезанным горлом бросают в кипяток — еще живых.
Тщетно пожилые англичанки, члены обществ по защите животных, требуют, чтобы перед убоем птицу усыпляли. Чтобы она не понимала, что с ней делают. Производители им возражают: в таком случае мясо может потерять вкусовые качества — и отклоняют их ходатайства.
Широко раскрыв от изумления глаза, Репнин читает: птицы в свой предсмертный час устраивают на фермах истерические драки. Они иступлено рвут друг на друге перья, дело доходит до настоящего побоища, до хаоса. От страха смерти. А количество битой птицы тем временем растет. В ближайшие годы оно достигнет численности народонаселения британских островов. На каждого британца отдельная курочка в кастрюле.
Репнин чувствует отвращение, он поражен этим индустриальным убийством, он раньше об этом никогда не задумывался, да просто не знал, и ему* становится Особенно тяжко при воспоминании о маленьких, золотистых, снующих цыплятах в его имении Набережное. Они только что вылупились и пищат. Словно дети бегут к нему. Ищут у него защиты.
А в газетах, которые он перелистывает, одна за другой мелькают фотографии ферм, и не только птичьих. Тут и телята, и ягнята, и кролики. С фотографий испуганно таращатся на того телята. Их постоянно держат в темноте. Их ослепила вспышка фотографа. Они лежат на бетонном полу, с веревками на шее, всегда на привязи. Чтоб не бунтовали, их пичкают наркотиками. Ежеминутно кормят. Гормонами, витаминами, антибиотиками, молоком. В этих мрачных коридорах телята проводят всю жизнь, со своего третьего дня до смерти. В естественных условиях теленку для полного веса требуется три года, на фермах их откармливают на убой за одиннадцать месяцев. В этих лагерях смерти очень жарко, чтобы теленок больше потел и, таким образом, больше ел. Животные вечно хотят пить. Воды им не дают. Они так мучатся от жажды, что вылизывают собственную мочу. Зоологи утверждают, будто теленок ЗНАЕТ, что его зарежут. Как и ягнята, поросята, кролики, он предчувствует свою смерть. И они мычат. Мычат.
Особенно отвратительными, впрочем, показались Репнину фотографии по свиноводству.
Фотографии свиноводческих ферм. В загонах, рассчитанных на одиннадцать голов, он насчитывает по тридцать свиней. Тюрьма. Теснота. Свиньи кусают друг друга. Лежат в темноте, а в день убоя душераздирающе визжат. Слышно издалека. Залают на ферме собаки, а потом умолкнут.
Зарезанные куры на фотографиях напоминают Репнину каких-то допотопных женщин, которые развешаны на веревке и смотрят лишь одним раскрытым глазом. И клюв раскрыт. Пальцы у них длинные, скрюченные и острые. В верхней части ножки напоминают женские
бедра, а брюшки тушек — животы рожениц. Но самый жалкий вид у крылышек. Висят. Ощипанные. А телята на фотографиях пятнистые. Их шкуры черные и белые. Свиньи похожи на бегемотов, только головой уткнулись не в Нил, а друг в друга. И из этого Нила они высунули не глаза, а уши. Свинья прижала глаза к телу соседа и ничего не желает видеть. Из кучи свиных туш торчат, будто листья из грязи, только уши.
Ирисы смрада.
То, что он увидел,—- эти фотографии ферм — оказалось одним из самых страшных переживаний Репнина после его возвращения из Корнуолла в Лондон. Он смотрел на картинки, на фотографии в журнале широко открытыми от изумления глазами, онемев, словно встретился взглядом с ужасным зверем, со смертью, своей — смертью. Всю жизнь, до сих пор этот человек — как и миллионы других — спокойно ел, кормился, просто, как дышал, не раздумывая ни о чем подобном. Щенок в детстве, конь — когда Репнин стал юнкером, медведь на охоте у дяди в Сибири — все они принадлежали царству животных и зверей, были для него временными спутниками и знакомцами. Ему никогда и в голову не приходило, что ради него убивают столько животных, что столько созданий Божьих ради него истребляют варварским способом, зверски, немилосердно.
И вот, разглядывая снимки, он задумался о том, что все эти твари бессловесны и что звуки, которые они издают перед смертью, никому не дано понять. Как не похожи друг на друга представители животного мира. Ягнята, телята, цыплята, свиньи — а перед лицом смерти все становятся одинаково немыми. Он подумал: так же молча умирают и люди — слуги, конюхи, мясники, портные, каменщики. Да и князья, и генералы, но какой шум поднимается, если их убивают! А о телятах, свиньях, ягнятах и овцах — и тут ни слова. Их повсеместно истребляют на еду. Ему ни разу не взбрело на ум задуматься об этом при виде красного, кровавого мяса животных.
И он мысленно представил себе рядом с тушами убитых животных трупы людей — целая африканская Килиманджаро. Сколько тут ягнят, овец, волов, телят, кроликов, серн, сколько свиней?
Сколько их, мертвых, зловонных в его собственном желудке? А сколько в целом мире этих освежеванных, вареных, жареных животных?
Внезапный ужас, отвращение он ощутил не сентиментально, как англичанин, а с каким-то изумлением — будто внезапно встретился с этими забитыми, в том числе и для него, животными в каком-то лесу и они шли ему навстречу по узкой тропинке, одной-единственной, над пропастью.
И хотя самому ему это показалось смешным, он, не дожидаясь Нади, ограничился за ужином лишь чаем и джемом. По английскому обычаю, вероятно, чтобы убедить покупателя в том, что джем приготовлен из натуральных фруктов, что он не синтетический, в банке намеренно была оставлена сливовая косточка. И снова непроизвольно Репнин с нежностью пробормотал: милое мое Набережное. Так называлось имение на Волге, подаренное ему матерью в день совершеннолетия. Не случись этой косточки в джеме, этого запаха сливы, вспомнил ли бы Репнин Россию и свое родовое гнездо?
Когда жена вернулась, он смущенно сказал, что ужинать не будет. Уже поел.
Надя взглянула на него с удивлением.
Она забыла о существовании газет, не думала о фотографиях боен и животноводческих ферм. Газеты валялись на полу, она просто убрала их. Рассказала, что нынче впервые на ее эскимосов был приличный спрос.
СТРАННЫЙ САПОЖНИК
В тот год в октябре чередовались теплые и холодные дни, солнечные и дождливые — вперемежку. В Лондоне так часто бывает. Англичане говорят, что никогда не знают, что их ждет. Поэтому, мол, они и стали равнодушны ко всему. Репнин спускается на лифте с восьмого этажа, равнодушно падает в пропасть. Из лифта сначала осторожно появляется его левая нога, белая, как оштукатуренная, за ней голова — смуглого искателя жемчуга. Привратнику каждое утро он говорит одно и то же, любезно — «Прекрасный денек, мистер Уайт!» Говорит это и когда на дворе дождь. Привратник каждое утро удивленно смотрит на него и так же любезно отвечает. «Вы правы, сэр!» А про себя бормочет: «О, этот безумный поляк!». Так они ежедневно здороваются.
Выйдя из парадного, Репнин на мгновение останавливается и смотрит на фонтан, прямо перед их домом. Потом окидывает взглядом ту часть Лондона, которая открывается сразу, с первых шагов. Направляясь к ближайшей остановке автобуса, Репнин шагает, вернее ковыляет вдоль знакомых развалин на противоположной стороне улицы. Теперь тут хлопочут строители. Вспомнив, как заботливо — памятуя о ноге в гипсе — каждое утро напутствует его жена, он шепчет: «Пустяки». Загипсованная нога вполне надежна. Он стоит на ней прямо и прочно. Он сильней, чем прежде.
На углу так называемой «королевской» улицы была пекарня. Каждый день его встречал здесь запах свежего хлеба. Потом он проходил возле лавочки, где покупал овощи и рыбу во время войны. Лавочник с тех пор очень изменился. Он потерял любимого сына, остался с одним младшим. Весь как-то ссохся, стал неразговорчивым. Репнин старается незаметно проскользнуть мимо его витрины. Чем он мог его утешить? Нет утешения для людей, некоторые, говорят, находят утеху в Боге, другие в пиве.
Так говорят, но все это пустые слова.
Все утешения — пустые слова.
Еще несколько шагов, и Репнин оказывается на автобусной остановке. Чаще всего ходит номер 11. Болтают, что это устроили для себя банковские клерки, потому что одиннадцатый идет в деловой центр Лондона, где находится и Английский банк, в знаменитый Сити. Репнину- нужно ехать до остановки Сгееп Рагк, его автобус ходит реже. Надо ждать. Мужчины ожидают спокойно. Женщины любят втиснуться без очереди. Для Репнина подняться в автобус сейчас все равно что проделать гимнастическое упражнение, почти что цирковой номер. Сначала следует ухватиться за поручни да при этом следить, чтобы не выпала из рук палка. Потом поставить на ступеньку одну, не обе — но сначала одну, потом вторую ногу — да побыстрей, хотя окружающие люди терпеливо ждут. Возле самой двери — место для инвалидов. Да, да, но нередко англичанки усаживаются на это место. И делают вид, что не видят человека с загипсованной ногой. А кондуктор по утрам любит петь. Поет какую-нибудь оперную арию. Якобы так работать ему нравится больше.
Выбравшись из автобуса на упомянутой остановке или, как он обычно говорит,— у отеля «Них», Репнин,
опираясь на палку, ковыляет до перекрестка и сворачивает на улицу Сент-Джеймса (Святого Иакова). И проходит ее до конца, где за углом лавка. Он старается незаметно проскользнуть мимо швейцара у входа в известный отель. А швейцару этот ковыляющий человек с гипсовой ногой уже знаком, он видит его здесь каждое утро и поэтому приветливо здоровается и улыбается ему, словно хочет сказать, что тот скачет уже совсем хорошо. А Репнину, хоть он и убеждает себя, что это невозможно, все кажется, будто швейцар знает откуда-то, что и сам Репнин стоял вот так же в Париже перед одним ночным заведением, облаченный в казачье платье, которое он называл: «генерал Дыбенко». И хотя до сих пор Репнин стыдится, что когда-то согласился на подобную службу, он тем не менее, проходя мимо отеля «ВИг», всякий раз с удовольствием вдыхает доносящийся из открытой двери аромат кофе, джема и цветов. Лет семь назад ой изредка заходил сюда. А сейчас поспешно ковыляет мимо собравшихся на углу разносчиков газет и сворачивает в соседнюю улицу. Еще немного, совсем немного — и он минует известную шляпную лавку, где в витрине выставлены макеты голов в наполеоновских треуголках и конфедератках польских повстанцев. И множество форменных шапок британских солдат — просто навалом. Затем ежедневно останавливается на две-три минуты посмотреть на развод караула перед воротами дворца Сент-Джеймса и взглядывает на огромные часы и на три окна на втором этаже. На головах гвардейцев — папахи из медвежьего меха. А время на огромных часах никогда не совпадает с часами Репнина, и тем не менее это всякий раз его изумляет.
В тот день, когда он впервые после болезни пришел на работу, в лавке устроили торжественную встречу. Никто не упрекнул его за то, что он отсутствовал дольше, чем положено по закону, все его окружили, с интересом рассматривали загипсованную ногу, словно на ней был не гипс, а белый охотничий сапог нового, невиданного фасона, сшитый лондонской фирмой. Он каждому вынужден был повторить свой рассказ, как влез на скалу и прыгнул очертя голову в воду. Как ему вдруг показалось, будто раздался выстрел, да, выстрел, как он едва выплыл и тут ощутил, что левая пятка просто повисла.
Словно рефрен все вслух повторяли: ахиллово сухожилие. И особенно сочувственно — обычно надменная мисс Мун. Она загорела на солнце, посвежела от прогулок на яхте. На ней было легкое платье, под которым угадывалось юное тело. Молодой Лахур пожирал девушку глазами. (Сандре нездоровилось, глаза ее были заплаканы.)
Мисс Мун спустилась к Репнину в подвал.
Если б она знала, что он отправится на отдых в Корнуолл один, без жены, она пригласила бы его к себе в Фолькестон. Она там устраивает какой-то аквариум. Ее родные были бы рады с ним познакомиться. И хоть это побережье вблизи Лондона не так величественно, как в Корнуолле, им было бы неплохо. Могли бы на ее яхте махнуть во Францию. Это совсем рядом с проливом. Какая досада, что он женат,— сказала она, улыбаясь,— с женатым мужчиной в Англии так вести себя не принято.
Она пристально смотрела ему в лицо. Наклонилась нечаянно, и ее маленькие теплые груди, словно два голубя, легли на его плечи. Репнин спросил себя: откуда такие нежности? Может быть, она поссорилась с молодым Лахуром, с которым, как он слышал, теперь проводит время?
В лавке никого нет. Робинзон с Звуки ушли обедать - отмечают день рождения Робинзона. Репнин из-за ноги остался в лавке, сидит один, в полумраке. Над головой тускло светит электрическая лампочка, ее уже кто-то успел подменить.
Сейчас она голубая, словно ирис.
Бухгалтерский стол высок, неудобен, в первый же день он напомнил Репнину пюпитр дирижера, сейчас он придвинут к наружной стене. Но по сути дела стол находится под землей, под окном. Сквозь зеленое стекло почти ничего не видно. Окно упирается в асфальт, оно покрыто толстым слоем пыли. Можно различить лишь тени от ног прохожих.
Мисс Мун еще две-три минуты стоит у него за спиной.
Странная девушка. Ей не больше двадцати двух, двадцати трех лет. Рассказывает о своем аквариуме. Потом показывает ему цветные картинки — буклет фотографий какого-то американского аквариума — она хочет взять его за модель для своего, который собирает в Фолькестоне. Когда клала фотографии на стол, Репнину в какое-то мгновение почудилось, что вот-вот она его обнимет. Потом сказала, что идет обедать. Хотя с удовольствием осталась бы здесь, в подвале, и показала бы наиболее красивые экземпляры, которые ей будет очень трудно приобрести. Дороги.
После ее ухода Репнин перебирал фотографии. С картинок смотрят на него странные морские существа, какие-то рыбы, названия которых он не знает. Таких он никогда не видел. Даже в детстве. В школе. Одна рыба очень похожа и на бабочку, и на рака. Туловище какого-то допотопного рака, а на нем выросли синие с розовым крылья. На крыльях — чудные черные пятна. У рыбы белый нос. И рот тоже белый. А над носом два черных глаза с неподвижным взглядом. И все это чудесное, пестрое, маленькое рыбье тельце завершается огромным павлиньим хвостом. Самое странное, Репнин уверен — эта рыба, глядя на свет, о чем-то ДУМАЕТ. Лицо этого похожего на рака создания имеет изумленное выражение мыслящего существа, с которым он вполне мог бы встретиться в морской пучине. Погибни он тогда в Корнуолле, эта полу бабочка полу мрак, возможно, приплыла бы к нему. И как бы увеличивая странность этой картинки, вокруг чудо рыбки плавают и снуют в воде какие-то черные сердечки, с белыми султанами вместо хвоста. Скользят по воде, будто листики, но не желтые, а составленные из черных и белых пятен. А под этими рыбешками, этими листиками повисли в воде красные, белые и синие морские коньки, они стоят вертикально среди водорослей на самом дне аквариума. Они напоминают крошечных аллигаторов. И на глазах превращаются в фигуры шахматных коней. У них вытянутые мордочки, они словно бы сделаны из кораллов, аквамарина, жемчуга, хрусталя.
Репнин не может себе представить, как плавают эти филигранные существа. А как они совокупляются? — спросила, уходя, мисс Мун и улыбалась, перебирая картинки.
Вместе с фотографиями мисс Мун оставила и чек. Просила заполнить его и, таким образом, вступить в члены-учредители их клуба. Это недорого. Один фунт.
Репнина увлекло невероятное сходство морских существ на фотографиях в книге с человеческими лицами — женскими и мужскими. Выражение их глаз — то веселое, то грустное, задумчивое. И хотя эти глаза располагались на голове так, что смотрели каждый в свою сторону, они с разрисованных, будто лица африканских племенных вождей и воинов, голов глядели прямо на него, и это были взгляды не чудовищ, а священников и мудрецов. У одного странного существа два голубых глаза находились над самым розовым ртом, это была явно рыба, но плавала она словно шар, составленный из топаза, смарагда и турмалина. А в ее взоре, устремленном с цветной фотографии, виделось что-то очень близкое и знакомое с детства — это было выражение глаз родителей, родных, сверстников. И рот был мягкий, с опущенными- вниз губами, словно искаженный болью, словно порывающийся что-то ему сказать. Конечно, он кое-что слышал учил, знал еще с юнкерской школы о далеком прошлом земного шара, о морях, океанах, флоре и фауне и их связи с историей человечества, но все эти сведения не вызывали в нем того изумления, какое он испытал, разглядывая оставленные мисс Мун фотографии странных существ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81